Ненужная мать 2 Начало
Анна Михайловна молчала, глядя в окно на незнакомые дома. Руки ее дрожали сильнее обычного, дыхание стало прерывистым. Иван чувствовал этот страх, эту растерянность, но упорно продолжал говорить, словно заговаривая собственную совесть.
— Врач там каждый день. Процедуры всякие делают. И столовая хорошая, кормят по расписанию. Ты же знаешь, дома нерегулярно ешь, это вредно в твоем возрасте.
Двухэтажное здание советской постройки выглядело уныло. Серые стены, маленькие окна, покосившийся забор. Во дворе бродило несколько старых людей в казенных халатах. Некоторые сидели на лавочках, уставившись в одну точку.
— Приехали, — сказал Иван, глуша мотор.
Они сидели в машине еще несколько минут. Анна Михайловна смотрела на здание, где ей предстояло жить, и Иван видел, как напряглись ее плечи, как сжались губы.
— Мам, это действительно к лучшему, — начал он снова. — Здесь тебя не оставят без присмотра. А дома... ты же помнишь, что с газом было. Могло бы случиться что-то страшное.
— Помню, сынок, — тихо сказала мать. — Все помню.
Иван вышел из машины, достал чемодан. Анна Михайловна медленно поднялась, оглядела двор, людей, которые теперь станут ее соседями. Административное здание встретило их запахом хлорки и больничной еды.
Заведующая оказалась женщиной средних лет с официальной улыбкой и усталыми глазами. Быстро оформила документы, показала небольшую комнату на двоих с железными кроватями и тумбочками.
— Соседка у вас спокойная, — говорила заведующая, обращаясь к Анне Михайловне. — Тетя Клава, восемьдесят три года. Почти не разговаривает, но и не буянит. Завтрак в семь утра, обед в час, ужин в шесть. Прогулки по расписанию. Врач — по понедельникам и четвергам.
Анна Михайловна кивала, рассматривала скудную обстановку — казенные обои, металлический шкаф, стол у окна. На подоконнике стоял завядший фикус в треснутом горшке.
— Ну что, мам, видишь — все хорошо, — суетился Иван, ставя чемодан. — Комната светлая, окно во двор выходит. И тепло здесь.
Мать села на край кровати, провела рукой по казенному одеялу.
— Хорошо, сынок, — сказала она, не поднимая глаз. — Все хорошо.
Но когда Иван собрался уходить, она встала и посмотрела на него долгим взглядом. В этом взгляде было столько боли и обиды, столько непрощенного горя, что сын почувствовал, как что-то сжимается в груди.
— Приеду скоро, — пробормотал он. — На выходных приеду. Что-нибудь привезу.
— Приезжай, — кивнула Анна Михайловна. — Я буду ждать.
Но в ее голосе слышалась такая безнадежность, словно она уже знала, что сын больше не придет.
Квартира продалась быстро. Риелтор оказался прав — за двушку в центре дали большую сумму. Покупатели — молодая пара с ребенком — торопились въехать и особо не торговались.
Иван стоял в опустевшей квартире, где прошло его детство. Голые стены, на полу следы от мебели, которую распродали за копейки. В углу валялся забытый детский кубик — Иван играл им тридцать лет назад.
— Быстро все получилось, — сказал риелтор, пряча документы в папку. — Деньги завтра получите. Молодцы, что решились. Недвижимость сейчас растет в цене, а вам капитал нужен на строительство.
Деньги действительно пришли на следующий день. Их хватало не только на отделку дома, но и на машину.
Стройка пошла быстрее. Иван нанял бригаду, работы закипели. Валентина каждый день приходила смотреть на прогресс, планировала расстановку мебели, выбирала обои.
— Видишь, Ваня, как хорошо все получается, — говорила она, стоя в будущей гостиной. — На следующий год въедем. Петька в новой комнате будет жить, нормальные условия для учебы. И Анна Михайловна в доме престарелых тоже не бедствует. Все правильно сделали.
Иван кивал, но с каждым днем чувствовал, как тяжелеет сердце. По ночам ему снилась мать — сидит в той казенной палате, смотрит в окно и ждет. А он все не едет и не едет, находя новые оправдания.
Работа отвлекала днем, но вечерами, когда стройка затихала, мысли возвращались к материнскому взгляду — полному боли и обиды. К тому последнему «Я буду ждать», которое прозвучало как приговор.
Дни в доме престарелых тянулись медленно, словно густой кисель. Анна Михайловна просыпалась в семь утра от звука колокольчика — завтрак. Одевалась медленно, с трудом — руки плохо слушались, пальцы немели. Соседка по палате, Клава, молчала, как и обещала заведующая. Молчала всегда — и за едой, и на прогулке, и перед сном. Только иногда всхлипывала по ночам в подушку.
После завтрака — завтрак из манной каши и компота — полагался моцион по двору. Анна Михайловна шла вместе с остальными, опираясь на палочку, которую ей выдали в первый же день. Ноги стали подводить еще сильнее, словно они тоже поняли, что дом потерян и сопротивляться больше нет смысла.
