Я ждала его до глубокой ночи, сидя в темноте на кухне. Не включала свет. Единственным живым пятном в этой тьме был силуэт моей герани на подоконнике. Она жила, тянулась к свету, к жизни. А мой муж этот свет у других отнимал.
Он вошел веселый, пахнущий морозом и успехом, бросил на стол пакет с экзотическими фруктами.
— Не спишь, любимая? А я нам тут манго принес. Для будущего чемпиона.
Его рука потянулась к моему животу, и я отшатнулась, как от огня.
— Не трогай меня.
Он замер. Улыбка сползла с его лица, и я снова увидела ту самую пустоту. Холодную, оценивающую.
— Ты чего?
— Стас, — мой голос был чужим, глухим, как будто шел со дна колодца. — Кто такой Худой?
Он молчал секунду. Слишком долгую секунду.
— Ты где-то что-то услышала, Лен? Глупости все это.
— Витька умер. Сын тети Вали. Она сказала, он взял отраву… у Худого.
Я смотрела на него, и во мне с каждым мгновением умирала последняя надежда. Он даже не попытался изобразить сочувствие. Его лицо стало жестким, как камень.
— Ну, умер и умер. Сам виноват, не маленький.
— Это ты его убил.
Он рассмеялся. Сухо, безрадостно.
— Я? Лена, очнись! Я ему эту дрянь в вены не вкалывал! Они сами этого хотят! Это их выбор! Это просто бизнес, ты слышишь? Бизнес!
Он прошел в комнату, вернулся с пачкой денег. Бросил ее на стол рядом с манго. Зеленые бумажки и яркий фрукт — символы его новой, страшной жизни.
— Вот! Это за сегодняшний вечер. На эти деньги наш чемпион будет есть не картошку, а фрукты. Носить не обноски, а лучшую одежду. Я о семье забочусь, Лена. О тебе и о нем!
— Заботишься? — я вскочила, и меня затрясло. — Ты убиваешь людей, Стас! Ты отнимаешь у матерей сыновей! На эти деньги куплена чья-то жизнь! Как ты этого не понимаешь?
— Да что ты понимаешь! — взорвался он. — Ты живешь в своем выдуманном мире с цветочками и книжками! Реальный мир другой! Тут или ты, или тебя! Я выбрал первое!
Он схватил с подоконника горшок с моей геранью и с силой швырнул его на пол.
Грохот. Осколки керамики, комья земли и сломанный, растоптанный цветок, который так отчаянно тянулся к жизни. В этот момент я поняла, что он растоптал не просто растение. Он растоптал нас. Наше прошлое, мое доверие, наше будущее.
Я смотрела на него, на своего любимого мальчика из девятого класса, и видела перед собой чужого, страшного человека. Я могла бы простить ему многое — невнимание, грубость, может быть, даже измену. Но я не могла простить ему этого. Не могла растить ребенка на деньги, пропитанные слезами и кровью. Это был не просто конфликт. Это была пропасть между нашими душами.
В ту ночь я собрала сумку. Взяла только самое необходимое и ушла к родителям. Он звонил, кричал, угрожал, потом умолял, стоял под окнами. Но я не вернулась. Я не могла.
Его арестовали через два месяца. Кто-то из его же подельников сдал всю сеть. Ему дали большой срок. На суде я видела его в последний раз. Он смотрел на меня, и в его глазах больше не было пустоты. Там была боль и, кажется, запоздалое понимание. Но это уже ничего не меняло.
•••
Прошло семь лет.
В маленьком городке уже вовсю хозяйничала ранняя осень, раскрашивая листья в золото и багрянец. Мы гуляли в парке: я, мой муж Андрей и наш шестилетний сын Миша. Андрей — тихий, надежный, с добрыми морщинками в уголках глаз. Он преподавал историю в той же школе, где когда-то учились мы со Стасом. Мы познакомились случайно, на детской площадке, куда я пришла с маленьким Мишей, а он — со своей племянницей. Его спокойная сила, его правильный, ясный взгляд на мир стали для меня спасательным кругом. Он полюбил меня с моим прошлым, а Мишку принял и полюбил как родного.
— Можно я буду звать тебя папой? — спросил его как-то четырехлетний Миша.
Я видела, как дрогнуло лицо Андрея. Он опустился на колени перед сыном и серьезно сказал:
— Я буду очень счастлив, если ты будешь звать меня папой.
Миша, смеясь, гонял голубей. Он был светлым, шумным мальчишкой с моими глазами и упрямой челюстью Стаса. Эта деталь больше не ранила меня. Это была просто часть моего сына.
Иногда Стас звонил из колонии. Разговоры были короткими и неловкими. Он спрашивал о Мише, я сухо отвечала. Он вышел по УДО полгода назад, но в наш город не вернулся. Я знала, что он иногда приезжает, останавливается у своей матери. Раз в два-три месяца он звонил и просил о встрече с сыном. Андрей никогда не был против. «Это его право, — говорил он спокойно. — И право Миши знать, кто его отец».
В тот день он тоже приехал. Остановил свою темную, видавшую виды машину у входа в парк. Подошел к нам. Постаревший, осунувшийся, с усталостью, навсегда въевшейся в черты лица. Он нервно сжимал в руках большую яркую коробку.
— Привет, — его голос был хриплым, и он избегал смотреть мне в глаза, обращаясь куда-то в сторону.
— Здравствуй, Стас, — спокойно ответил Андрей, слегка сжав мою руку, давая понять, что он рядом.
Стас наконец решился посмотреть на сына и попытался улыбнуться. Улыбка вышла кривой, жалкой. Он присел на корточки перед Мишей, протягивая ему подарок.
— Это тебе, чемпион. Самая крутая, на пульте.
Миша с детским любопытством посмотрел на огромную коробку, потом вопросительно на меня и на Андрея. Андрей едва заметно кивнул. Только тогда сын взял подарок.
— Спасибо, — вежливо сказал он и тут же повернулся к Андрею: — Пап, а мы потом ее запустим? Ты поможешь с батарейками?
Слово «пап», адресованное не ему, ударило Стаса наотмашь. Я увидела, как дернулся кадык на его худой шее, как на мгновение в его глазах промелькнула та самая боль, которую я видела на суде. Боль от окончательной, бесповоротной потери. Он слишком поздно понял, что настоящее отцовство — это не дорогие игрушки раз в три месяца, а сотни вечеров с книжкой перед сном, разбитые коленки, которые нужно поцеловать, и тихое слово «поможешь», адресованное тебе.
— Конечно, сынок, — тепло ответил Андрей, взъерошив волосы Миши. — Обязательно запустим.
Стас медленно поднялся. Неловкая, звенящая тишина повисла между нами. Он переминался с ноги на ногу, не зная, что еще сказать. Все слова были сказаны семь лет назад, в той темной кухне.
— Ты… как ты, Лен? — наконец выдавил он.
— У меня все хорошо, Стас.
— Я вижу, — он бросил короткий, тяжелый взгляд на Андрея. Во взгляде не было ненависти, только горькое признание поражения. — Он хороший человек?
— Самый лучший, — ответила я тихо, но твердо.
Он кивнул, словно принимая приговор.
— Мишка… он на меня похож.
— Только внешне, — не удержалась я.
Он снова вздрогнул от моих слов, но ничего не ответил. Он все понимал.
— Ну… я поеду. Дела.
Он развернулся и пошел к своей машине, не оглядываясь. Я смотрела ему вслед без злорадства, без обиды. Во мне жила только тихая, глухая грусть о том мальчике с горящими глазами, которого он когда-то убил в себе ради пачки грязных денег. Он получил свои Мальдивы — семь лет за колючей проволокой, которые выжгли его изнутри.
Андрей подошел и обнял меня за плечи, притягивая к себе.
— Все в порядке?
— Да, — я прижалась к его теплому, надежному боку и посмотрела на сына, который уже с восторгом пытался распаковать коробку. — Все в полном порядке.
Вечером, когда Миша уже спал, обнимая свою новую машинку, я стояла на нашей уютной кухне. Андрей мыл посуду, а я поливала цветы на подоконнике. Среди фиалок и орхидей стоял пышный кустик герани. Я взяла отросток у мамы, когда мы только переехали в эту квартиру. Ее терпкий, горьковатый аромат больше не напоминал мне о прошлом. Теперь это был запах нашего дома. Счастливого, спокойного дома, построенного не на «темках» и быстрых деньгах, а на чем-то простом, честном и настоящем.
Андрей закончил, вытер руки и подошел ко мне сзади, обняв за талию и положив подбородок мне на плечо.
— О чем думаешь?
— О том, как я счастлива, — прошептала я, глядя на темное окно, в котором отражалась наша тихая кухня. — И о том, что у каждого свой выбор. Кто-то выбирает легкий путь, который ведет в никуда. А кто-то — трудный, который приводит домой.
Я сделала свой выбор тогда, семь лет назад, в той страшной ночи, глядя на растоптанный цветок. Я выбрала жизнь. И я ни разу об этом не пожалела.
Часть 1