Роман "Небесный рыцарь"
Осень сорок третьего пахла не прелой листвой и дымом печей, а гарью, порохом и сырой глиной днепровских круч. Великая река, еще недавно бывшая просто рекой, превратилась в рубеж, в линию фронта, кипящую от разрывов.
Днем и ночью под огнем противника саперы наводили понтонные мосты — тонкие, дрожащие ниточки жизни, по которым на правый берег, на завоеванные кровью пятачки земли, переправлялись танки, артиллерия и люди.
С высоты полевого аэродрома, расположившегося в нескольких километрах от берега, этот ад был не виден, но постоянно слышен глухим, неумолчным гулом.
Для летчиков 240-го истребительного авиаполка Днепр стал главной работой. Их задачей было держать небо чистым над переправами. Задача, которая звучала просто, но каждый день забирала силы, нервы и жизни.
В один из таких дней произошло событие, всколыхнувшее весь полк. На летное поле выкатили новенький, пахнущий свежей краской Ла-5ФН. Он отличался от остальных. На его борту, под кабиной, белой эмалью было выведено: «От колхозника Сталинградской области Конева Василия Викторовича».
Перед строем замполит зачитал письмо от того самого колхозника. Старик писал простые, идущие от сердца слова. О том, как он потерял на войне сына, как продал все свои сбережения и мед с пасеки, чтобы на эти деньги построили самолет для лучшего летчика. «Бей, сынок, на нем проклятого врага, — писал он. — Бей за моего Гришу, за всех наших детей. Верни нам наше мирное небо».
Иван Кожедуб, которому предназначался этот подарок, стоял, опустив голову, и не мог вымолвить ни слова. Этот самолет был не просто машиной. Он был клятвой.
Он был письмом с Родины, отлитым в металле. Дядя Миша, обойдя истребитель со всех сторон и придирчиво потрогав каждую плоскость, вынес свой вердикт:
— Машина — зверь. Собрана на совесть. Не подведет.
— Я тоже не имею права, — тихо ответил Иван, проводя рукой по белым буквам.
***
Первый боевой вылет на именном самолете состоялся на следующий день. Задача — патрулирование над Букринским плацдармом. Кожедуб вел свое звено из четырех «Лавочкиных».
Новая машина слушалась его безукоризненно. Мотор пел мощно и ровно, в этом гуле Ивану чудился голос того самого колхозника Конева, его наказ.
Внизу под ними Днепр был похож на израненного змея. По хрупкому понтонному мосту медленно ползла колонна грузовиков.
— Соколы, внимание! — раздался в эфире голос Мухина. — С запада, со стороны солнца, группа «Юнкерсов»! Штук двадцать!
Они появились, как всегда, внезапно. Пикировщики Ju 87, ведомые истребителями прикрытия. Их цель была очевидна — переправа.
— Всем в атаку! — скомандовал Кожедуб. — Мухин, Сидоров — связываете «мессеров»! Я с Воробьевым бью по «штукам»! Не дать им спикировать!
Иван бросил свой новый самолет в бой. Он чувствовал, что сегодня дерется не только за себя и за своих товарищей, но и за того старика, отдавшего последнее ради этой машины.
Он зашел в хвост ведущему «Юнкерсу» и с одной короткой очереди поджег его. Самолет, воя сиреной, рухнул в Днепр, не долетев до цели.
Но немцев было слишком много. Небо превратилось в хаос. Молодой лейтенант Воробьев, ведомый Ивана, бросился наперерез «штуке», которая уже начала пикировать на мост. Он успел. Его снаряды разнесли «юнкерс» в клочья, но и сам он попал под перекрестный огонь истребителей прикрытия.
— Я горю! — раздался в наушниках отчаянный крик Воробьева.
Иван видел, как его «Лавочкин», объятый пламенем, врезался в воду. Все было кончено за секунду.
Злость обожгла Ивана. Он развернул свой самолет и с яростью, которой сам от себя не ожидал, атаковал ближайший «мессер». Немецкий пилот, видимо, не ожидавший такого напора, попытался уйти, но Кожедуб вцепился в него мертвой хваткой. Очередь. Еще одна. «Мессершмитт» задымил и стал падать.
И в этот момент, преследуя врага, Иван увидел чуть в стороне, ниже по течению, еще одну воздушную схватку. Четверка «мессеров» с уже знакомыми ему эмблемами черного орла на носу хладнокровно и методично расстреливала звено наших штурмовиков Ил-2.
Это был Дитер Фогель. Он был здесь, в нескольких километрах. Сердце Ивана екнуло. Желание сорваться с места, броситься туда, к своему врагу, было почти непреодолимым.
Но он не мог. Его приказ был — защищать переправу. Здесь и сейчас. Он видел, как еще одна группа «штук» пытается зайти на мост. Скрипнув зубами от досады, он отвернул от далекого боя и снова бросился в самую гущу схватки над плацдармом. Приказ был важнее личного поединка.
***
Они вернулись на аэродром втроем. Четвертый самолет не вернулся. Победа была полной — враг был отогнан, переправа уцелела, на счету звена было семь сбитых самолетов, два из которых записал на себя Кожедуб. Но радости не было.
Вечером в землянке молча налили в граненые стаканы фронтовые «сто грамм». Не чокаясь, выпили за лейтенанта Воробьева. За простого парня из-под Рязани, который сгорел у них на глазах.
— Хорошим был летчиком, — глухо сказал Мухин. — И человеком хорошим.
Никто не ответил. Каждый думал о своем. О том, что на месте Воробьева завтра мог оказаться любой из них.
В эту тяжелую, гнетущую тишину ворвался запыхавшийся связист из штаба.
— Лейтенант Кожедуб! Вас! Телеграмма из Москвы! Срочно!
Иван взял в руки бланк, не понимая, в чем дело. Он пробежал глазами текст, и руки его слегка дрогнули.
— Что там, командир? — спросил Мухин.
— Приказ… — тихо сказал Иван, глядя куда-то в пустоту. — Указ Президиума Верховного Совета… о присвоении звания Героя Советского Союза.
Наступила мертвая тишина. А потом землянка взорвалась. Летчики, забыв про усталость и горе, кричали «Ура!», хлопали Ивана по плечам, качали его на руках. Это была их общая победа, их общая гордость. Он был первым Героем в их полку.
А Иван, которого подбрасывали к низкому потолку, смеялся вместе со всеми, но в глазах его стояла картина горящего самолета Воробьева. Золотая Звезда. Вот она, ее настоящая цена.
Он смотрел на ликующих товарищей и понимал, что эта высшая награда страны принадлежит не только ему. Она принадлежит им всем. И тем, кто сейчас качал его на руках, и дяде Мише, и колхознику Коневу. И лейтенанту Воробьеву, оставшемуся навсегда в холодных водах Днепра.
Поздно ночью он вышел на летное поле. Подошел к своему новому самолету и провел рукой по надписи на борту. В холодном свете луны она казалась особенно яркой. Он смотрел на звезды в небе и на те, что были нарисованы на фюзеляже.
И впервые за долгое время он почувствовал не азарт охотника, а лишь бесконечную, глухую тяжесть. Тяжесть своей славы, своей ответственности и своей войны.