В наше село приехала на жительство новая семья: бабка с внучкой. Спустя некоторое время люди заговорили о том, что бабка эта – колдунья, но рассказ мой не о ней, а о внучке.
Дело было в начале сентября. Воздух уже пах не летней пылью и речной водой, а спелыми яблоками и дымком из печных труб. Мы, пацаны, после каникул нехотя волочили ноги в школу, и главной темой для обсуждения были новенькие.
Новенькую посадили за одну парту со мной. Я никогда не хотел сидеть с девчонкой, но с нашей классной руководительницей не поспоришь. Ее побаивались все в нашей школе, от первоклашек до директора. Здоровая, под два метра ростом, в грубых ботинках сорок четвертого размера, она возвышалась над нами, как пожарная каланча. Казалось, она видела не только то, что мы делаем, но и то, о чем думаем. Ее взгляд, тяжелый и медный, мог остановить любую шалость на корню.
Когда она вошла в класс с новой ученицей, гул моментально стих. Мы замерли.
— Садись, Надежда, вот на это свободное место, — голос у классной был низким, как гудок паровоза.
Новенькая кивнула и неслышно прошла между рядами. Она села рядом, и я почувствовал легкий, странный запах — будто сушеная мята, смешанная с чем-то горьким, древесным.
— Знакомься, — бухнула Дылда — так мы ее за глаза звали — и положила свою лапину мне на плечо. — Поможешь новенькой освоиться.
Я лишь кивнул, боясь открыть рот.
Надю — а звали ее именно так — прислали к нам из деревни со странным, даже диковатым названием — Нахаловка. Это название никак не вязалось с самой девочкой. От нее не веяло ни грубостью, ни деревенской простоватостью. Она была очень тихой, хрупкой, а лицо у нее было необычно бледным, будто ее редко выпускали на солнце.
На уроках она сидела не шелохнувшись, впитывая каждое слово учителя. А когда решала примеры в тетради, то склоняла голову к левому плечу, и от усердия кончик ее розового языка появлялся между губ. В такие минуты на щеке у нее проступала легкая, почти игрушечная ямочка.
Я ждал подвоха. Ждал, что она начнет ябедничать, плакать из-за оценок или нос воротить от моего потрепанного портфеля. Но дни шли, а повода для ссоры все не находилось. Она молча давала списать, если я не успевал, и однажды поделилась завтраком — странной на вкус, но очень сладкой лепешкой с маком.
Как-то раз мы случайно вышли из школы вместе. Оказалось, что ей было по пути в мою сторону — ее новый дом стоял на окраине, как раз за нашим огородом.
Мы шли молча, подгоняемые пронизывающим осенним ветром. Я молчал, потому что не знал, о чем говорить с девчонкой. Она — потому что была всегда молчалива.
Вдруг она сама нарушила тишину, и ее голос, тихий и четкий, прозвучал неожиданно громко.
— А почему она такая… страшная? Ваша учительница.
Я фыркнул.
— Это ты про Дылду? Она не страшная. Она… как сила природы. Сказала, что вызовет меня завтра к доске по арифметике — будь уверен, вызовет. Слово на ветер не бросает.
— Не вызовет, — просто сказала Надя.
Я остановился и посмотрел на нее с удивлением.
— С чего это?
— Не вызовет, и все. Не бойся.
Она сказала это с такой простой, спокойной уверенностью, будто сообщала, что солнце зайдет за тучи. Во мне зашевелилось противоречие: с одной стороны, я знал Дылду и ее железную волю. С другой — в Надиных словах не было ни капли сомнения.
— Ладно, — буркнул я, не желая спорить. — Посмотрим.
На следующее утро на уроке арифметики я сидел, вжавшись в парту, стараясь не встречаться с грозным взглядом классной. Сердце колотилось где-то в горле. Дылда ходила между рядами, задавая вопросы. Ее взгляд скользнул по мне, остановился. Она сделала едва заметную паузу, и я мысленно уже прощался с жизнью. Но в этот самый момент с задней парты грохнулся со стула Витька-отличник, рассеянно пытавшийся поймать пролетавшую муху.
Классная отвлеклась на него, отчитала, усадила на место. А когда все утихло, она как будто забыла про меня и вызвала к доске соседа. Урок продолжался.
Я так и не был вызван. Обернувшись на Надю, я увидел, что она спокойно выводит цифры в тетради, склонив голову набок и прикусив кончик языка. И по спине у меня пробежали холодные мурашки. Случайность? Конечно, случайность. Но какая странная, какая вовремя случившаяся случайность.
Именно в тот день мы с ней, как ни странно, по-настоящему подружились.
Дружба наша была тихой и странной. Мы не болтали без умолку, не бегали вместе на речку. Чаще мы просто молча шли из школы, и этого молчаливого companionship было достаточно. Иногда я носил ее тяжелый портфель с книгами, а она в ответ угощала меня теми самыми медовыми лепешками с маком, которые пекла ее бабка.
Однажды, недели через две после истории с вызовом к доске, я пришел в школу совсем разбитый. Ночью отец снова запил. В доме стоял крик, мать плакала, а я, зажав голову подушкой, тщетно пытался заснуть. Уроки, естественно, сделаны не были.
Надя сразу это заметила. На перемене, когда я, мрачный, смотрел в окно, она тронула меня за локоть.
— Что с тобой?
— Да так… — буркнул я, не оборачиваясь. — Не выспался.
— Из-за уроков?
Я горько усмехнулся.
— Какие уж там уроки. Батя опять… — я махнул рукой, не в силах подобрать слова.
Она не стала расспрашивать дальше. Она просто смотрела на меня своими большими, слишком серьезными для нашего возраста глазами. Казалось, она все понимала без слов.
В тот день мы шли домой особенно медленно. Я молчал, а она не мешала моим мыслям. Воздух был холодным, и от каждого выдоха шел пар. Вдруг я сам, не знаю зачем, начал говорить. Слова вырывались скупые, обрывистые, как будто я признавался не ей, а темным сосновым лесам по сторонам дороги.
— У него это не всегда. Месяцами все хорошо. А потом — как оборвет. И понеслось. Дня на три, на четыре. Дом — как сумасшедший. Мать рыдает, посуда бьется. А я ничего не могу сделать. Ни-че-го. И уроки в эти дни учить невозможно. Вот и сегодня Дылда могла бы прибить меня у доски.
Я замолча, сглотнув ком в горле. Мне стало стыдно за эту внезапную исповедь.
Надя шла, опустив голову, ее валенки мягко шуршали по утоптанному снегу. Она долго молчала, а потом остановилась.
— Дай руку, — тихо сказала она.
Я машинально подал ей руку в старой шерстяной варежке. Она сняла свою рукавицу, а затем и мою. Ее пальцы были удивительно теплыми, хотя на улице был морозец. Она взяла мою ладонь в свою и на несколько секунд просто держала, глядя куда-то в сторону, будто прислушиваясь к чему-то внутри себя. Потом отпустила.
— Он больше не будет пить, — так же просто и спокойно сказала она, как тогда про Дылду.
Я резко одернул руку.
— Ты чего? Он же уже… Он уже там, наверное, буянит.
— Не будет, — повторила она с непоколебимой уверенностью. Потом задумалась, копнула носком валенка снег. — Но чтобы наверняка… нужно кое-что сделать.
Она засунула руку за ворот своего старого пальтишка и сняла с шеи тонкую бечевку. На ней видел небольшой крестик. Не золотой и не серебряный, а какой-то темный, потертый, словно из жести.
— Возьми. Сегодня, когда он будет пить, опусти этот крест в его стакан. Только чтобы он не видел. И все.
Я взял крестик. Он был теплым от ее тела и пахнет все теми же травами. Я смотрел то на него, то на Надю с полным непониманием. В голове крутились мысли о колдунье-бабке, о деревенских суевериях, о том, что я, семиклассник, в это все не верю. Но та уверенность, с которой она говорила, та странная теплота, исходившая от креста, заставляли сомневаться в собственном здравомыслии.
— И это… сработает? — неуверенно спросил я.
— Сработает, — кивнула она. — Потом отдашь.
Она надела варежку и пошла towards своей калитке, оставив меня одного на дороге с маленьким металлическим крестиком в ладони. Я стоял и не знал, что делать: то ли бросить эту нелепость в сугроб, то ли попробовать.
Вернувшись домой, я услышал из-за двери хриплый голос отца. Мама металась по кухне, у нее были красные, заплаканные глаза. На столе стояла пол-литровая бутылка с мутной жидкостью — самогоном. Отец уже был изрядно пьян.
Я прошел в свою комнату, сел на кровать и сжал в кулаке Надин крестик. Сердце бешено колотилось. Я чувствовал себя идиотом. Но в памяти всплыло ее спокойное лицо и слова: «Не вызовет». И она не вызвала.
Решимость пришла внезапно. Я вышел на кухню, делая вид, что ищу воды. Мать возилась у печи, отец, мрачный и опухший, сидел за столом и наливал себе очередную стопку. Он не смотрел в мою сторону.
Я подошел к столу, делая вид, что поправляю скатерть. Рука дрожала. Сердце стучало где-то в висках. Он откинулся на стуле, чтобы закурить, и на секунду отвернулся к печке.
Это был мой шанс. Быстрее мысли я сунул руку в карман, вытащил крестик на веревочке и, не глядя, макнул его в стопку с самогоном. Металлик тихо звякнул о стекло.
— Ты чего там копошишься? — хрипло спросил отец, оборачиваясь.
— Ничего, — сдавленно выдавил я и, схватив со стола кружку с водой, пулей вылетел из кухни.
Я ждал чего угодно: грома, молнии, чтобы отец закричал. Но ничего не происходило. Только слышно было, как он кряхтел и допивал из своей стопки.
Я уже почти поверил, что все это — бред, и мне стало неловко перед Надей за свою глупость. Но примерно через минуту из кухни донесся странный, сдавленный звук.
Я приоткрыл дверь и заглянул внутрь.
Отец сидел, неестественно согнувшись, и держался руками за живот. Лицо его из багрового стало землисто-серым. Он смотрел на стопку с диким недоумением.
— Что это… — успел он хрипло просипеть. — Допился, что ли…
И его резко, с ужасающей силой, вырвало прямо на стол.
Мать вскрикнула и бросилась к нему. Началась суета, крики. Но я уже не слышал ничего. Я стоял за дверью и смотрел на маленький крестик, все еще зажатый в моей влажной ладони. Он был холодным и мокрым от самогона.
В тот вечер отца рвало еще несколько раз, стоило ему сделать хоть глоток. На следующее утро он, бледный и разбитый, клялся матери, что больше в рот не возьмет. Но как только он попробовал опохмелиться, история повторилась.
С тех пор он не пил. Совсем. Как отрезало.
А я на следующий день молча вернул Наде ее крестик. Она взяла его, не глядя на меня, и снова надела на шею под одежду.
— Спасибо, — тихо сказал я.
Она лишь кивнула, и в ее глазах я не увидел ни удивления, ни торжества. Только ту же самую, теперь уже пугающую своей глубиной, спокойную уверенность.
После случая с отцом я стал смотреть на Надю иначе. Раньше она была просто тихой одноклассницей, с которой было удобно сидеть за одной партой. Теперь же в ней чувствовалось что-то древнее, необъяснимое и оттого немного пугающее. Я ловил себя на том, что наблюдаю за ней украдкой, пытаясь разгадать ее тихую загадку.
Случай с крестиком мы не обсуждали. Она вела себя так, будто ничего не произошло, а я не решался завести разговор первым. Но вскоре произошло еще кое-что.
Как-то раз на перемене мы гонялись с пацанами по коридору, и я, пятясь, напоролся на торчащий гвоздь у двери в спортзал. Острая боль пронзила ладонь, и через мгновение из глубокой царапины на большом пальце заструилась алая кровь.
— Ой, резануло! — закричал кто-то. — Беги к медсестре!
Я, сморщившись от боли, сжимал рану другой рукой, но кровь просачивалась сквозь пальцы, капая на пол. В этот момент подошла Надя. Она не бежала, не суетилась. Она просто подошла, и ребята расступились перед ней, притихнув.
— Дай посмотреть, — тихо сказала она.
Я, не сопротивляясь, разжал окровавленную ладонь. Она внимательно посмотрела на рваную рану, и ее лицо осталось совершенно спокойным. Затем она обвела взглядом кучку зевак.
— Отойдите, — попросила она, и в ее тихом голосе прозвучала такая непоколебимая уверенность, что все тут же сделали шаг назад.
Она наклонилась к моей руке. Она не дула на рану, не шептала заговоров, как это делала моя бабка. Она просто положила свои тонкие, холодные пальцы чуть выше пореза, совсем легко, едва касаясь кожи. И прошептала всего одно слово, которого я не разобрал.
