Наверное, совершенно естественно, что, работая над романом Ю.П.Германа, я захотела в очередной раз перечитать другое произведение – «Петра Первого» А.Н.Толстого, а затем – и написать о нём.
Но прежде всего позвольте напомнить кое-какие факты. Роман, над которым «красный граф», как часто называют Толстого, начал работать в 1929 году, остался незавершённым, хотя мне кажется: есть определённая логика в том, что последняя сцена – взятие Нарвы в 1704 году, победа там, где когда-то было сокрушительное поражение.
Все, я думаю, знают довоенный фильм, где одним из сценаристов был сам Толстой, с великими артистами, помнят знаменитую дилогию С.А.Герасимова (сам режиссёр говорил, что остановил действие своего фильма там, где начинается картина В.М.Петрова) и, конечно же, замечали и отмечали некоторую идеализированность образа первого русского императора (особенно она заметна в пьесе, написанной практически одновременно со сценарием).
Но все ли помнят, каким было первое обращение Толстого к Петру? Обычно указывают, что петровская тема начинается у него с рассказа «Наваждение», датируемого предположительно 1918 годом, но там мы не видим самого царя, обрисована лишь его эпоха. А вот «День Петра», созданный примерно в то же время, уже посвящён непосредственно царю, и выведен здесь страшный образ.
Сразу оговорюсь: обычно указывают на несколько одностороннее отражение образа Петра в тех источниках, которые Толстой использовал. Есть в рассказе и несомненные анахронизмы. Читаем: «Посредине круга стоял герой мод и кутежей — Франц Лефорт, дебошан французский». Время действия рассказа – не раньше 1705 года, когда была построена помянутая в нём верфь. Лефорт же (и был он вовсе не французом!) умер в 1699-м.
Ещё молодой писатель описывает «обычный, буднишний питербурхский денёк», прожитый царём. Что же мы видим? Уже в самом начале - «обрюзгшее, большое лицо в колпаке, пряди тёмных сальных волос и мятую рубаху, расстёгнутую на груди», слышим «кашель, табачный, перепойный». В комнате царя «пахло табаком, винным перегаром и жарко натопленной печью». Под стать Петру и семь человек, собравшихся в его рабочем кабинете: «В свете сырого утра и наплывших светилен лица придворных казались зеленоватыми, обрюзгшими, с резкими морщинами — следами бессонных ночей и водки».
Главное, что подчёркивается автором, - жестокость, грубость. Первый же эпизод – расправа с Меншиковым, расправа, бесспорно, за дело, но посмотрите, как она описывается: «Сорвавшись со стола, огромный царский кулак ударил ему в рот, разбил губы, и из сладких глаз светлейшего брызнувшие слёзы смешались с кровью. Он дрожал, не вытираясь. И у всех отлегло от сердца. Толстой завертел даже табакерку в костлявых пальцах. Шаховской издал некий звук губами. Грозу пронесло пустяком».
«А дела было много». Что же предстоит царю? Подробно перечислены как действительно государственные дела («ехать надо на новую верфь, где строится двухпалубный линейный корабль; побывать на пушечном заводе и на канатном», «походить по постройкам на набережных и на острове»), необходимые распоряжения, так и такое – «избить до смерти дьяка-вора на соляной заставе», и вечерняя ассамблея: «Быть всем, скакать под музыку вольно, пить и курить табак, а буди кто не явится — царский гнев лютый». И этот «гнев лютый» подкрепляется ещё одним делом - «ехать в Тайную канцелярию, где Толстой, Пётр Андреевич, Ушаков да Писарев допытывают с пристрастием слово и дело государево».
Время действия рассказа – начало строительства Петербурга: «Строился царский город на краю земли, в болотах, у самой неметчины. Кому он был нужен, для какой муки ещё новой надо было обливаться потом и кровью и гибнуть тысячами, — народ не знал». И писатель выводит в своём рассказе образ человека, который, кажется, руководствуется лишь своими амбициями: «Что была Россия ему, царю, хозяину, загоревшемуся досадой и ревностью: как это — двор его и скот, батраки и всё хозяйство хуже, глупее соседского?» И ему нет дела до того, что «стоном стонала земля»: «Думать, даже чувствовать что-либо, кроме покорности, было воспрещено».
И в центре внимания автора – противостояние царя и «вора и бродяги» (как презрительно называет его офицер) Варлаама, провозглашавшего: «Антихрист пришел. Антихрист», «Государя нашего у немцев подменили, а этот не государь, давеча сам видел, — у него лица нет, а лицо у него не человеческое, и он голову дёргает и глазами вертит, и его земля не держит, гнётся. Беда, беда всей земле русской! Обманули нас, православные!..»
Варлаама жестоко пытают, но он остаётся верным себе: «Отвечаю за весь народ православный. Царь, и лютей тебя цари были, не убоюсь лютости!.. Я знаю тебя. Век твой недолгий. Корону твою сорву, и вся прелесть твоя объявится дымом смрадным», «Нет у меня товарищей, ни подсобников, токмо вся Расея товарищи мои».
И происходит удивительная вещь. Пётр, приказавший на завтра готовить новые орудия пыток, уезжает на ассамблею, где никак не может забыться, а после, «сытый, и пьяный, и утешенный всем человеческим, царь точно прислушивался, как из этой сытости снова, не вовремя, когда спать просто надо, поднимается жадная, лихая душа, неуспокоенная, голодная». И не в силах побороть эту «душу» («Никаким вином не оглушить её, ни едой, ни весельем, ни бабьей сыростью»), едет он снова в Тайную канцелярию, и пытается уверить Варлаама: «На, возьми руку, пощупай, — человек, не дьявол», и будет слушать достаточно запутанный ответ Варлаама на вопрос «Старинные книги читаете, двуперстным крестом спастись хотите? Что же в книгах у вас написано?»
И вот-вот произойдёт, казалось бы, чудо. Царь «поднялся и стоял, огромный и добрый, перед Варлаамом, который вдруг зашептал, точно смеясь всем сморщенным, обтянутым лицом своим:
— Эх ты, батюшка мой…»
Но – возможно, и неожиданная, однако вполне логичная концовка: «Тогда царь стремительно нагнулся к нему, взял за уши и, словно поцеловать желая, обдал жарким табачным и винным дыханием, глубоко заглянул в глаза, проворчал что-то, отвернулся, глубоко надвинул шапку, кашлянул:
— Ну, Варлаам, видно мы не договорились до хорошего. Завтра мучить приду. Прощай.
— Прощай, батюшка!
Варлаам потянулся, как к родному, как к отцу обретённому, как к обречённому на ещё большие муки брату своему, но Пётр, уже не оборачиваясь, пошёл к двери, почти заслонив её всю широкой спиной».
Чуда не происходит… Но обречённый на гибель правдолюбец вдруг увидел в своём мучителе страдающего человека. А царь? Царь задумается: «Он подумал, что день кончен — трудовой, трудный, хмельной. И бремя этого дня и всех дней прошедших и будущих свинцовой тягой легло на плечи ему, взявшему непосильную человеку тяжесть: одного за всех».
Насколько правдиво это произведение? В комментариях к статьям, посвящённым образу Петра в романе Германа, были самые разные оценки царя – от хвалебных до откровенно презрительных, но думается, что этот рассказ превосходит большинство из оных. Но интересно, что Толстой, хоть и смягчает впоследствии отрицательную оценку царя, а в романе создаёт уже совсем иной образ, всё же рассказ в свои собрания сочинений включал и не отрекался, скажем, от фразы о запрещении думать о чём-то, помимо покорности.
И мне представляется очень важной фраза, вынесенная в заголовок статьи. Она многократно обыгрывалась (даже в известной пародии А.А.Иванова читаем: «Вот пишут про меня незнамо что... И так Расею взгромоздил на плечи, тяну сей груз...»)
Мне кажется, что многолетняя работа Толстого над романом о Петре Первом как раз и говорит о желании писателя понять того, кто «взял непосильную человеку тяжесть» на себя, и разобраться в его характере.
Может быть, попробуем?
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал! Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
"Путеводитель" по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь
