Дверь щёлкнула привычно, с тихим, усталым вздохом. Елена стянула с ног сапоги, проклиная нижегородскую слякоть и вечную тесноту прихожей в их «сталинке». Пальцы, окоченевшие даже сквозь перчатки, с трудом нащупали на полочке ключницу — маленькую глиняную сову, которую они с Дмитрием купили лет двадцать назад в Городце. Привычка. Вся её жизнь, казалось, состояла из таких вот отточенных до автоматизма привычек. Работа главным бухгалтером на небольшом заводе медтехники приучила к порядку во всём: в цифрах, в бумагах, в мыслях, в доме.
Она прошла в комнату, на ходу расстёгивая пуговицы пальто. Сегодня был особенно тяжёлый день — конец квартала, отчёты, нервный директор. Хотелось только одного: заварить крепкого чаю с бергамотом, завернуться в плед и включить какой-нибудь старый, предсказуемый фильм. Но что-то было не так. Воздух в квартире, обычно пахнущий пыльными книгами и едва уловимым ароматом Диминой столярной мастерской, был пропитан иным, незнакомым и тревожным запахом. Сладковатым, прохладным, чуть терпким.
Сердце сделало неуклюжий кульбит и замерло.
На круглом кухонном столе, в трёхлитровой банке вместо вазы, стоял букет. Пышный, тугой, состоящий из десятка веточек белой фрезии. Их молочные, восковые лепестки казались инопланетными пришельцами в уютном, чуть потёртом мире её кухни с выцветшими ситцевыми занавесками. Капли воды на листьях блестели, как непрошеные слёзы.
Елена замерла на пороге кухни, не в силах сделать шаг. Пальто стало тяжёлым, давило на плечи. Это были не её цветы. Дмитрий дарил ей цветы трижды в год: на день рождения, восьмое марта и годовщину свадьбы. И это всегда были розы. Бордовые, как тёмное вино. Традиция, которой было почти столько же лет, сколько их браку. Тридцать лет. А эти… эти были для кого-то другого.
Из ванной доносился шум воды. Он был дома. Это было ещё страннее. Обычно по средам он дотемна пропадал в своей мастерской в подвале, которую выбил у ЖЭКа ещё в девяностых. Он реставрировал старую мебель, и это было не столько работой, сколько его отдушиной, его тихой гаванью. Он мог часами возиться с какой-нибудь рассохшейся фисгармонией или треснувшим комодом, и в эти моменты мир для него переставал существовать. А сегодня он был дома. И в доме были чужие цветы.
Мысли, острые и колючие, как осколки стекла, заметались в голове. Кто? Молодая? Наверняка. Фрезии — это что-то нежное, юное. Не для пятидесятитрёхлетней женщины с сеткой морщин у глаз и вечной усталостью на лице. Где он с ней познакомился? У него на работе? Нет, какая там работа — он сам на себя, заказы находил через знакомых. Может, заказчица? Принесла предоплату и… букет? Глупость какая.
Шум воды стих. Елена судорожно вздохнула, заставляя себя сдвинуться с места. Она прошла на кухню, коснулась пальцем тугого, холодного бутона. Запах ударил в нос с новой силой, вызывая тошноту. Взгляд упал на раковину. Там, рядом с банкой из-под огурцов, в которой он замочил кисти, лежала атласная лента. Белая. Такими перевязывают свадебные букеты. Или… или что-то для очень торжественного, чистого случая.
Дверь ванной скрипнула. Дмитрий вышел, вытирая седеющие волосы полотенцем. Он был в старом, застиранном халате. Увидев её, застывшую у стола, он вздрогнул. Его глаза — обычно спокойные, цвета пасмурного неба — метнулись от её лица к букету и обратно. И в этом секундном движении было всё: и испуг, и смятение, и какая-то глубокая, застарелая боль, которую она не видела в нём никогда.
— Лена… ты уже дома? — его голос прозвучал хрипло, неуверенно.
Она молчала, просто смотрела на него. Смотрела, как он кутается в халат, как капля воды медленно ползёт по его виску, теряясь в щетине. Тридцать лет. Человек, которого, как она думала, она знала лучше, чем саму себя. Знала, как он хмурится, когда сосредоточен, как смешно поджимает губы, когда пьёт горячий чай, как тихо стонет во сне, когда болит старая травма спины. И вот сейчас он стоял перед ней — совершенно чужой. Непроницаемый.
