За окном мелькали усталые, подернутые осенней дымкой пейзажи, а вагон мерно покачивался, убаюкивая редких пассажиров. В нашем купе кроме нас никого не было.
Мой попутчик, Максим, с порога произвел впечатление человека, который хочет сбежать от самого себя. Дорогой, но помятый костюм, взгляд уставший, но беспокойный. Он швырнул на верхнюю полку кожаную барсетку и опустился на сиденье с таким облегчением, будто нес на плечах мешок с камнями.
Немного посидели, он потянулся к кожаному саквояжу и достал не просто дорогой виски, а выдержанный односолодовый «Макаллан», разлил в два бумажных стаканчика и без лишних церемоний протянул один мне.
— Выпьешь? За компанию. А то скучно ехать в тишине с собственными мыслями.
— Спасибо, — я принял стаканчик, сделал вид, что смакую, едва пригубив. В моей профессии трезвая голова — главный инструмент. Алкоголь затуманивает зрение, а мне нужно было видеть всё: дрожь в его пальцах, игру мышц на лице, непроизвольные взгляды в сторону.
Он выпил свой виски почти залпом, поморщился от резкости и уставился в стекло, по которому ползли мутные струйки дождя, сливаясь в причудливые узоры.
— Знаешь, бывают моменты, когда смотришь в зеркало и понимаешь, что ты полное ничтожество. Абсолютное. И ничего с этим поделать нельзя. Как будто это не ты, а какой-то другой человек всё натворил.
Я промолчал, позволив тишине сделать свою работу. Она — лучший катализатор для откровений. Люди ненавидят молчание, они спешат его заполнить, и часто словами, которые должны были остаться при них.
— У меня, казалось бы, есть всё, — он горько усмехнулся, все еще не глядя на меня, будто разговаривая с своим отражением в темном окне. — Роскошная жена. Умница, красавица, из хорошей семьи. Прекрасная дочь. Ей семь, она занимается фигурным катанием. Дом за городом, две новеньких иномарки в гараже, карьера — я руковожу отделом в крупной IT-компании. А я… я всё это спистил в унитаз. Всё это — фасад. А за ним — труха.
Он снова налил себе виски. Его тщательно уложенная барбером прическа слегка растрепалась, делая его уязвимым, почти мальчишкой. Но в глазах у него стояла тяжелая, взрослая усталость.
— Я изменяю ей. Постоянно. Уже лет пять. Командировки, корпоративы, якобы задержки в офисе… Она верит. Или делает вид, что верит. А я вот сижу и думаю — зачем? Что я пытаюсь доказать? И кому?
Я позволил себе кивнуть, чисто механически, давая понять, что слушаю, не осуждая и не одобряя. Его лицо искажала гримаса искреннего страдания. Очень убедительная гримаса. Я видел таких много — людей, которые искренне страдают от последствий своих же поступков, но не в силах остановиться.
— Первый раз было на курорте. Италия, Сицилия. Мы тогда с женой поругались из-за какой-то ерунды. Я пошел в бар, напился. А там была она… Я даже имени ее не помню. Какая-то блондинка из Швеции. Потом это вошло в привычку. Как наркотик. Ощущение тайны, риска, собственной неотразимости… Словно проверяешь границы дозволенного и с облегчением обнаруживаешь, что их нет. А потом приходит утро, и ты смотришь на спящее рядом чужое тело и чувствуешь лишь омерзение. К ней. И к себе. И идешь в душ и трешь кожу до скрипа, смывая не только запах чужих духов, но и чувство вины. Бесполезно, кстати.
Он замолчал, ожидая моей реакции. Ожидал осуждения или, наоборот, поддержки, братского похлопывания по плечу.
— У каждого свои тараканы в голове, — сказал я нейтрально, разминая пальцы. На безымянном был тонкий белый след от обручального кольца. Я снял его ровно три года назад.
— Тараканы? — он фыркнул, и в этом звуке слышалась презрительная злость, направленная внутрь себя. — Нет, это не тараканы. Это я — слабый, ничтожный и трусливый. Вчера вот поругались с женой. Из-за ерунды. Я опять задержался. А она спросила спокойно, так, без эмоций: «Максим, ты хоть помнишь, какого цвета глаза у твоей дочки?» И я… я замешкался. На секунду. Задумался. Серые? Голубые? Карие? Эта секунда молчания повисла в воздухе тяжелым, густым позором. И это было заметно. Она посмотрела на меня таким взглядом… Пустым. Как будто я не муж, а пустое место. Как будто меня уже нет. И мне вдруг дико, до одури, захотелось все ей выложить. Всю правду. Встать на колени и выложить. Чтобы этот груз хоть кто-то разделил. Чтобы она меня остановила, ударила, простила — что угодно, только не этот ледяной взгляд в пустоту.
Он снова потянулся к бутылке, но я его опередил, налил ему сам. Создал иллюзию участия, сочувствия. Он разговорился, почувствовал ложное, мимолетное родство душ, рожденное в дорожной капсуле времени под монотонный стук колес и алкогольные пары.
— Самая долгая была Алиса, — продолжил он, опуская голову и крутя пустой стаканчик в руках. — Полгода. Работала в смежном отделе маркетологом. Молодая, амбициозная, с огоньком. Она всерьез решила, что я уйду от жены. Начала давить, звонить домой под предлогом работы, как-то «случайно» оказалась рядом с нашим домом. Чуть не устроила сцену прямо в моем кабинете, когда я попытался оборвать отношения. Кричала, что я ее всю измучил, что она не игрушка. Пришлось покупать тишину. Дорогим браслетом из белого золота, с тремя бриллиантами. Жена как-то спросила, куда я дел крупную премию — как раз на ту сумму. Сказал, вложил в рискованный стартап, прогорел. Она кивнула, посмотрела на меня своими спокойными серыми глазами и больше не спрашивала. Ни слова.
Он рассказывал еще долго. Имена, места, подарки, детали. Про Ольгу из бухгалтерии, с которой всё было «ни о чем», но продолжалось два месяца. Про студентку Катю, которую он опекал «как отец», пока однажды не задержался в ее общежитии допоздна. Его речь текла, как тот дождь за окном — монотонно, убаюкивающе, смывая всю ложь, грязь и мелкие, ничтожные тайны прямо ко мне в уши. Он каялся. Он хвастался. Он оправдывался. Он искал во мне то прощение, то понимание, которое не мог получить дома, у священника или психолога.
Я слушал. Внимательно, как хирург, слушающий работу сердца пациента. Время от времени я поправлял рукав своего темного пиджака, проверяя, все ли в порядке. Под тканью, на запястье, был скрыт маленький, плоский как блин, диктофон с чувствительным микрофоном. Его мембрана жадно впитывала каждое слово, каждый вздох, каждый стук колес, создавая идеальный, неопровержимый звуковой портрет.
— А знаешь, что самое страшное? — его голос стал сиплым, прокуренным. — Что я ее люблю. Жену. Люблю свою дочку больше жизни. И я ненавижу себя за то, что рискую этим каждым своим шагом. Но остановиться не могу. Как будто меня двое. Один — тот, кто строил эту жизнь, любит свою семью, хочет быть хорошим. А второй — подонок, слабак, который живет своей грязной, мелкой жизнью и получает от этого какой-то извращенный кайф. И этот второй — он сильнее.
Наконец, он выдохся. Алкоголь и эмоциональная разрядка сделали свое дело — он откинулся на спинку сиденья, его веки начали слипаться. Исповедь опустошила его, подарив ложное ощущение очищения.
— Прости, что гружу тебя, незнакомого человека, таким дерьмом… — пробормотал он, уже почти во сне. — Просто… просто больше некому сказать. Спасибо, что выслушал. Правда.
— Всегда рад помочь, — мой голос прозвучал ровно, спокойно, почти терапевтично. Именно так и нужно было сказать.
Он уснул почти мгновенно. Я дождался, когда его дыхание станет глубоким и ровным, затем осторожно встал. Мои движения были выверенными и бесшумными. Я прошел по коридору, зашел в туалет, убедился, что за мной нет слежки. Затем я достал телефон, набрал единственный номер из памяти.
Трубку подняли после второго гудка.
— Алло, — ответил женский голос. Тихий, ровный, абсолютно бесстрастный. В нем не было ни тревоги, ни надежды. Только холодная решимость.
— Елена Петровна? Это Артём. Задание выполнено. Исчерпывающие доказательства на руках. Полное признание со всеми деталями, именами, датами и суммами. Всё записано.
На том конце провода повисла тяжелая, густая пауза. Я слышал ее тихое, ровное дыхание. Никакой истерики. Никаких слез. Только тиканье часов на ее конце провода.
— Он… много рассказывал? — наконец, спросила она, и в ее голосе дрогнула единственная струнка — что-то между болью и любопытством.
— Да. Очень много. Очень подробно. Есть все, что вам нужно для суда.
Еще одна пауза. Я представлял ее: высокая, стройная женщина с теми самыми серыми глазами, сидящая в идеально чистой гостиной своего загородного дома и глядящая в окно на тот же самый дождь.
— Хорошо. — это было не эмоция, а констатация факта. — Благодарю вас, Артём. Жду полного отчета и носителя с записью. И пришлите счет для оплаты.
Она положила трубку первой. Четко, без лишних слов. Я уважал таких клиентов.
Я вернулся в купе. Он все еще спал, и на его лице застыла умиротворенная, почти детская улыбка. Он нашел себе слушателя и отпустил сам себе грехи. Ненадолго.
Через полчаса поезд начал сбавлять ход, приближаясь к моей станции. Я разбудил его легким толчком в плечо.
— Выхожу. Всего хорошего.
Он потянулся, сонно кивнул, протирая глаза. Катарсис и виски сделали его мягким, податливым.
— И тебе… Спасибо за компанию. И за беседу. Выслушал, черт возьми. Как священник.
Я уже взялся за ручку двери, когда он окликнул меня:
— Эй, постой! А как тебя зовут-то? Я тебе всю душу излил, а имени даже не спросил. Непорядок.
Я обернулся и впервые посмотрел на него прямо. Взглядом охватывая его полностью. Таким, каким видела его все эти годы его жена — через длиннофокусный объектив камеры, в сухих строчках моих отчетов, в расшифровках его лживых смс и подлых телефонных разговоров. Таким, каким он был на самом деле — не кающимся грешником, а просто слабым, испорченным человеком, пойманным в ловушку собственного удобного мира.
— Артём, — сказал я четко, отчеканивая каждую букву. — Меня зовут Артём. Частный детектив. По поручению вашей супруги, Елены Петровны. Расследование длилось четыре месяца. Сегодня оно завершено.
Я видел, как его лицо стало сначала недоуменным, мозг отказывался воспринимать услышанное. Потом по нему пробежала судорога неверия — может, это шутка? Плохой вкус? И затем, медленно, неотвратимо, как лавина, на него наползла волна абсолютного, животного, леденящего душу ужаса. Он не мог издать ни звука. Он не мог пошевелиться. Он просто сидел, вжавшись в сиденье, широко раскрыв глаза, глядя на меня, словно на призрак, на воплощение самого страшного своего кошмара. Его рот был приоткрыт, но из него не доносилось ничего, кроме тихого, хриплого свиста выдыхаемого воздуха.
— Хорошего дня, Максим, — сказал я мягко, почти по-дружески, и вышел, притворив за собой дверь купе.
Поезд тронулся, набирая скорость и увозя его в новую, только что обрушившуюся на него реальность. Я остался на перроне, слушая, как стихает стук колес. В кармане пиджака лежал диктофон, тяжелый, как камень. Тишина была оглушительной. Я смотрел на удаляющийся хвост поезда. Где-то там, в одном из купе, сидел человек, чья жизнь только что закончилась. И я не чувствовал ни радости, ни удовлетворения. Только холодный вес доказательства в кармане и тихий, ледяной ветер осени. Работа есть работа.
Спасибо за внимание! Обязательно оставьте свое мнение в комментариях.
Не забудьте:
- Поставить 👍, если понравился рассказ
- Подписаться 📌 на мой канал - https://dzen.ru/silent_mens