Тот вечер пах лавандовым средством для мытья полов и тихой ненавистью.
Алиса вытерла последнюю лужу у порога, задержалась на корточках. Из гостиной доносился ровный, мерный гул телевизора — Гриша смотрел очередной обзор дорогих часов. Ритуал. Священнодействие. Она провела тыльной стороной ладони по влажному лбу, вздохнула. Тишина в квартире была обманчивой, зыбкой, как тонкая пленка льда на луже. Под ней — все: усталость, немые упреки, годы невысказанного.
В детской копошилась Соня. Пятилетний ураган в пижаме с единорогами. Она не бегала — она парила, скакала по кровати, представляя себя то принцессой, то космонавткой.
— Мам, смотри, я лечу!
— Я вижу, солнышко. Только аккуратнее, ладно?
Но Соня уже летела. К прыжку добавился замысловатый пируэт. Рука смахнула воздух, зацепила край комода. Ту самую полку.
Алиса застыла в дверном проеме. Все произошло в абсолютной, звенящей тишине. Сначала — медленное, почти грациозное падение стеклянной витрины. Потом — оглушительный, вселенский хруст. И тишина, снова тишина, натянутая как струна.
На полу, среди осколков, лежали обломки Гришиного мира. Коллекционные модели гоночных машин, хрупкие, блестящие. Его сокровища. Его боги.
Соня замерла, глазки стали огромными от ужаса. Ни звука. Потом — первый, прерывистый всхлип.
Шаги. Тяжелые, уверенные. Гриша заполнил собой дверь. Он смотрел не на дочь. Не на Алису. Только на осколки. Его лицо было каменным.
— Что это.
Это был не вопрос. Констатация. Приговор.
— Гриш… она случайно… — начала Алиса, инстинктивно закрывая Соню собой.
— Я спрашиваю, что это.
Он вошел в комнату. Прошел мимо них, словно не видя. Присел на корточки, поднял осколок стекла с прилипшей к нему крошечной дверцей от «феррари».
— Папочка, прости… — прошептала Соня.
Он медленно повернул голову. Его взгляд был пустым и холодным, как лед.
— Вон из комнаты. Немедленно.
Алиса почувствовала, как по спине пробежали мурашки.
— Григорий, успокойся. Это же просто вещи…
— ВОН! — его голос ударил по стенам, заставил Соню вздрогнуть и зажать уши. — Чтобы я не видел эту истеричку! Выметайтесь обе!
Он встал, резко распрямился. Его дыхание стало частым, ноздри расширились. Он оглядел их — испуганную девочку, притихшую жену — с видом хозяина, обнаружившего в своем идеальном доме насекомых.
— Я сказал: выйдите. Проветритесь. Остыньте. Чтобы я не видел ни тебя, ни ее сопливой рожи.
Он схватил с табурета ее домашнюю кофту и легкую куртку, швырнул ей в руки.
— Быстро!
Алиса, машинально подхватив вещи, не двигалась с места. Мозг отказывался верить.
— Ты… куда? На улицу? Сейчас? Мы…
— Да, на улицу! — он шагнул вперед, его движение было резким, агрессивным. Он взял ее за плечо — не схватил, а толкнул, развернул к выходу. — Марш! Подумайте о своем поведении.
Она попятилась, пытаясь удержать на руках Соню, удержать равновесие. Ее босые ноги шлепали по паркету, потом по холодной плитке прихожей.
Дверь распахнулась. Он вытолкнул их на лестничную площадку.
— Вернетесь, когда научитесь себя вести.
Щелкнул замок. Громко, окончательно.
Тишина. Полутьма. Холодный бетон под босыми ногами. Алиса прижала к себе дрожащую дочь, пытаясь укрыть ее от этого безумия курткой. Соня плакала, уткнувшись лицом в ее шею.
Алиса стояла и смотрела на знакомую до мелочей дверь. На ее глухую, темную поверхность, которая сейчас казалась непроницаемой стеной Он их выгнал. Босых. В пижамах. Ночью. Свою жену и свою дочь.
Она медленно опустилась на холодную ступеньку, прижимая к себе Соню, пытаясь согреть ее дыханием. Она потрогала пальцами бетон — шершавый, ледяной. И это физическое ощущение холода, грязи и полного бесправия пронзило ее, как нож.
За дверью — тишина. Абсолютная. Он их действительно выгнал.
И вот тут, глядя на заплаканное личико дочери, которое она пыталась утереть рукавом куртки, Алиса и произнесла эту фразу. Шепотом. Сначала себе. А потом, поднимая голову и глядя на глухую, темную дверь, уже тверже, в пространство, в никуда:
— Ты выгнал меня? Босой? На улицу?..
Она замолчала, встала. Ноги сами понесли ее. Не к лифту. Не вниз. Она сделала шаг к двери. Еще один. Она выпрямила спину.
— Тогда ребенок уйдет со мной.
Она говорила это не ему. Она давала клятву. Себе. И вселенной. Точка невозврата была пройдена тут, на холодном бетоне. Теперь осталось только соблюсти формальности.
Тишина за дверью длилась вечность. Алиса стояла, прижимая к себе Соню, и слушала собственное сердце. Оно колотилось не в панике — нет. Оно било в набат. Ровно, гулко, требуя действия.
Соня всхлипнула, прижимаясь к мокрому от слез плечу.
— Мама, я замерзла… и папа злой…
Эти слова стали последней каплей. Лед внутри Алисы растаял, испарился, оставив лишь стальную ярость. Ярость, холодную и острую, как те осколки на полу в детской.
— Все, солнышко. Все уже. Больше никто не будет злым, — ее голос прозвучал непривычно твердо, почти чужо. Она поставила дочь на ступеньку, накинула на нее куртку, застегнула. — Сейчас мы зайдем домой. Тихо-тихо, как мышки. И соберем наши самые важные вещи. Хочешь, как в приключение?
Соня кивнула, широко раскрыв глаза. Слезы постепенно сменялись любопытством.
Алиса порылась в кармане куртки — и да, слава богу, всегда носила с собой связку с дубликатом. Дрожащими, но не от страха, а от адреналина руками, она вставила ключ в замок. Повернула. Дверь открылась беззвучно.
Они вошли в прихожую. Из гостиной доносился тот же мерный гул телевизора. Гриша не ожидал их возвращения. Он был уверен в своей победе, в том, что они будут сидеть на лестнице, мерзнуть и ждать его прощения.
Алиса взяла Соню за руку и на цыпочках прошмыгнула в детскую. Дверь прикрыла, но не до конца. Она указала дочери на маленький рюкзачок в виде лисенка.
— Собирай самого любимого мишку, самую теплую пижамку и ту книжку с луной. Быстро-быстро.
Пока Соня, серьезно нахмурив бровки, занялась сбором своего «приданого», Алиса вышла в коридор. Она не пошла к Грише. Она свернула на кухню.
Ее движения были четкими, почти механическими. Она открыла шкаф под раковиной. Достала большой, плотный черный мусорный пакет. Он шуршал в ее руках, как знамя.
Она прошла обратно через коридор — и остановилась у порога гостиной.
Гриша полулежал в кресле, уткнувшись в телефон. На экране телевизора замерла картинка с какими-то хронометрами. Он даже не обернулся на ее шаги. Он был уверен, что это Алиса — приползла с повинной.
— Что, одумалась? — бросил он через плечо, не отрываясь от экрана. — Сказала бы «прости», да и все дело…
Он не закончил. Потому что она не ответила. Вместо этого раздался новый звук. Глухой, тяжелый стук. Потом еще один. Стеклянный, но приглушенный пластиком лязг.
Он обернулся.
Алиса стояла у его витрины. Вернее, у того, что от нее осталось. Она методично, с каменным лицом, снимала с уцелевших полок оставшиеся модели. Не смотрела на них. Не оценивала. Брала и опускала в черный мусорный пакет. Одна, вторая, третья… Они падали на дно с тупым, бессмысленным стуком.
Гриша замер на секунду, мозг отказывался обрабатывать картинку.
— Ты… что это делаешь? — его голос сорвался на фальцет.
Она не реагировала. Продолжала. Достала очередную машинку — лимитированную серию, которую он искал полгода.
— Алиса! Остановись! Это же ценные… — он вскочил с кресла, делая шаг к ней. Его лицо перекосилось от непонимания и нарастающей ярости.
И вот тут она повернулась к нему. В руках она держала ту самую, его самую любимую, «феррари» семидесятого года. Смотрела не на нее. Смотрела ему прямо в глаза. Ее взгляд был абсолютно пустым и спокойным. Без злобы. Без слез. Без чего бы то ни было.
— Нет, — сказала она тихо, но так, что было слышно каждый звук сквозь гул телевизора. — Ценное — там, в комнате. Плачет. А это… — она бросила взгляд на блестящую безделушку в своей руке, — это просто мусор, Гриша. Дорогой. Бессмысленный. Мусор.
Она не швырнула ее. Не бросила с ненавистью. Она с демонстративной, почти издевательской медлительностью опустила машинку в черную бездну пакета.
Он стоял, парализованный. Его мир рушился вторично за этот вечер. Но сейчас это было страшнее. Потому что рушила она. Та, которая всегда молчала.
Алиса завязала пакет. Туго, на крепкий узел. Потом поставила его на пол, ровно посередине, между ними. Черная, бесформенная глыба, в которой хрустело все его мужское тщеславие.
Она выпрямилась, откинула со лба прядь волос.
— Я ухожу, Гриша. С Соней. Навсегда.
Он не понимал.
— Но… куда?
— Куда захотим. Я заберу только самое важное. А ты оставайся со своими «ценностями».
Развернулась и пошла к детской. Ее уход был не бегством. Это было выдворение. Его — из их жизни.
Она вошла в комнату к Соне, притворила дверь. Оставила его одного перед этим черным пакетом, в гробовой тишине, нарушаемой только веселой песенкой из детской про луну и звезды.
В детской пахло детством. Пахло теплым молоком, мягкой пылью на плюшевых мишках и акварельными красками. Алиса прислонилась спиной к двери, закрыв глаза. Секунда. Еще одна. Вдох-выдох. Из гостиной не доносилось ни звука. Только ее собственная кровь гудела в ушах, отступая, как прилив, оставляя после себя странную, звенящую пустоту. Не страх. Не ярость. Облегчение.
— Мам, я собрала, — Сонин шепот прозвучал как колокольчик. Алиса открыла глаза. Дочь сидела на ковре, обняв свой рюкзачок-лисенка. Из-под молнии торчала лапа медвежонка и уголок книги.
Алиса оттолкнулась от двери и опустилась перед ней на колени.
— Молодец, моя умничка. Все самое главное?
— Угу. И фонарик взяла. На всякий… пожарный.
Алиса улыбнулась. Настоящей, невымученной улыбкой. Впервые за вечер. За год, пожалуй.
— Правильно. У нас теперь есть свой пожарный случай.
Она взяла Соню за руку, поднялась. Теперь — главное. Не дать себе остановиться. Не оглянуться. Сделать то, что должно быть сделано. Она вышла в коридор.
Гриша стоял на том же месте. Возле черного пакета. Он не двигался, смотря куда-то в пол. Его спина, всегда такая прямая и уверенная, сейчас ссутулилась. Он был похож на мальчика, которого только что отшлепали за шалость, смысла которой он так и не понял.
Алиса прошла мимо него. Не глядя. Она взяла с вешалки их вещи и помогла Соне одеться.
— Алиса… это… это уже перебор, — его голос звучал сдавленно, почти сипло. В нем не было злости. Была растерянность. Непонимание правил игры, которые вдруг поменялись.
Она не обернулась. Она продолжала застегивать молнию на куртке Сони.
— Ты выгнал нас босых на улицу, Гриша. Ты остаешься здесь. Мы уходим.
— Я не… я не хотел… — он запнулся. И это было хуже любого крика. Он и правда не понимал. Не понимал, что дверь — это не просто дверь. Что босые ноги на бетоне — это не просто холод. Что можно разбить все что угодно, кроме одного. Только одного.
— Хотел, — коротко бросила она, поправляя капюшон на Соне. — Очень хотел. Чтобы все было так, как ты сказал. Чтобы все боялись. Чтобы все слушались. Вот и получи.
Она взяла Соню за руку и повернулась к нему. В ее глазах не было злости или мщения. Там было чистое, вымерзшее за ночь пространство.
— А Соня? — спросил он вдруг, и в его голосе прорвалась настоящая, неигровая паника. — Я… я же отец…
Алиса посмотрела на дверь. В щелке виднелся испуганный Сонин глаз. Она кивнула дочери. Та неслышно подошла и вцепилась рукой в ее штанину.
— Да, — тихо сказала Алиса. — И это твой главный провал. Ты был коллекционером. А должен был быть отцом.
Она взяла Соню на руки, прижала к себе. Девочка обняла ее за шею, спрятала лицо.
— Мы уходим, Гриша. Навсегда.
Она прошла мимо него, неся дочь — свой главный, единственный и настоящий трофей. Открыла входную дверь. Не обернулась.
Он стоял на пороге, оглядываясь по сторонам. Он искал слова. Не нашел. Только губы его дрогнули.
Алиса не ждала. Она мягко, но неотвратимо прикрыла дверь. Не хлопнула. Просто закрыла. Щелкнул замок.
Тишина. Только их с Соней дыхание. И больше — ничего.
Она опустила дочь на пол, сама прислонилась к двери. По всему телу пробежала дрожь — не от холода, а от свалившегося напряжения. Соня потянула ее за руку.
— Мама, а мы теперь одни? Алиса посмотрела на нее — на большие, серьезные глаза, в которых отражалась она сама.
— Нет, солнышко. Мы теперь — вместе.
Она взяла дочь за руку, и они пошли к лифту, не оглядываясь. Начинать. Все.