— Чьи это? — её собственный голос показался ей скрипучим и безжизненным. Она кивнула на цветы.
Он опустил глаза. Полотенце в его руках сжалось.
— Лена… это сложно объяснить.
«Сложно объяснить». Классика. Банальнее не придумаешь. Елена почувствовала, как внутри поднимается волна горького, злого смеха. Главный бухгалтер, привыкший к точности и ясности, получил ответ «сложно объяснить». Словно речь шла не о разбитой вдребезги жизни, а о неправильно составленном балансе.
— Попробуй, — сказала она ледяным тоном. — У меня сегодня был тяжёлый день. Боюсь, на что-то ещё более сложное, чем это, у меня просто не хватит сил.
Дмитрий тяжело вздохнул и сел на табурет. Он не смотрел на неё. Его взгляд был прикован к цветам.
— Это не то, что ты думаешь. Совсем не то.
— А что я думаю, Дима? — она впервые за этот вечер назвала его по имени, и оно прозвучало, как пощёчина. — Я думаю, что мой муж принёс в наш дом цветы для другой женщины. Я что-то не так поняла?
Он молчал. Эта тишина была хуже любого крика, любого скандала. Она заполняла кухню, делала воздух вязким и тяжёлым. Елена смотрела на его ссутулившуюся спину, на поникшие плечи и вдруг поняла, что не хочет знать правду. Ей хотелось отмотать время на полчаса назад, войти в пустую квартиру, заварить свой чай и ничего этого не видеть, не знать, не чувствовать. Но механизм уже был запущен. Часы их общей жизни, исправно тикавшие тридцать лет, вдруг пошли вразнос.
Ночь была длинной и липкой, как паутина. Елена лежала, отвернувшись к стене, и слушала. Слушала дыхание Дмитрия — ровное, слишком ровное для человека, у которого «всё сложно». Он уснул или притворялся? Она чувствовала спиной холод пустоты, разделявший их на этой широкой, когда-то казавшейся такой уютной кровати.
В голову лезли воспоминания. Вот они, совсем молодые, студенты политеха, бегут под дождём по Большой Покровской, и он накрывает её своей курткой. Вот их свадьба — скромная, в столовой, но такая весёлая. Вот он забирает её из роддома с крошечным свёртком — их сыном, Костей. Костя… Он давно вырос, живёт со своей семьёй в Москве, звонит по выходным. Для него они — нерушимый монолит, тихая гавань, куда всегда можно вернуться. Что она ему скажет? «Сынок, у папы… сложности»?
Она вспомнила один случай. Лет десять назад, на корпоративе у неё на работе, к ней подошёл их новый коммерческий директор, молодой, лощёный, и начал говорить комплименты, слишком настойчиво заглядывая в глаза. Дмитрий, который приехал её забрать, молча подошёл, взял её за руку и увёл. Он ничего не сказал, не устроил сцен. Но когда они сели в машину, она увидела, как побелели костяшки его пальцев, вцепившихся в руль. Он тогда не объяснял. Она и так всё поняла. Это была его территория, его женщина. А сейчас… Сейчас он сам принёс в их дом знак того, что где-то есть другая территория. Другая женщина.
Под утро, когда за окном забрезжил серый рассвет, она не выдержала. Встала, накинула халат и прошла на кухню. Цветы всё так же стояли в банке, их запах стал гуще, навязчивее. Елена открыла окно. Морозный воздух ворвался в комнату, принося с собой запах мокрого асфальта и выхлопных газов. Она смотрела на просыпающийся город, на редкие фонари и думала о том, что её упорядоченный мир рухнул. И самое страшное — она не знала, как его отстроить заново.
Следующий день был пыткой. На работе цифры расплывались перед глазами. Коллега, Антонина Павловна, женщина участливая и любопытная, несколько раз спрашивала, не случилось ли чего. Елена отмахивалась, ссылаясь на давление. Она механически сводила дебет с кредитом, а в голове сводила концы с концами своей жизни. Не сходилось.
Вечером она возвращалась домой, как на Голгофу. Что её ждёт? Пустая квартира? Записка на столе? Или он снова будет там, молчаливый и чужой, и они опять будут ужинать в оглушительной тишине?
Он был дома. Цветы исчезли. На столе стояла тарелка с её любимым винегретом и кусок чёрного хлеба. Дмитрий сидел за столом и читал газету. Или делал вид, что читает.
— Я вынес, — сказал он тихо, не поднимая глаз. — Прости. Не надо было их сюда приносить.
— Куда ты их вынес? — спросила она, снимая пальто.
— Отдал консьержке. Валентине. У неё сегодня день рождения.
Это было так по-детски нелепо, что Елене захотелось рассмеяться. Отдал консьержке. Заметает следы. Значит, всё серьёзно.
Она села напротив. Есть не хотелось.
— Дима, я больше так не могу. Либо ты говоришь, что происходит, либо…
Она не знала, что «либо». Собрать вещи и уйти к сестре в Дзержинск? Подать на развод после тридцати лет брака? Это казалось немыслимым, как поменять местами небо и землю.
Он отложил газету. Посмотрел на неё. В его глазах была такая усталость, что ей стало его жаль. На секунду. А потом жалость сменилась гневом. Она тоже устала.
— Помнишь Игоря Волкова? — спросил он неожиданно.
Елена напрягла память. Игорь… Волков… Фамилия показалась смутно знакомой. Высокий, смешливый парень с его курса. Они дружили. Да, точно. Он был у них свидетелем на свадьбе. А потом… что-то случилось. Он пропал из их жизни.
— Помню, — осторожно сказала она. — А что с ним?
— Его нет. Уже давно. Тридцать лет почти. Они с Мариной разбились на машине под Ворсмой. Помнишь, мы тогда дачу там хотели покупать?
Господи. Точно. Она вспомнила. Был звонок, плач Димы в трубку, его белое, как полотно, лицо. Похороны, на которые она не смогла пойти, потому что Костя был совсем маленький и температурил. А потом эту тему больше никогда не поднимали. Словно вычеркнули.
— Я помню… Это было ужасно. Но при чём здесь это? И цветы?
Дмитрий встал, подошёл к серванту и достал старый, разбухший от времени фотоальбом. Он открыл его на странице, где была их свадебная фотография. Они — молодые, счастливые. И рядом с Димой — тот самый Игорь, его свидетель, с весёлой и красивой девушкой, Мариной.
— У них осталась дочка. Полинка. Ей тогда пять лет было. Её забрали к себе бабушка с дедушкой в Арзамас. Я… я поначалу ездил, помогал. А потом… жизнь, работа, Костя рос. Я как-то… потерял их из виду. Струсил, наверное. Каждый раз, когда я её видел, мне казалось, что это я виноват. Мы же тогда вместе должны были ехать… А я в последний момент отказался, в мастерской завал был.
Он говорил тихо, с трудом подбирая слова. А Елена слушала, и лёд в её груди начал медленно таять, уступая место совершенно новому, незнакомому чувству.
— Она меня нашла. Неделю назад. В «Одноклассниках». Написала. Представляешь? Полина. Уже взрослая совсем.
Он достал из кармана телефон, что-то нажал и протянул ей. На экране была фотография. Молодая женщина, лет тридцати пяти, с той же солнечной улыбкой, что и у её отца на старом фото, обнимала седого, но всё ещё крепкого мужчину. В руке у неё был маленький букетик полевых цветов.
— Она выходит замуж, — сказал Дмитрий, и его голос дрогнул. — И попросила меня… быть вместо отца. Отвести её к алтарю. А вчера… вчера была годовщина гибели Игоря и Марины. Мы с ней ездили на кладбище. Цветы… это были для них. Я принёс их домой, чтобы они постояли в тепле, а утром отвезти. Не подумал. Дурак.
Он замолчал. Тишина больше не была оглушительной. Она была… звенящей. Наполненной недосказанной болью, чувством вины, которое этот сильный, молчаливый мужчина носил в себе тридцать лет. Один.
Елена смотрела на фотографию в телефоне, потом на мужа, на его осунувшееся лицо. Она столько всего хотела ему сказать. Спросить, почему он молчал. Почему не разделил с ней эту ношу. Упрекнуть в том, что он позволил ей два дня сходить с ума от ревности и подозрений. Но она не сказала ничего.
Она просто встала, подошла к нему и обняла. Крепко, как не обнимала уже много лет. Она чувствовала, как дрожат его плечи. Он уткнулся лицом в её волосы, как когда-то давно, когда они были молодыми и мир казался простым и понятным.
— Дурак, — повторила она его слово, но в её голосе не было упрёка. Только нежность и бесконечная горечь за эти тридцать лет молчания. — Конечно, дурак.
На следующий день они говорили. Говорили много, жадно, как люди, умирающие от жажды. Дмитрий рассказывал про Игоря, про их дружбу, про ту страшную аварию, про маленькую Полинку, которая на похоронах держала его за палец и спрашивала, когда проснутся мама и папа. Он говорил, а Елена слушала, и перед её глазами вставала совсем другая история их жизни. История, в которой была не только их общая радость, но и его тайная, невыплаканная боль. Она поняла, что его уходы в мастерскую, его молчаливость — это было не отчуждение. Это было его убежище, где он пытался справиться с прошлым, которое не отпускало.
В субботу Дмитрий сказал:
— Полина нас в гости зовёт. С женихом познакомиться. Хочет, чтобы ты тоже пришла. Пойдёшь?
Елена на мгновение засомневалась. Это был его мир, его прошлое. Она там была чужой. Но, взглянув в его глаза, полные надежды, она кивнула.
— Конечно, пойду. Что купить к чаю?
Они поехали в Сормовский район, в обычную панельную девятиэтажку. Дверь им открыла та самая девушка с фотографии. У неё были глаза Игоря и улыбка матери. Она была простой, светлой, без тени жеманства. Увидев Елену, она на секунду смутилась, а потом шагнула вперёд и неловко обняла её.
— Здравствуйте, тётя Лена. Дядя Дима мне столько про вас рассказывал.
Жених Полины, Сергей, оказался основательным парнем, инженером с авиазавода. Они сидели на маленькой, но очень уютной кухне, пили чай с тортом «Птичье молоко» и говорили о всяких пустяках: о предстоящей свадьбе, о ремонте, о ценах на квартиры. И не было никакой неловкости. Елена смотрела на эту молодую пару, на своего мужа, который то и дело с какой-то отцовской гордостью поглядывал на Полину, и чувствовала, как в её душе что-то окончательно становится на свои места. Это не было вторжением в её жизнь. Это было её расширением. Их общая семья, их общая история вдруг обрела новую, неожиданную главу.
Когда они уходили, Полина снова обняла Елену.
— Спасибо, что пришли, — прошептала она. — Для меня это очень важно.
По дороге домой Дмитрий молчал, но это было совсем другое молчание. Он вёл машину, одной рукой держа руль, а другой накрыл её руку, лежавшую на сиденье. Его ладонь была сухой и тёплой.
— Спасибо, — сказал он, не глядя на неё.
— За что? — удивилась она.
— За то, что ты есть.
Свадьба Полины была через месяц, в маленькой церкви на окраине города. Дмитрий, непривычно торжественный в новом костюме, вёл её к алтарю. Он шёл медленно, бережно поддерживая под руку, и в его фигуре было столько достоинства и сдержанной нежности. Елена сидела на скамье в первом ряду и не могла отвести от них глаз. Она не чувствовала себя лишней или забытой. Она чувствовала себя частью чего-то большого и правильного. Слёзы медленно катились по щекам, но это были светлые слёзы. Она смотрела на мужа и видела не предателя, а человека, который сумел пронести через всю жизнь верность дружбе и теперь, наконец, отдал свой давний долг.
Когда священник объявил Полину и Сергея мужем и женой, Дмитрий вернулся и сел рядом с ней. Он взял её за руку, и их пальцы переплелись.
Вечером, когда они вернулись домой, усталые, но какие-то обновлённые, Елена прошла на кухню. На столе, в той самой злополучной трёхлитровой банке, стоял букет. Огромный, из пятидесяти трёх бордовых роз.
— Это ещё что? — спросила она, улыбаясь.
Дмитрий подошёл сзади и обнял её за плечи.
— Это тебе, — сказал он тихо ей на ухо. — Просто так. Я подумал, что тридцать лет дарил тебе не те цветы. Надо было дарить разные.
Елена повернулась к нему, заглянула в его глаза, которые снова стали родными, цвета пасмурного неба. В них больше не было застарелой боли. Только любовь и немного виноватая нежность.
— Главное — не цветы, — сказала она. — Главное, чтобы в доме не было чужих секретов.
