Есть ложь, которая въедается в кожу и отравляет тебя изнутри, как медленный яд. Я ношу её в себе и каждый раз улыбаясь в лицо человеку, чьё предательство я ненавижу всеми фибрами души.
Всё началось с обычных мужских посиделок однажды вечером. Мы сидели с Артёмом на его кухне, пили коньяк. Он был нервный, молчаливый, и заливал в себя коньяк стаканами, а не смаковал. Запах его сигарет, а он любил с запахом вишни, был особенно едким и сладким, он висел в воздухе тяжёлым облаком, затрудняя дыхание.
— Макс, я должен тебе кое-что сказать, — его голос хрипел от напряжения и дыма. — Только поклянись. Поклянись, что унесёшь это с собой в могилу. Это не для чужих ушей.
Я почувствовал озноб по спине, похолодели кончики пальцев.
— О чём ты, Тёма?
— Я изменил Лизе. — Он выдохнул эти слова вместе с клубом дыма, избегая моего взгляда, уставившись на скатерть. — Девочка из отдела маркетинга, Катя… Всё вышло как-то само. Глупо, по пьяни, только один раз. На выходные сорвались в Турцию. А жене сказал, что «останусь в офисе с ночёвкой, чтоб успеть проект».
Тишина повисла густая, как тот дым. Я онемел. Перед глазами поплыли образы: Лиза, встречающая его с работы с той своей светлой улыбкой; их дочка, семилетняя Машенька, которая обнимает его за шею… Картинка идеальной семьи, которую я сам себе рисовал, треснула с противным, оглушительным хрустом.
— Ты… что? — это всё, что я смог выдавить из себя. Голос сорвался на шепот. Мои принципы, моё понятие о чести кричали во мне, требуя действия, осуждения. Предательство для меня – смертный грех.
— Я знаю, я сволочь! Последний подонок! — он залпом допил свой виски и с силой поставил стакан на стол, тот звякнул, едва не треснув. — Но я не могу ей сказать. Это убьёт её. Убьёт всё. Ты – единственный, кто знает. Моя отдушина. Дай слово, Макс. Дай слово, брат, что никому, особенно Лизе, ни полслова. Ни намёка.
И я, одурманенный шоком, этой гнетущей атмосферой и давлением двадцати лет дружбы, дал. Слово другу. Глупое, мужское, от которого сейчас бы с радостью отказался. Тогда мне казалось, что я спасаю их мир. Я не понимал, что подписываю себе приговор.
***
Знание об измене Артёма стало моим личным чудовищем, которого я вынужден кормить ложью каждый раз, когда мы видимся. А видимся мы часто, ведь они как семья мне. Каждая встреча – это пытка.
Моё собственное общение с Артёмом изменилось. Раньше мы могли говорить о чём угодно. Теперь, между нами, всегда висела эта невидимая стена. Он стал чаще хвастаться своими успехами, рассказывать анекдоты – слишком громко, слишком нарочито. Он играл роль счастливого человека, а я вынужден был играть роль друга, который верит в этот спектакль. Наши разговоры стали поверхностными, как будто мы боялись задеть что-то важное, копнуть глубже и наткнуться на гнойник.
Однажды он предложил поехать в баню, «как старые времена». Раньше я обожал эти поездки. Теперь я с ужасом представил себе четыре часа тет-а-тет в парилке, где не спрячешься за светской беседой. Я отказался, сославшись на срочный рабочий проект. В трубке повисла неловкая пауза. Он понял, и я понял, что он понял. С тех пор он звонит реже.
Я стал искать поводы избегать встреч. То работа, то лёгкое недомогание, то срочные дела в другом конце города. Я боялся смотреть в глаза Лизе. Боялся, что моя вина написана у меня на лице огромными буквами.
***
Сегодня – день рождения Маши. Ей исполнилось десять лет. Отказаться от совместного ужина было невозможно.
Их квартира наполнена смехом и детскими голосами. Воздух сладкий от запаха торта и фруктов. Солнечные зайчики пляшут на полированном столе. Идиллия, которую я когда-то считал настоящей.
— Дядя Макс, посмотри, какую я балерину нарисовала! — тянет меня за рукав Маша, сияя. Её пальцы липкие от варенья.
— Очень красивая, — говорю я, и язык кажется сделанным из свинца, а улыбка натянутой, как маска. — Прямо как наша с папой принцесса.
Лиза хлопочет по столу. Она смотрит на Артёма, который надувает воздушные шарики, с такой безграничной, абсолютной нежностью, что у меня физически сводит желудок. Она живёт в выдуманном мире, и я – страж, охраняющий дверь в эту прекрасную иллюзию.
— Тёмочка, передай, пожалуйста, тот торт. Спасибо, родной, — говорит она.
Артём улыбается ей в ответ своей ослепительной, голливудской улыбкой. Он играет роль образцового мужа и отца безупречно, будто родился для этой роли. Он подходит, целует её в щёку. Я отвожу взгляд. Меня тошнит от этой лжи. От его лжи. От моей лжи. Я наблюдаю за этой сценой и чувствую себя самым большим подлецом.
— Как дела на работе, Макс? — спрашивает Лиза, перекладывая салат. Её тёплый, ничего не подозревающий взгляд обращён ко мне.
— Да как обычно, — я утыкаюсь взглядом в узор на тарелке. — Контракты, отчёты, нервотрёпка. Ничего интересного.
— А у нас Тёма на прошлой неделе такой проект закрыл! — с искренней гордостью восклицает она, и в её глазах зажигаются те самые звёздочки, которые были там всегда. — Всего себя ему отдал, ночевал в офисе ради этого. Я его еле-еле отпоила ромашковым чаем, бедняжка совсем вымотался.
Я медленно поднимаю взгляд на Артёма. Он замирает с половиной воздушного шарика в руках. Его взгляд на секунду становится испуганным, умоляющим. «Ночёвка в офисе» - три года назад началась с этой же, до боли знакомой фразы. У меня перехватывает дыхание.
— Да, молодец, — хрипло выдавливаю я. Голос звучит чужим. — Настоящий труженик. Золотой сотрудник.
Артём быстро отводит глаза и с удвоенной энергией начинает привязывать шарик к стулу.
После ухода гостей и уложенной спать Маши мы остаёмся втроём на кухне. Воздух пропитан сладковатым запахом ушедшего праздника и невысказанными словами. Лиза моет посуду. Артём кивает мне на балкон.
— Пойдём, подымим.
Мы выходим. Ночной воздух холодный и колкий, после духоты квартиры он обжигает лёгкие. Запах дыма его сигарет мгновенно смешивается с прохладой, создавая знакомый, тошнотворный коктейль.
Он молча протягивает мне пачку. Я отказываюсь. Раньше я курил с ним за компанию. Теперь не могу. Этот запах стал для меня символом предательства.
— Спасибо, что сегодня был с нами, — глухо говорит он, наконец, избегая моего взгляда. — И что… ну, в общем, брат, я знаю, тебе тяжело. Поверь, мне тоже.
В горле у меня встаёт ком. «Брат» — это слово, которое мы всегда использовали, теперь режет, как зазубренный нож.
— Тяжело? — я с силой затягиваюсь холодным воздухом. — Артём, ты не представляешь. Это неправильно. Она имеет право знать. Она не дура, она всё чувствует!
— Нет! — он резко оборачивается ко мне, и в его глазах мелькает уже не испуг, а злость, отчаяние загнанного в угол зверя. — Ты дал слово, Макс! Ты – мой друг. Друзья так не поступают. Друзья не предают.
— Друзья не подставляют друзей под такие удары! — шиплю я в ответ, понижая голос, чтобы не услышали из квартиры. — Ты знаешь, что я чувствую, глядя ей в глаза каждый раз? Я становлюсь твоим сообщником! Соучастником! Я тоже ей лгу!
Он внезапно хватает меня за предплечье. Его пальцы, сильные и цепкие, впиваются в руку сквозь ткань рубашки.
— Просто ещё немного. Всё уже в прошлом. Забыто. Зачем её ранить сейчас? Ради чего? Ради твоих высоких принципов? — его шёпот злой, свистящий. — Подумай. Если ты скажешь – ты разрушишь всё. Нашу дружбу, мою семью. Детство Маши. Ты станешь тем, кто всё уничтожит.
Он отпускает мою руку, резко разворачивается и уходит внутрь, хлопая стеклянной дверью. Я остаюсь стоять один, опершись о холодные перила балкона, прислушиваясь к доносящемуся из приоткрытого окна мягкому голосу Лизы, спрашивающей его о чём-то. Мир, который он поручил мне охранять. Тюрьма, которую он для меня построил, и в которой я стал самым верным надзирателем.
****
Проходит время. Наше общение с Артёмом становится всё более формальным, сведённым к коротким смс и редким, дежурным звонкам. Он зовёт куда-то всё реже, я с облегчением придумываю причины не приезжать. Ложь просочилась уже и в нашу дружбу, разъела её изнутри, как ржавчина, оставив лишь пустую, некрасивую оболочку, которую нам обоим неловко и тяжело носить.
Я пытаюсь жить своей жизнью. Встречаюсь с девушками, погружаюсь с головой в работу. Но тень их семьи, тень его секрета всегда со мной. Эта тайна отравляет даже самые светлые моменты. Я разучился радоваться просто и искренне. Я постоянно играю. Я стал хорошим актёром.
И вот однажды вечером, когда я пытался сосредоточиться на просмотре фильма, раздаётся звонок. На телефоне светится имя Лизы. Сердце резко, с болезненным толчком, уходит в пятки. Она никогда не звонит просто так. Особенно так поздно.
— Макс, привет, — её голос странно спокоен, даже тих, почти безжизненный. — Извини, что поздно. Можно я… можно я к тебе заеду? Ненадолго. Мне нужно поговорить.
— Конечно, — автоматически отвечаю я, и внутри всё сжимается в ледяной ком. — Приезжай.
Я кладу трубку и понимаю, что руки у меня трясутся. Я пытаюсь прибраться в квартире, но потом махаю на это рукой. Всё равно не уследить за этим бардаком. Главный бардак – у меня в голове.
Через полчаса она сидит в моей гостиной, на краешке дивана, теребя руками ремешок своей сумки. Она похудела, и под глазами лежали тёмные, резкие тени, словно её кто-то ударил. Она не снимает пальто.
— Извини, что без предупреждения, — она пытается улыбнуться, но получается жалкая, кривая гримаса, больше похожая на гримасу боли. — Просто… поговорить больше не с кем. Совсем не с кем.
— Лиза, что случилось? — я подаю ей чашку чая, и мои руки предательски дрожат, чашка звякает о блюдце. Я отвожу руку, сжимаю кулаки.
Она молча смотрит на пар, поднимающийся от чая, и её глаза вдруг наполняются слезами. Они не текут, а просто наполняют их, делая стеклянными и огромными.
— Макс, мне кажется, или… или Артём мне изменяет.
В комнате резко становится тихо, только старые часы тикают на стене. Слышно только тиканье настенных часов и гул машин за окном. Мой внутренний ледник, который я носил в себе все эти годы, вдруг с грохотом, оглушительным и невыносимым, трескается пополам.
— С чего ты… с чего ты взяла? — с огромным трудом выдавливаю я. Голос кажется чужим, сиплым. — Что случилось-то?
— Он стал совсем другим. Отдалённым, чужим. Вечно в телефоне, прячет экран. Задерживается. Находит миллион причин. Я… я находила в его машине, под сиденьем, чужую заколку, розовую, с блёстками… — она замолкает, давая волю слезам, и они, наконец, катятся по её щекам одна за другой. — А вчера… — она рывком вытирает щёку тыльной стороной ладони. — Вчера я перебирала старые вещи на антресолях, искала зимние куртки… и случайно наткнулась на его старый, просроченный уже паспорт. Три года назад… В день той его знаменитой «ночёвки в офисе», помнишь, я ещё тебе жаловалась?.. — она поднимает на меня свои мокрые, полные невыносимых страданий глаза. — В паспорте, Макс, стоит штамп. Штамп о вылете в Турцию. В тот самый день.
Она замолкает, её грудь тяжело вздымается. Тиканье часов на стене кажется теперь оглушительным.
— Макс… Ты его лучший друг. Вы общаетесь… Он тебе ничего не говорил? Хоть что-нибудь? — она смотрит на меня, и в её взгляде – мольба, отчаяние и последняя, слабая надежда. — Умоляю тебя. Если ты что-то знаешь – скажи мне. Я с ума сойду. Я уже схожу. Я задыхаюсь от этой неопределённости, от этих намёков, от этой лжи! Я не могу больше!
Я смотрю на неё. На её хрупкие плечи, содрогающиеся от беззвучных рыданий. Я чувствую вкус того самого виски и едкий, сладковатый запах дыма его сигарет с того рокового вечера. Слышу его голос: «Дай слово, брат». И свой собственный, предательский, пророческий: «Даю».
Передо мной сидит не просто женщина. Сидит жена моего лучшего друга. Сидит человек, которого систематически, ежедневно обманывали двое самых близких, самых доверенных людей. Сидит её боль, её надлом, её разрушенная вера, и всё это смотрит на меня с немым, животным вопросом и последней, отчаянной надеждой.
И я понимаю, что сейчас, в эту секунду, я произнесу либо самое страшное предательство в своей жизни – предательство данного слова. Либо самую страшную, самую чудовищную ложь в своей жизни – ложь, которая окончательно убьёт её надежду на правду.
Представьте весы. На одной чаше – мой моральный долг и её сломанная жизнь. На другой – моё данное слово и их, пусть и лживый, но всё же мир.
Я делаю глубокий, разрывающий лёгкие вдох. Воздух обжигает, как спирт.
— Лиза, — тихо, почти беззвучно, начинаю я. Голос не мой. — Я знаю.
Её глаза расширяются. Зрачки становятся огромными, чёрными. В них сначала промелькивает непонимание, потом щемящее, всепоглощающее недоверие, затем – щемящая, физически ощутимая боль, а после – пустота. Абсолютная, вселенская, бездонная пустота. Она не плачет. Она не кричит. Она просто сидит и смотрит сквозь меня, в никуда, в какую-то точку на стене позади меня. Её лицо становится восковым, бесстрастным.
Она медленно, как автомат, встаёт. Берёт свою сумку. Молча, не глядя на меня, не говоря больше ни слова, ни звука, идёт к двери. Её движения точные, выверенные, лишённые всякого смысла.
Дверь открывается и закрывается с тихим, щелкающим звуком. Таким обыденным, таким бытовым. Звуком, который ставит точку.
Звук этого щелчка эхом отдаётся в оглушительной, давящей тишине моего дома. Тишине, в которой тонет всё: наша двадцатилетняя дружба, их семья, мои принципы, её счастье. Всё, что было дорого.
Я остаюсь один с этим звуком закрывшейся двери. С этой тишиной. И понимаю, что это – навсегда. Тишина после взрыва. Тишина, в которой нет ни правды, ни лжи. Ни дружбы, ни предательства. Есть только я. И гулкая, безразличная пустота.
Спасибо за внимание! Обязательно оставьте свое мнение в комментариях.
Не забудьте:
- Поставить 👍, если понравился рассказ
- Подписаться 📌 на мой канал - https://dzen.ru/silent_mens