И случилось невероятное. Кровь, которая только что текла ручьем, будто застыла. Она перестала сочиться из раны, свернулась темной корочкой. Боль, еще секунду назад острая и пульсирующая, утихла, сменившись легким, теплым покалыванием.
Я смотрел то на свою ладонь, то на Надю с открытым ртом. Ребята молчали, вперившись в нас.
— Как… как ты это сделала? — наконец выдохнул я.
Она пожала плечами, и в ее глазах мелькнула тень усталости.
— Так и сделала. Теперь к медсестре, пусть зеленкой помажет.
И она развернулась и ушла, оставив нас в полном, оглушительном молчании. С тех пор в школе поползли первые, еще робкие слухи.
Но самое странное было ее влияние на животных, особенно на собак. В нашем селе было полно дворняг, и среди них попадались откровенно злые, готовые облаять и даже цапнуть любого прохожего.
Однажды мы с Надей шли мимо старого сарая, где обитал здоровенный, лохматый и notoriously злой пес по кличке Барбос. Заслышав наши шаги, он с грозным рычанием выскочил из-за угла, ощетинившись и оскалив желтые клыки.
Я инстинктивно отпрыгнул назад, готовясь схватиться за палку или камень. Но Надя даже не вздрогнула. Она остановилась и посмотрела на собаку. Не гневно, не испуганно — просто посмотрела своим спокойным, глубоким взглядом.
И произошло чудо. Барбос вдруг смолк. Его рычание оборвалось на полуслове. Он как-то весь поджался, хвост его моментально ушел под живот, уши прижались к голове. Он издал короткий, жалобный визг, развернулся и, поджав хвост, буквально бежал обратно за сарай, поджав хвост.
— Он что, тебя знает? — удивился я, все еще не веря своим глазам.
— Нет, — ответила Надя и пошла дальше, как ни в чем не бывало. — Они просто чувствуют. Им не нравится.
— Что чувствуют? — не унимался я, догоняя ее.
Она лишь покачала головой, давая понять, что разговор окончен. Я не стал допытываться. Я уже начал понимать, что некоторые вещи вокруг Нади просто не имели объяснения. Они просто были. Как дождь или ветер.
Шло время. В школе к Наде привыкли. Одни побаивались ее, другие считали странной, третьи, как я, видели в ней тихую, но надежную подругу. Казалось, все вошло в свою колею. Но настоящая буря была еще впереди, и случилась она под Новый год.
Нас готовили к школьному утреннику. Учительница по музыке, зная о Надиной аккуратности и ответственности, предложила ей роль Снегурочки. Для Нади это стало настоящим событием. Ее глаза, обычно такие спокойные, загорелись живым, детским огоньком. Она вся светилась от счастья.
Она днями пропадала дома, шила себе костюм. Она принесла его в школу показать — белоснежную шубку, отороченную ватой, и кокошник, расшитый блестками из фольги. Это было немного наивно, очень старательно и до слез трогательно.
Но за день до праздника все рухнуло. На общем построении перед репетицией наша Дылда, классная руководительница, кряхтя, поднялась на сцену и объявила:
— Так, насчет ролей. Роль Снегурочки будет исполнять Наташа, дочь нашего уважаемого завуча Тамары Ивановны. У них как раз есть готовый костюм из города. А Надежда… мы найдем тебе другую роль. Ты будешь… ну, скажем, Снежинкой.
Дочь завуча, румяная и дородная девочка, самодовольно улыбнулась. А Надя стояла, опустив голову. Она не плакала, не возмущалась. Она просто стояла, и казалось, весь ее маленький, хрупкий мир в тот момент рухнул. Я видел, как побелели ее пальцы, сжимающие самодельный кокошник.
Она молча повернулась и пошла прочь из зала. Я бросился за ней.
— Надь, подожди! Да ладно, Снежинка — тоже ничего! — пытался я утешить ее, чувствуя всю глупость своих слов.
Она обернулась. По ее бледным щекам медленно текли слезы. Она ничего не сказала. Она просто посмотрела на меня, и в ее взгляде была такая бездонная, тихая обида, что у меня похолодело inside.
— Все равно у меня ничего не получается, — прошептала она и, развернувшись, побежала к выходу.
Я хотел было бежать за ней, но меня позвали помогать с елкой. В актовом зале царила суета. Все готовились к генеральной репетиции. Гирлянды на елке, старые, с толстыми лампочками, уже были включены. Они мигали, потрескивали и, как всегда, сильно нагревались.
Я помогал закреплять мишуру, думая о Наде. Вдруг дверь в зал с силой распахнулась, и ворвалась запыхавшаяся девочка из младших классов.
— Там Надька из вашего класса… она плачет и бежит к выходу! — выпалила она.
В этот самый момент раздался резкий, сухой треск, как от разряда тока. Я обернулся на елку.
Самая большая лампочка на гирлянде вспыхнула ослепительно-белым светом, лопнула, и из ее цоколя вырвалась короткая, яркая дуга. Искры посыпались на сухую хвою.
И все произошло мгновенно. Вспыхнула ветка, обвитая старой бумажной гирляндой. Огонь, с сухим шелестом, будто живой, побежал вверх по стволу. Через секунду огромная, нарядная елка полыхала, как факел.
В зале поднялся оглушительный крик. Кто-то визжал, кто-то бежал к выходу, кто-то пытался затушить пламя, сбивая его ветками. В воздухе стоял едкий запах гари и паленой проводки.
Пожар быстро потушили, залив елку несколькими ведрами воды. Но праздник, конечно, был сорван. Все взрослые наперебой говорили одно и то же, разводя руками:
— Короткое замыкание! Я же говорил, что эти гирлянды старые! Кто их включал?!
Я стоял в стороне, пахнущий дымом, и смотрел на почерневший, обгоревший остов елки. И я знал. Я знал точно, что это было не короткое замыкание. Во всяком случае, не просто оно одно.
Это произошло ровно в тот миг, когда Надю обидели. Когда ее тихая, сдержанная радость была растоптана на глазах у всех. И пламя, вспыхнувшее так внезапно и яростно, было точным отражением той вспышки боли и обиды, что мелькнула в ее глазах.
Я ничего никому не сказал. Но в тот день я усвоил урок на всю жизнь: есть в мире вещи, которым нет rational объяснения. И есть люди, которых обижать нельзя. Никогда. Потому что ответная реакция может прийти оттуда, откуда ее никто не ждет. И примет самую непредсказуемую форму.
После пожара в актовом зале воцарилась странная, звенящая тишина. Пахло гарью и мокрым пеплом. Вместо веселой суеты — растерянные лица учителей и притихшие дети. Праздник отменили, и нас поспешно распустили по домам.
Я вышел из школы одним из последних. Мне не хотелось ни с кем говорить. В голове гудело от случившегося, и перед глазами стояла картина: яркая вспышка и яростное пламя, пожирающее нарядную елку. И лицо Нади в последнюю секунду, искаженное обидой.
Я почти не сомневался в связи этих двух событий. Но как это доказать? Сказать кому-то? Они бы лишь посмеялись или, того хуже, обвинили бы Надю в поджоге. А у нее и так было достаточно сложностей.
На следующий день в школе царило странное настроение. Дети перешептывались в углах, бросая на Надю украдкой любопытные и пугливые взгляды. Она же сидела на своем месте, как обычно, — прямая, спокойная, с каменным лицом. Казалось, ее ничто не могло вывести из равновесия. Она решала задачи, склонив голову набок, и кончик ее языка виднелся между губами. Но я, знавший ее лучше других, видел едва уловимое напряжение в уголках ее рта и нежелание встречаться ни с чьим взглядом.
Учителя, особенно Дылда и завуч, ходили мрачные и озабоченные. Они избегали разговоров о вчерашнем происшествии, отделываясь общими фразами.
На большой перемене произошло то, чего я бессознательно ждал. Дочь завуча, Наташка, та самая, что стала новой Снегурочкой, с группой подружек подошла к нашей парте. В руках она с вызывающим видом держала обгоревший лоскут голубой ткани — все, что осталось от того самого, городского костюма Снегурочки.
— Надька, смотри, — она бросила обгоревший клочок на парту перед Надей. — Твоего дела рук. Теперь и мой костюм испорчен. Довольна?
Надя медленно подняла глаза от тетради. Она не вздрогнула, не смутилась. Она просто посмотрела на Наташу своим холодным, бездонным взглядом. Тот, что заставлял собак поджимать хвост.
— Это не я, — тихо, но очень четко сказала она. — Это короткое замыкание. Все так сказали.
— Ага, конечно, — фыркнула Наташа. — Удобно же. У нас никогда ничего не замыкало, а как только тебя обидели, так сразу… Ты ведь все устроила! Все говорят!
