Начало:
Часть вторая. «Бородинский» дед
…Алёша стоял на пороге кухни. Пахло свежеиспеченными пирожками и яблочным вареньем. Бабушка чистым посудным полотенцем протирала чашки. На печке тихо шипел большой зеленый эмалированный чайник. Любимец семьи, старый кот Мурзик умывался в углу, явно намереваясь поспать. Мальчик взял кота на руки и сел на стул напротив бабушки. Та принялась расставлять чашки на столе. Алёша поёрзал на стуле, кот недовольно привстал, потоптался на Алешиных коленях, снова улёгся и хрипло замурлыкал. Алёша спросил:
— Бабушка, а дед Поликарп он что, с рождения такой, что ли?
— Нет, это он после войны.
— Какой войны?
— Японской. Он же тогда матросом был на каком-то большом корабле. Их из Ленинграда, тогда он ещё Петербургом был, послали на войну с японцами. Плыли вокруг Африки, потом был большой бой в Цусимском проливе... — Бабушка задумалась на минутку. — У тёти Аграфены, жены его, открытки были. Красивые такие! Поликарп ей из разных портов слал — много... Тётя Аграфена, пока жива была, показывала их нам с Ольгой...
— А кто такая Ольга?
— Ольга — это дочка Поликарпа и Аграфены, Марусина мать. В детстве мы с ней были не разлей вода, хоть та и постарше меня … Да всю жизнь мы с ней дружили! Только уж лет десять, как преставилась Ольга Поликарповна…
— Ба, а что за бой в проливе? И что с дедом Поликарпом случилось? Его там ранило? — торопил Алёша.
— Про то сражение много книжек написано, подрастёшь — прочитаешь. Побили тогда японцы наших, крепко побили. Уж что там с Поликарпом приключилось — точно не знаю. Тетя Аграфена рассказывала, да я молоденькой девчонкой была, не запомнила, что да как. Ольга — та тоже мало что знала, она же только на свет появилась, когда Поликарп на войну ушел! Так что, здоровым она никогда его не видела. Не дай Бог кому такое горе в семью! Потому, наверное, Ольга и мать свою не понимала. Для Ольги отец обузой был. А уж как Маруся родилась, то и подавно! С дитём не знаешь, как управляться, а здесь ещё инвалид на шее... Так что, как только Маруся чуть подросла, мать стала заставлять её ухаживать за дедом... Ей бы объяснить девчонке, чтоб и умом, и душой поняла. Ан нет, всё больше криком, криком... Помню, Маруська со школы придет, поиграть с подружками соберётся, а Ольга ей — ну-ка, готовь старому еду! Иной раз и ремешком по мягкому месту отхлещет, и всегда из-за деда — не накормила, не постирала, постель не прибрала... Всё из-под палки Маруська делала, где ж ей любить его!
Алёша не понимал взрослых рассуждений бабушки и потому перебил:
— Ба, не надо про тетю Марусю, она злая! Ты лучше про деда Поликарпа расскажи! Ну, пожалуйста, вспомни, ну хоть капельку!
Бабушка только вздохнула и развела руками:
— Говорю же тебе, давно это было, очень давно. Сам подумай, я родилась в девятьсот седьмом году, через два года после той войны. А он уже тогда был инвалидом! Где ж мне знать? Тетя Аграфена говорила, что с поликарпова корабля всего двое спаслись, он и ещё один матрос. А их там чуть не тыща человек было, на корабле-то! Все погибли... Поликарпа сильно покалечило. Ни зубов, ни языка у него нет... С тех пор он и не может разговаривать, да и кушать толком тоже не может — всё ему нужно перетирать на мелкой тёрочке. А когда, значит, корабль ихний потонул, Поликарпа из моря японцы подобрали, забрали в плен. Там, видать, подлечили маленько. А как война кончилась, вместе с остальными пленными домой отправили. Аграфена рассказывала, что поначалу Поликарп и по хозяйству хлопотал, и с детьми возился, пока те совсем несмышлеными были. Потом что-то с головой у него приключилось. Ко всему интерес потерял. Да ты и сам видел. Так и живет, как тень... Вот ведь наказание человеку — и жизни нет, и смерти Бог не даёт...
Больше Алёша ничего не смог добиться от бабушки. Но и того, что она рассказала, хватило, чтобы с трудом уснуть ночью.
Наутро он поспешил поделиться услышанным с друзьями. Алёшин рассказ произвел впечатление на приятелей, и отношение дворовых мальчишек к Поликарпу изменилось.
Однажды напротив старика остановился какой-то карапуз и закричал во всю глотку: "Кап-кап-полукап!" Пацанам стало стыдно — наверное, каждый из них хотя бы раз пытался пронять деда этой глупостью. Дразнила тут же получил подзатыльник и с плачем убежал домой. Во двор вышел разгневанный папаша малыша, ведя зарёванного отпрыска за руку. Но, когда узнал, в чём дело, только погрозил детворе: «В следующий раз головы поотрываю». А сынишку прилюдно отшлёпал, приговаривая: "Не смей стариков обижать".
Вскоре двор словно заболел. Ребята постарше кинулись искать книги про цусимское сражение, чем повергли в изумление библиотекарей: чтобы местные сорвиголовы часами просиживали штаны в читальном зале, да ещё летом — невиданное дело! Вечерами старшие с упоением пересказывали младшим прочитанное. Ребятня слушала, раскрыв рты. Названия русских кораблей намертво впечатывались в память, картины боя живо рисовались перед глазами...
Впрочем, детский интерес редко бывает долгим. Появились другие увлечения, потихоньку отошла и мода на Цусиму.
Приближалось первое сентября. Летние развлечения отсчитывали последние деньки, но тут, как назло, зарядили дожди. Школьники собирались под навесом во дворе и коротали время, играя в дурака или мастеря какие-нибудь нехитрые игрушки: заплетали в цветную телефонную проволоку стержни шариковых ручек, делали ремни из старой электрической проводки. Однажды их занятия были прерваны громкой руганью, доносившейся с улицы.
— Опять эта злыдня над Поликарпом издевается! — сказал кто-то.
Все дружно повернули головы на шум. У калитки Поликарпова дома свирепствовала Маруся, пытаясь увести деда домой. Тот беспомощно отмахивался руками, в конце концов встал и поплелся за внучкой.
Стало очень жалко старика. А что сделаешь? Взрослым до него дела не было, а детей никто не спрашивал. Но то, до чего может додуматься ребёнок, взрослому даже не взбредёт в голову. Мальчишки решили восстановить справедливость и — потопить японский флот! Пусть дед Поликарп посмотрит!
В тот же день наделали из бумаги целую кучу корабликов, подписали их — «Суворов», «Ослябя», «Сисой Великий», «Наварин», «Орёл» — и так, пока не перебрали всю эскадру адмирала Рожественского. Японский флот, разумеется, не слишком чествовали, поэтому самые корявые поделки без разговоров причислялись к нему.
Ближе к вечеру работа была закончена. Дождя, словно на заказ, уже часа три как не было, даже дорожки успели чуть подсохнуть. Ребятишки понесли свои бумажные эскадры к большой луже, что разлилась неподалеку от поликарпова дома. Дед привычно сидел на своей скамейке и отрешенно смотрел куда-то вдаль.
С разных концов лужи дети пустили корабли, подталкивая их прутиками навстречу друг другу. Занятие оказалось увлекательным. Мальчики громко кричали, смеялись и даже позабыли про Поликарпа, ради которого, собственно и затеяли своё представление. Наконец, пришло время боя — в скопление корабликов полетели мелкие камешки и горящие спички. "Бах, бах, попал! Смотри, япошка горит! ещё один! А вот тебе!" Над лужей поплыл пахучий голубоватый дымок. Вокруг корабликов то и дело взлетали брызги. "Я в "Микасу" попал!" "Нет, я!" "Микаса" тонет! Ура!!!"
Вдруг в середину лужи с плеском упала большая палка — это была клюка Поликарпа. Дед оказался рядом, весь побелевший, неожиданно большой и страшный. Он громко мычал, и это был жуткий звук, от которого ребятня бросилась врассыпную. На улицу выскочила тётя Маруся, вопя во всю глотку:
— Отойди от детей! Отойди, кому сказала!
Впрочем, детей уже не было. Они разбежались и подглядывали издалека. А дед Поликарп смотрел на дымящиеся кораблики и — плакал!..
Вдруг он удивительно быстро повернулся к внучке, схватил её за руку и стал что-то показывать в луже, на остатки бумажного флота. Маруся ничего не понимала, и попыталась увести деда. