Полуденное солнце жарило без жалости, а Иван все продолжал класть кирпич за кирпичом, словно одержимый. Рубашка давно промокла насквозь, руки покрылись известковой пылью, но он не останавливался. Дом рос на глазах — уже виднелись очертания второго этажа, окна обозначились проемами. Каждый положенный кирпич приближал к мечте о собственном доме, где будет просторно, где сын Петька сможет бегать по большим комнатам, где Валентина, наконец, перестанет жаловаться на тесную квартирку.
Со стороны калитки послышались знакомые шаги. Иван поднял голову, отер тыльной стороной ладони пот со лба. Валентина шла по строительной площадке, аккуратно обходя кучи песка и досок, в руках у нее была эмалированная миска, прикрытая полотенцем.
— Ваня, обедать пора, — окликнула она мужа, останавливаясь у подмостков. — Сколько можно в такую жару ишачить. Упадешь еще.
Иван неохотно отложил мастерок, спустился вниз. Взял миску, присел на ящик из-под гвоздей. Картошка с тушенкой еще дымилась. Валентина устроилась рядом на доске, положенной поперек двух кирпичных стопок. Он ел, она что-то говорила, Иван согласно кивал.
— Ваня, денег не хватает, — сказала она без предисловий, как всегда переходя сразу к делу. — Надо думать, как быть. К тому же, твоя мать требует ухода, а у тебя совсем времени нет.
Иван перестал жевать, поднял глаза на жену. В ее голосе слышалась та знакомая нотка, которая всегда предвещала серьезный разговор.
— Но она вроде на ногах, — возразил Иван. — Ей только продуктов купить. Иногда что-то сготовить. И к врачу бы ее надо. Мне некогда.
— Да знаю я... но что делать? — ответила Валентина.
Иван поставил миску на землю, потер ладонями виски. Мать действительно, стала жаловаться на здоровье все чаще. То сердце прихватит, то ноги болят, то давление скачет. А Валентина и без того крутится, как белка в колесе — работа, дом, Петька.
— Есть дом престарелых, — тихо произнесла Валентина, не поднимая глаз. — Там могут о ней позаботиться. Врач, питание. А квартиру можно продать — дом достроить.
Слова повисли в воздухе. Иван смотрел на жену, пытаясь понять, серьезно ли она говорит. Валентина сидела с прямой спиной, губы сжаты в тонкую линию — верный признак того, что решение уже принято.
— Валь, это же мать моя, — начал было Иван, но жена перебила его движением руки.
— Именно потому, что твоя, ты и должен о ней подумать как следует. Что толку ей сидеть одной в той двушке? Соседи боятся, что она газ забывает выключать. А в доме престарелых за ней присматривать будут. Медсестры, санитарки. Не бросаем мы ее — устраиваем, как лучше.
Иван машинально доел остывшую картошку. В голове мешались мысли — о матери, которая вырастила его одна, о доме, который скоро мог быть готов, о деньгах, которых катастрофически не хватало на отделку. Кирпичи еще можно было класть самому, это Иван умел. А остальное придется нанимать людей. И за материалы тоже платить.
— Петьке скоро в школу, — продолжала Валентина, словно читая его мысли. — Ему комната нужна, место для занятий. А мы все в тесноте ютимся. Сколько можно?
Строительная площадка вокруг них жила своей жизнью. Где-то поблизости работала бетономешалка, слышались голоса других строителей, лязг инструментов. Будущие соседи тоже торопились закончить свои дома до осени. У всех была одна мечта — переехать наконец из тесных квартир в собственные просторные дома с садами и огородами.
— Сколько за квартиру дадут? — спросил Иван тихо, сам удивляясь тому, что произносит эти слова.
— Риелтор сказал, что сумма будет хорошая. Смотря как торговаться будем. Центр все-таки, хорошая квартира. Твоя мать ее всю жизнь в порядке держала.
Денег хватило бы не только достроить дом, но и на мебель осталось бы. И на машину, о которой Иван давно мечтал. Представил себе, как будет подъезжать к собственному дому на собственной машине, как Петька будет бегать по большой лужайке...
— А в дом престарелых её возьмут? — услышал он собственный голос.
— Я узнавала – возьмут. И потом, не навсегда же. К нам будет приезжать. Может, она там даже лучше себя чувствовать будет. Общество, занятия всякие. Одиночество ее совсем заела.
Валентина встала, отряхнула платье от пыли. Солнце уже клонилось к западу, но жара не спадала. Рабочий день близился к концу, но Иван знал, что останется здесь до темноты — хотел сегодня закончить кладку четвертого ряда.
— Подумай, Ваня. Осень на носу, лучше бы стены под крышу поставить.
Она взяла пустую миску, поправила косынку. Иван проводил ее взглядом до калитки, потом поднял мастерок. Руки работали автоматически — намазывал раствор, клал кирпич, проверял уровнем. А в голове крутилась одна мысль: деньги могут быть скоро. И тогда собственный дом. Будущее сына.
Мать поймет. Обязательно поймет. В доме престарелых ей действительно будет лучше — и врач рядом, и общение. А главное — сын сможет обеспечить себе и внуку достойную жизнь. Это ведь тоже важно. Это ведь правильно.
Кирпич за кирпичом рос дом его мечты, а где-то в двушке сидела старая женщина и ждала сына в гости.