Чаще всего она садилась в общей комнате у окна, смотрела на серый двор, на редких прохожих за забором. Остальные обитатели дома либо дремали в креслах, либо играли в домино, либо бесконечно пересказывали друг другу одни и те же истории из прошлого. Анна Михайловна молчала. Говорить не хотелось — да и не с кем было.
По вечерам начинался кашель. Сухой, надрывный, который не давал уснуть ни ей, ни соседке. Медсестра приносила микстуру, но помогала она плохо. Анна Михайловна лежала на жесткой казенной кровати, смотрела в потолок и вспоминала.
Вспоминала, как маленький Петька приезжал к ней на выходные. Иван с Валентиной в театр собирались или к друзьям — молодые, им развлечения были нужны. А внук оставался с бабушкой. Сидел на кухне, болтал ножками, рассказывал что-то. Она пекла ему блинчики с вареньем, резала яблоки дольками, наливала молоко в бокал с веселыми мишками.
— Бабуль, а почему у тебя руки такие мягкие? — спрашивал Петька, беря ее ладонь в свои маленькие теплые ручонки.
— Потому что много каши варили, внучок. И много рук гладили — сначала папины, когда он маленький был, теперь твои.
Петька прижимался к ней, пах детским шампунем и свежестью. Засыпал у нее на коленях, пока она рассказывала сказки. Анна Михайловна гладила его русые волосы и чувствовала себя нужной, важной. У нее было дело — растить внука, передавать ему свою любовь и заботу.
Теперь Петька, наверное, даже не помнит о бабушке. Дом новый, комната своя, заботы новые. Зачем ему старая женщина, которая кашляет по ночам и не может даже нормально ложку держать?
А еще вспоминался голос Тони — соседки с пятого этажа. Тоня была на десять лет младше, но они подружились, когда та переехала в их дом. Часто заходила на чай, приносила свежие сплетни из своей парикмахерской.
— Анечка, ты слышала, что с Сидоровыми случилось? — садилась за знакомый кухонный стол, наливала себе чаю из заварочного чайника с розочками.
Они могли проговорить часами — о соседях, о детях, о жизни. Тоня жаловалась на мужа-алкоголика, Анна Михайловна переживала за Ивана, который все никак не мог устроиться в жизни. Обычные женские разговоры за обычным кухонным столом. Но как же их не хватало сейчас!
Тоня, наверное, даже не знает, что случилось с подругой. Думает, может, Анечка заболела или к родственникам уехала. А родственников-то и нет — только сын, который продал материнский дом и купил себе новую жизнь.
Особенно мучительными были воспоминания об утренних часах. Анна Михайловна всегда вставала рано, ставила чайник, садилась у окна спальни с чашкой горячего чая. За окном просыпался город — люди спешили на работу, дети бежали в школу, гремели трамваи. Жизнь кипела, двигалась, имела смысл. И она была частью этой жизни, смотрела на нее из своего окна, из своего дома.
Сейчас из окна дома престарелых видны были только серые стены соседних зданий и кусочек неба. Никто никуда не спешил, не строил планы, не мечтал. Здесь жизнь не кипела — она медленно угасала.
Кашель усиливался ближе к ночи. Анна Михайловна ворочалась на узкой кровати, пыталась найти удобное положение. В груди сжимало, дыхание давалось с трудом. Может, это простуда, а может, что-то серьезнее. Но врач приходил только по четвергам, а сегодня была среда.
— Клава, — шептала она соседке, — не спите?
Но Клава не отвечала. Может, спала, а может, просто не хотела разговаривать. В доме престарелых люди очень быстро учились беречь силы и эмоции — их и без того оставалось совсем немного.
За окном шуршал осенний дождь. Где-то там, в другом конце города, стоял дом ее сына. Воплощенная мечта. А здесь, в казенной палате, старая женщина кашляла в подушку и вспоминала теплые детские ладошки, утренний чай у окна и голос подруги: «Анечка, ты слышала...»
***
Автобус мерно покачивался на поворотах знакомой дороги, и Сергей прижимался лбом к прохладному стеклу. За окном мелькали родные места — вот мост через речку, где они с Иваном ловили карасей, вот поворот к старому заводу, где работал его отец, вот наконец показались первые дома родного города. Сердце забилось чаще, во рту пересохло. Пятнадцать лет. Столько он не был здесь.
Город встретил его незнакомыми вывесками, новыми постройками, но основа оставалась той же. Те же улицы, тот же вокзал, та же больница на горке. Сергей взял такси и назвал адрес, который знал наизусть, хотя не произносил его вслух уже много лет.
В горле стоял комок. Он представлял, как сейчас откроется знакомая дверь, как обрадуется тетя Аня, как заплачет от счастья. Сколько лет прошло, а он все равно помнил каждую морщинку на ее лице, каждый жест усталых рук.