Он притянул её к себе. Квартира пахла воском от церковных свечей, розами и их общей, такой непростой, но такой настоящей жизнью. За окном начинался тихий вечер. Впереди была обычная ночь, обычное утро, обычный день. Но Елена знала, что ничего уже не будет по-прежнему. Их мир, треснувший и едва не развалившийся, был склеен заново. И, как в японском искусстве кинцуги, трещины, заполненные золотом пережитой боли и обретенного доверия, сделали его только крепче и дороже. Это было только начало. Начало их новой, общей осени, в которой не осталось места для молчания.
165. Нашла у мужа в телефоне историю переводов
Телефон мужа, забытый на тумбочке в прихожей, гудел, как пойманная в банку муха. Тихо и настойчиво. Андрей вечно отключал звук, но оставлял вибрацию, и эта мелкая дрожь на полированной поверхности раздражала Марину уже лет десять. Она как раз закончила протирать пыль и теперь стояла со слегка влажной тряпкой в руке, глядя на аппарат, нарушавший утреннюю тишину их екатеринбургской квартиры. Андрей уехал на объект — он руководил небольшой строительной фирмой — и должен был вернуться только к вечеру.
Марина хотела было просто смахнуть телефон на мягкий пуфик, но он снова зажужжал, и на экране высветилось уведомление. Не сообщение, не звонок. Иконка банковского приложения. «Перевод исполнен». Она бы и не обратила внимания, если бы не имя получателя, которое мелькнуло под суммой. «Инга, тренер».
Время остановилось. Жужжание стихло, но теперь гудело у нее в ушах. Инга. Тренер. Марина знала одну Ингу. Молодая, лет тридцати, девушка с туго затянутым хвостом и стальными мышцами, к которой Андрей начал ходить в фитнес-клуб полгода назад. «Для здоровья, Мариш, — говорил он, похлопывая себя по солидному животу, — спина ноет, давление скачет. В нашем-то возрасте надо за собой следить». Он так гордился этим своим увлечением, что Марина даже радовалась за него.
Она не знала, сколько простояла так, глядя в погасший экран. Руки похолодели, тряпка выпала на паркет, оставив темное влажное пятно. Она медленно, словно боясь спугнуть что-то невидимое, взяла телефон. Пароль. Господи, какой у него пароль? Она никогда не лазила в его телефон. Не было нужды. Тридцать два года вместе. Зачем? Но палец сам набрал комбинацию — дату рождения их сына. Экран разблокировался.
Внутри все сжалось в ледяной комок. Дрожащими пальцами она открыла то самое приложение. История операций. Вот он, сегодняшний перевод. Пятнадцать тысяч. И предыдущий, три дня назад. И еще, и еще. Два-три раза в месяц, ровными, красивыми суммами. «Инга, тренер». Иногда с припиской: «На аренду», «За БАДы», «Спасибо за тренировку». Аренда чего? Какие БАДы? И почему за тренировки нужно благодарить отдельными переводами, если у него годовой абонемент?
Марина села прямо на пол в коридоре, спиной прислонившись к холодной стене. Телефон выпал из рук и лежал экраном вниз на паркете, как убитая птица. Тридцать два года. Они познакомились в стройотряде, совсем юные. Она — будущий библиотекарь, он — студент политеха. Жили в общежитии, потом в коммуналке, потом получили эту квартиру. Она помнила, как они сами клеили здесь обои, как радовались первой стенке «Жилая комната», как копили на цветной телевизор «Рубин». Она помнила, как носила под сердцем Кирилла, как Андрей встречал ее из роддома с нелепым букетом замерзших астр. Вся жизнь, как кинолента, прокрутилась перед глазами. И на каждом кадре этой ленты был он. Андрей. Ее муж. Ее опора. Ее мир.
Мир рухнул. Не со звоном и грохотом, а тихо, как падает снег за окном. Она посмотрела на свои руки. Руки женщины, которой пятьдесят восемь лет. Кожа уже не такая упругая, на пальцах проступают суставы. Это этими руками она готовила ему его любимые пельмени, гладила рубашки, держала его горячий лоб, когда он болел. А он этими руками, что зарабатывали деньги, оплачивал другую женщину. Молодую, сильную.
Слез не было. Было только оглушающее, звенящее ничего. Пустота. Она поднялась, прошла на кухню и механически поставила чайник. Потом открыла бар, который Андрей с такой гордостью пополнял. Дорогой коньяк, виски, джин. Она никогда не пила ничего крепче бокала вина по праздникам. Сейчас ее рука без колебаний взяла пузатую бутылку армянского коньяка, который Андрей берег для «особых случаев». Она налила себе в простую чайную чашку. Янтарная жидкость обожгла горло, но внутри так и остался лед.
Она сидела за кухонным столом и смотрела в окно. Напротив, в окнах панельной девятиэтажки, шла обычная жизнь. Кто-то вешал белье, где-то мелькал силуэт женщины с ребенком на руках. Нормальная, обычная жизнь. Такая же, какая, как ей казалось, была у нее еще полчаса назад.
Когда вечером вернулся Андрей, она все еще сидела на кухне. Бутылка коньяка была почти пуста. Он вошел, шумный, пахнущий морозом и выхлопными газами, и замер на пороге.
«Мариш? Ты чего это? Случилось что?» — его голос был обеспокоенным.
Она медленно подняла на него глаза. Взгляд был трезвым и тяжелым.
«Случилось, Андрей. У нас с тобой случилось».
Она молча показала ему его телефон, лежавший на столе экраном вверх. С открытым банковским приложением.
Он побледнел. Попытался улыбнуться, но вышло жалко.
«Марин, ты не так все поняла. Это… это просто помощь. У нее там проблемы…»
«Помощь?» — она усмехнулась, и этот звук испугал ее саму. Он был чужим, скрипучим. — «Ты помогаешь ей с арендой? Какие-то биодобавки покупаешь? Андрей, не делай из меня идиотку. Я прожила с тобой тридцать два года. Думаешь, я совсем ничего не понимаю?»
Он опустил плечи. Вся его напускная бодрость слетела, как шелуха. Перед ней сидел не успешный руководитель, а просто уставший, растерянный мужчина.
«Прости», — выдавил он.
«Кто она?»
«Какая разница…»
«Мне есть разница, — отрезала она. — Я хочу знать, на кого ты променял нашу жизнь».
«Марин, это ничего не значит. Просто… увлекся. Бес попутал. Ты же знаешь, как это бывает. Кризис возраста…»
«Кризис возраста? — она встала, и чашка в ее руке дрогнула. — Это у меня кризис возраста, Андрей! Когда я смотрю в зеркало и вижу морщины. Когда я понимаю, что большая часть жизни позади. А у тебя не кризис. У тебя — подлость».
Она говорила тихо, без истерики. И от этого спокойствия ему, кажется, становилось еще страшнее.
«Марин, ну давай не будем. Я все прекращу. Завтра же. Хочешь, я при тебе ей позвоню? Это была ошибка. Глупость».
Она смотрела на него долго, изучающе. Словно видела впервые. И поняла, что больше не любит его. Любовь, оказывается, можно убить. Тихо, без свидетелей. Одним списком банковских переводов.
«Завтра суббота, — сказала она ровным голосом. — Позвонишь Кириллу. Скажешь, что мы разводимся».
Он что-то кричал ей вслед, когда она ушла в спальню и закрыла дверь. Говорил про общую квартиру, про сына, про «кому ты нужна в твоем возрасте». Но она его уже не слышала. Она достала с антресолей большую дорожную сумку и начала методично складывать в нее свои вещи. Не сервизы и хрусталь. Свои книги. Старый фотоальбом, где были только ее родители и маленький Кирилл. Свитер крупной вязки, который ей связала мама. Шкатулку с недорогими, но памятными украшениями. Ни одной их совместной фотографии. Прошлое нужно было отрезать. Решительно и безжалостно.
Ночью она не спала. Лежала и смотрела в потолок, на котором плясали отсветы фар проезжающих машин. Боль ушла, осталась звенящая пустота и холодная, ясная мысль: что дальше? Она, Марина, бывший библиотекарь, а ныне просто пенсионерка. У нее есть своя доля в этой квартире и небольшие сбережения. И сын в Москве, который, скорее всего, скажет: «Мам, не торопись, подумай».
Утром, пока Андрей еще спал, она позвонила своей единственной близкой подруге, Татьяне. Таня, сама прошедшая через развод лет пятнадцать назад, была женщиной прагматичной и резкой. Она работала риелтором и знала жизнь не по книжкам.
«Таня, это я. Мне нужно снять квартиру. Как можно быстрее».
В трубке на секунду повисла тишина.
«Он?», — коротко спросила Таня.
«Он», — так же коротко ответила Марина.
«Ясно. Собирай вещи. Через час буду у тебя. Кофе поставь, крепкий».
Татьяна приехала, деловито осмотрела собранную сумку, налила себе и Марине кофе. Она не задавала лишних вопросов, не лезла с утешениями.
«Так. Бюджет какой? Район?», — спросила она, достав блокнот.
«Небольшую. Однокомнатную. Чтобы чисто и светло. И подальше отсюда», — ответила Марина.
«Есть пара вариантов. Поехали сейчас посмотрим. Че тянуть? Ты ему сказала?»
«Сказала».
«И что?»
«Кричал, что я никому не нужна в моем возрасте».
Татьяна фыркнула. «Классика жанра. Они все так говорят, когда хвост прижмут. Ничего, мы ему покажем, кому ты нужна. Прежде всего — самой себе».
Они посмотрели три квартиры. Первая — «бабушкин вариант» с коврами на стенах и запахом нафталина. Вторая — студия в новостройке с голыми бетонными стенами. А третья… третья была то, что нужно. Небольшая, но очень светлая однушка на двенадцатом этаже с огромным окном в комнате, выходящим на запад. Из него была видна панорама города. Чистая, после косметического ремонта.
«Беру», — сказала Марина, не раздумывая.
«Вот это по-нашему», — одобрила Татьяна и тут же начала звонить хозяйке.
Вечером состоялся разговор с сыном. Как Марина и предполагала, Кирилл был в шоке.
«Мам, вы чего? Как разводиться? Вы же… вы же всю жизнь вместе. Может, не надо пороть горячку? Может, вам к психологу?»
«Кирилл, — твердо сказала Марина, — я не буду обсуждать с тобой твоего отца. Решение принято. Мне нужна твоя помощь не в советах, а в деле. Я сняла квартиру, нужно будет перевезти кое-какие вещи. И нужен будет юрист для развода и раздела имущества».
Сын помолчал. Он был продуктом своего отца — прагматичным и приземленным.
«Ладно, мам. Если ты так решила… Юриста я найду. Когда переезжаешь?»
«Завтра».
Переезд был быстрым и каким-то нереальным. Пока Андрей был на работе, приехал Кирилл, нанял «газель». Они загрузили сумки, коробки с книгами, старое кресло, торшер и несколько горшков с ее любимыми фиалками. Когда Марина в последний раз оглядела квартиру, ставшую чужой, она не почувствовала ничего, кроме облегчения. Она закрыла за собой дверь, не оборачиваясь.
Первая ночь в новой квартире была странной. Вокруг пахло свежей краской и чужой жизнью. Марина поставила на подоконник фиалки, расставила на полке книги. Заварила чай в своей любимой чашке с васильками. Села в старое кресло у окна и смотрела, как внизу зажигаются огни большого города. Она была одна. Впервые за тридцать два года по-настоящему одна. И это было не страшно. Это было… свободно.
Началась новая жизнь. Простая, тихая, состоящая из мелочей. Походы в магазин, долгие прогулки по набережной Исети, чтение книг, которые она давно откладывала. Татьяна заходила почти каждый день, приносила пироги и новости «с полей». Андрей, по ее словам, был потерян. Пытался давить на жалость через Кирилла, звонил Татьяне, просил ее «повлиять» на Марину.
Через пару недель он пришел сам. Похудевший, осунувшийся, с букетом ее любимых белых хризантем. Марина не сразу открыла дверь.
«Марина, прошу, давай поговорим», — голос у него был надломленный.
Она впустила его. Он неуверенно прошел в комнату, огляделся.
«Уютно у тебя…», — сказал он, ставя цветы в раковину на кухне, потому что вазы не было.
«Что ты хотел, Андрей?»
«Я все закончил. С ней. Это была ошибка, самая большая в моей жизни. Я не могу без тебя. Дом пустой. Все не то. Давай начнем сначала. Я все сделаю, что скажешь».
Он говорил искренне. Может быть, он и правда все осознал. Но, глядя на него, Марина поняла, что ей все равно. Перегорело. Словно внутри что-то щелкнуло и выключилось навсегда.
«Слишком поздно, Андрей. Ты не ошибку совершил. Ты сделал выбор. И я тоже сделала свой. Возврата не будет».
Она протянула ему его телефон, который все это время лежал у нее.
«Вот. Ты забыл. Я его даже зарядила».