Вокруг стала собираться толпа. Ребята замерли в ожидании скандала. Я видел, как сжались кулаки у Нади, но лицо ее оставалось ледяной маской.
В этот момент из учительской вышла Дылда. Увидев кучку детей, она двинулась в нашу сторону, как броненосец на маневрах.
— Что здесь происходит? Разойтись! — прогремел ее медный голос.
Ребята расступились. Дылда увидела обгоревшую тряпку на парте, Наташу с ее наглым выражением лица и Надю, бледную, но непоколебимую.
— Опять ты, Наталья? — строго спросила классная. — Иди-ка к маме в кабинет. Быстро.
Наташа, надувшись, но не осмелившись перечить, поплелась прочь. Дылда тяжело вздохнула и посмотрела на Надю. Взгляд ее был сложным — в нем читались и усталость, и раздражение, и какая-то тень непонятной тревоги.
— И ты, Надежда, не провоцируй. Иди погуляй на воздухе.
Надя молча встала, отодвинула парту и, не глядя ни на кого, вышла из класса. Я пошел следом.
Мы вышли на пустынный школьный двор, припорошенный свежим снежком. Морозный воздух был чист и свеж. Надя остановилась у забора, глядя куда-то вдаль, на покрытые инеем поля.
— Не обращай внимания на них, — сказал я, подходя к ней. — Они просто дуры.
— Я и не обращаю, — ответила она, и голос ее звучал устало. — Они ничего не понимают.
Вдруг она вздрогнула и резко обернулась лицом к селу. Я тоже прислушался. Сначала до нас донесся одинокий, протяжный вой. К нему тут же присоединился другой, потом третий. Через несколько секунд со всех концов села, из-за каждого забора, из-за каждого сарая поднялся оглушительный, леденящий душу хор. Десятки собачьих голосов, от тонкого визга до низкого басовитого завывания, сливались в единую, жутковатую симфонию. Это было не похоже на обычный собачий лай. В этом вое была какая-то первобытная, тоскливая сила.
Я почувствовал, как по коже побежали мурашки. Я посмотрел на Надю. Она стояла, все так же глядя в сторону села, и по ее лицу текли слезы. Молча. Без всхлипов. Просто слезы обиды и одиночества, которые она не позволила себе показать при всех.
Вой длился maybe минуту, а потом так же внезапно смолк. Воцарилась мертвая, оглушительная тишина, будто и не было ничего.
Надя смахнула слезы тыльной стороной ладони, глубоко вздохнула и повернулась ко мне. Ее лицо снова стало спокойным и недоступным.
— Пойдем назад. Скоро урок.
— Надь, а это… это ты? — не удержался я.
Она посмотрела на меня, и в ее глазах на мгновение мелькнула тень удивления.
— Нет. Это не я. Это они сами. Они чувствуют, когда… когда плохо. Им тоже плохо становится.
Она не стала больше ничего объяснять и пошла к школе. Я последовал за ней, понимая, что это и есть ответ. Самый честный из возможных.
С того дня Наташа и ее подружки перестали задирать Надю. Они предпочитали обходить ее стороной, не встречаясь глазами. Учителя тоже как будто стали относиться к ней с большей осторожностью, избегая резких слов и несправедливости.
Надя оставалась все такой же тихой, замкнутой девочкой, которая знала уроки и прикусывала язык от усердия. Но вокруг нее теперь витала незримая стена. Стена, которую воздвигли не она, а страх и непонимание окружающих. И лишь самые отчаянные деревенские псы, встречая ее на дороге, не рычали и не поджимали хвосты, а лишь тихо поскуливали и, припадая к земле, ползли к ней на животе, виляя обрубками хвостов, будто прося прощения за всех.
А я понял главное. Мир устроен сложнее, чем нас учат учебники. И есть вещи, которые не объяснить законами физики. Их можно только почувствовать. Или увидеть своими глазами. Как я увидел тогда.
Прошла зима. Снег растаял, обнажив черную, напитанную влагой землю. По дорогам побежали бурые ручьи, воздух наполнился острым запахом прошлогодней листвы и свежести. Школьная жизнь вошла в привычную колею, но что-то в ней изменилось безвозвратно.
Надю больше не тревожили. Она по-прежнему сидела со мной за партой, по-прежнему решала примеры, склонив голову набок. Но теперь вокруг нее существовало незримое поле тишины и уважения, смешанного с легкой боязнью. Ребята не дразнили ее, учителя избегали резких замечаний. Даже Дылда, наша классная, разговаривала с ней чуть мягче, чуть вежливее, чем с остальными.
История с новогодней елкой обросла десятками невероятных слухов, но официальной версией так и осталось «короткое замыкание в старой проводке». Взрослые предпочли забыть этот инцидент, как забывают неприятный сон. А те, кто видел больше, молчали. В том числе и я.
Однажды в конце апреля, когда уже вовсю светило весеннее солнце, мы с Надей возвращались из школы. Было необычайно тепло, с реки тянуло запахом талой воды и рыбы. Мы шли молча, наслаждаясь теплом. Надя вдруг остановилась и наклонилась к самой земле. На проталине, у края дороги, пробивались первые скромные цветы — мать-и-мачеха.
Она осторожно, почти с нежностью, провела пальцами по желтому лепестку, потом сорвала один цветок и поднесла к лицу, вдыхая его слабый, медовый аромат.
— Скоро пасеку выставлять будут, — сказала она, и в ее голосе прозвучала какая-то нотка, которую я раньше не слышал. — Бабушка будет новые снадобья готовить. Травы собирать.
Она посмотрела на меня, и мне показалось, что в ее глазах светилась легкая грусть.
— Мы, наверное, летом уедем, — тихо произнесла она.
Я остановился как вкопанный.
— Куда? Почему?
— Бабушка сказала, что здесь нам больше не рады. Что люди смотрят косо. И шепчутся за спиной.
Я ничего не мог сказать. Она была права. Шептались. И смотрели косо. Даже несмотря на страх и показное уважение.
— А куда вы поедете? — наконец выдохнул я.
— Не знаю. На новое место. Где нас не знают.
Мы дошли до ее калитки. Та самая, пахнущая травами и старой древесиной. Она повернулась ко мне. Солнце освещало ее бледное лицо, и в этот момент она показалась мне не колдуньей или волшебницей, а просто очень одинокой девочкой, которую носят по свету из-за странной судьбы ее бабки.
— Спасибо тебе, — сказала она.
— За что? — удивился я.
— За то, что не боялся меня. И за то, что молчал.
Она на мгновение задумалась, потом сняла с шеи ту самую тонкую бечевку с темным, жестяным крестиком.
— Держи. На память.
— Нет, что ты! — я отшатнулся. — Это же твое!
— У меня есть еще, — она слабо улыбнулась. — А этот… он уже знает ваш дом. Он будет охранять его. Чтобы все было хорошо.
Она сунула крестик мне в руку, развернулась и быстро вошла в дом, не дав мне ничего сказать. Я так и стоял у калитки, сжимая в ладони теплый металл, пахнущий полынью и весенней землей.
Больше я ее не видел. Через неделю их дом опустел. Они уехали ночью, тихо и незаметно, как и приехали. Никто не знал куда.
С тех пор прошло много лет. Я давно вырос, уехал из села, получил образование. Но тот жестяной крестик до сих пор храню. И иногда, когда в жизни случается что-то трудное, я достаю его, сжимаю в ладони и вспоминаю Надю.
Я так и не понял, кто она была на самом деле. Ведьма? Посланница каких-то высших сил? Или просто очень чувствительный человек, умевший тонко и мощно влиять на мир вокруг себя? Не знаю.
Но я знаю точно, что отец мой так больше никогда и не прикоснулся к спиртному. До самой своей смерти он с отвращением отворачивался от любого алкоголя.
Знаю, что в нашем селе еще долго ходили легенды о внучке колдуньи, усмирившей собак и наславшей огонь на новогоднюю елку.
И я знаю самое главное. Мир гораздо загадочнее и сложнее, чем кажется. В нем есть место вещам, которым нет названия и объяснения. Их нельзя пощупать или доказать. В них можно только верить. Или не верить.
Но я видел. И потому — верю.
А еще я усвоил на всю жизнь простую истину, которую мне подарила та тихая девочка из Нахаловки: никогда не стоит обижать тех, кто слабее тебя. Или тех, кто не такой, как все.
Вдруг их бабушка и вправду колдунья?
Друзья мои! Хотите читать мистические истории жду вас на канале.
Уже более 100 моих подписчиков перешли на этот канал. Почему я поняла такое решение я писала ранее в телеграм канале.