***
Иван шел по знакомому двору, сжимая в руке пакет с яблоками. Каждый шаг давался все труднее, словно к ногам привязали гири. Во рту пересохло, ладони вспотели. Он уже три раза репетировал слова, которые должен будет сказать матери, но они все равно застревали в горле.
Подъезд встретил привычным запахом хлорки и старой краски. На третьем этаже Иван остановился перед знакомой дверью, набрал воздуха в легкие и нажал на звонок. За дверью сразу же послышалась торопливая возня — мать, видимо, бросила все дела и поспешила к двери.
— Ванечка! — Анна Михайловна распахнула дверь, и лицо ее сразу осветилось радостью. — Сыночек мой приехал! Заходи, заходи скорее.
Она встречала его улыбкой. Серые волосы аккуратно убраны в узел, на плечи накинута вязаная кофточка, которую Иван помнил еще с детства. Руки матери дрожали — то ли от волнения, то ли от возраста.
— Яблочки тебе принес, — пробормотал Иван, протягивая пакет. — Хорошие, с рынка.
— Ах, какой заботливый! Проходи, проходи в комнату. Чайник поставлю сейчас.
Анна Михайловна засуетилась, понесла яблоки на кухню. Иван прошел в знакомую комнату, где каждый предмет хранил память о детстве. Старый диван с протертыми подлокотниками, комод с фотографиями, шкаф с книгами. На стене все тот же портрет отца в военной форме — молодого, улыбающегося, не знающего, что жизнь оборвется в расцвете сил.
— Как дела, сынок? Как стройка? — донеслось с кухни. — Дом-то скоро готов будет?
— Скоро, мама, — отозвался Иван, садясь на край дивана. Руки сами собой сжались.
Вскоре мать вернулась с подносом — чашки, сахарница, тарелка с пирожками. Движения у нее были медленными, осторожными. Иван заметил, как она слегка прищуривается, всматриваясь в его лицо.
— Что-то ты бледный, Ванечка. Не заболел ли? Работаешь много, наверное. Надо беречь себя.
Анна Михайловна села напротив, налила чай. Руки у нее заметно дрожали, чашка тихо звякнула о блюдце. Иван смотрел на мать и чувствовал, как внутри все сжимается в болезненный комок.
— Мам, — начал он и тут же замолчал.
— Что, сынок?
— Мам, нам нужно поговорить. Серьезно поговорить.
Анна Михайловна медленно поставила чашку на стол. В комнате стало очень тихо, только слышно было, как тикали старые часы на комоде.
— Я слушаю тебя, Ванечка.
— Мам, ты же понимаешь... дом строим, денег не хватает. А тебе здесь одной... тяжело становится. Соседи жалуются, что ты газ забываешь выключать. Да и здоровье у тебя...
— К чему ты ведешь, сын? — голос матери стал тише, настороженнее.
Иван встал, прошелся к окну, повернулся обратно. Слова не шли, застревали в горле, как кость.
— Есть хороший дом престарелых. Там за тобой присматривать будут. Врач, медсестры. Питание регулярное. И общество — не будешь одна сидеть.
Анна Михайловна не ответила. Она смотрела на сына долгим, пронзительным взглядом, словно видела его насквозь. Потом тихо кивнула.
— А квартиру продадите, — это был не вопрос, а констатация.
— Мам, ты же понимаешь... — Иван сел на корточки перед матерью, взял ее холодные руки в свои. — Дом нужно достроить. Петьке комната нужна. Мы не бросаем тебя, мы хотим, чтобы тебе было лучше.
Анна Михайловна долго молчала. Потом осторожно высвободила руки, погладила сына по щеке.
— Знаешь, Ванечка, я ведь не вчера родилась. Вижу, как ты мучаешься. И понимаю все. — Голос ее дрожал, но слова звучали спокойно. — Квартира тебе сейчас важнее, сынок. У тебя семья, сын растет. А я... я свое отжила уже.
— Мам, не говори так, — Иван почувствовал, как к горлу подступают слезы. — Ты еще поживешь. А в доме престарелых тебе действительно лучше будет.
— Конечно, лучше, — кивнула Анна Михайловна. — Там и врач, и медсестры. И кормить будут, и лекарства давать. Только вот... — она посмотрела на портрет мужа на стене, замолчала. — Но ничего, сынок. Время такое. Квартира тебе нужнее.
Иван опустил голову. Материнские слова резали хуже ножа, потому что в них не было упрека — только печальное понимание и все та же, неистребимая любовь.
Она встала, подошла к комоду, взяла в руки фотографию — совсем молодая она сама с маленьким Иваном на руках.
— Эту возьму, — сказала просто. — И еще несколько.
Иван сидел и смотрел на мать, которая уже мысленно начала прощаться с этими стенами, с этой жизнью. И понимал, что совершает что-то непоправимое. Но стройка ждала окончания, семья - переезда, и деньги были нужны, как воздух.
Машину Иван одолжил у соседа по стройке. Старенькая «копейка» тарахтела на подъемах, но довезла. Анна Михайловна сидела на переднем сиденье, сжимая в руках небольшую сумку с самым необходимым. Да чемодан в багажнике — вот и все имущество, которое осталось от долгой жизни в родной квартире.
— Хорошее место, мам, — в который раз повторил Иван, поворачивая к зданию дома престарелых. — Парк рядом, воздух чистый. И персонал хороший, я узнавал.