Этот простой жест был красноречивее любых слов. Он понял. Взял телефон, молча кивнул и ушел. Больше он не приходил.
А потом Марина вспомнила свою давнюю, еще девичью мечту. Она всегда хотела заниматься керамикой. Лепить из глины, чувствовать ее податливость, создавать что-то своими руками. Всю жизнь было не до того: муж, ребенок, работа, быт. А сейчас… сейчас было самое время.
Она нашла в интернете адрес гончарной мастерской недалеко от своего нового дома и записалась на пробное занятие.
Ей было немного неловко. Вокруг были в основном молодые девушки, пара влюбленных парочек. И она — седая женщина в простом свитере. Но как только ее пальцы коснулись влажной, прохладной глины на гончарном круге, все страхи и сомнения ушли. Это было волшебство. Кусок бесформенной массы под ее руками вдруг начал обретать форму, вытягиваться, превращаться в кривобокую, но ее собственную, первую в жизни чашку. Она была так увлечена, что не заметила, как занятие подошло к концу.
«Неплохо для первого раза, — сказал ей мастер, пожилой мужчина с добрыми глазами и руками, перепачканными глиной. — У вас есть чувство материала».
Марина стала ходить в мастерскую три раза в неделю. Это стало ее отдушиной, ее медитацией, ее новой страстью. Ее полки в квартире стали пополняться неуклюжими, но такими дорогими сердцу пиалами, вазочками, тарелками. Она дарила их Татьяне и Кириллу, когда тот приезжал.
В мастерской она познакомилась с другими людьми. В ее группе был мужчина, примерно ее ровесник, по имени Георгий. Он был молчалив, сосредоточен и делал удивительные вещи — не посуду, а скорее скульптуры, похожие на древние тотемы. Он оказался бывшим геологом, всю жизнь проработавшим «в полях» на Урале. Теперь на пенсии он увлекся глиной.
Они начали разговаривать. Сначала о глине и обжиге, потом — о книгах, о городе, о жизни. Георгий тоже был в разводе, лет пять как. Говорил об этом спокойно, без надрыва. Они понимали друг друга с полуслова. Иногда после занятий они вместе шли до остановки, и их неспешные беседы под тусклыми фонарями были для Марины дороже всех шумных застолий из прошлой жизни.
Прошло полгода. Развод был оформлен. Квартиру они с Андреем продали, деньги поделили. Марине ее доли с лихвой хватило, чтобы выкупить съемную квартиру, которая стала ей настоящим домом. Она сделала в ней небольшой ремонт, купила новую мебель и большой стеллаж для своих керамических изделий.
Однажды вечером ей позвонил Кирилл из Москвы.
«Мам, привет. Как ты?»
«Хорошо, сынок. Вазочку тебе новую слепила, приедешь — заберешь».
«Мам… я тут с отцом говорил. Он совсем сдал. Постарел как-то сразу. Жалеет обо всем».
Марина молчала, слушая сына. Раньше бы эти слова отозвались в ней болью или жалостью. Сейчас — ничего. Только спокойное сочувствие к чужому, в общем-то, человеку.
«Знаешь, мам, — после паузы сказал Кирилл, и голос его изменился, стал теплее. — Я сначала злился на тебя. Думал, что ты эгоистично поступаешь. А сейчас… сейчас я смотрю на тебя и горжусь. Ты такая… сильная. И ты выглядишь счастливой. По-настоящему».
От этих слов у Марины защипало в глазах. Впервые за много месяцев. Это были не слезы горя или обиды. Это были слезы освобождения.
«Спасибо, сынок», — тихо сказала она.
Положив трубку, она подошла к окну. Внизу раскинулся вечерний Екатеринбург, сияющий тысячами огней. Ее город. Ее жизнь. Она была не одна. У нее была она сама. И этого, оказывается, было более чем достаточно.
В кармане передника завибрировал телефон. Сообщение. От Георгия.
«Марина, здравствуйте. Помните, я рассказывал про заброшенный карьер с красивыми образцами яшмы? В следующие выходные обещают хорошую погоду. Не хотите съездить посмотреть?»
Она улыбнулась. Посмотрела на свои руки — все еще в светлой пыли от высохшей глины. Набрала ответ:
«Хочу. Очень».
Финальный аккорд был поставлен. Не точка, а многоточие. Впереди была новая дорога, новые пейзажи, новые находки. И она была готова идти по ней. Легко и без оглядки.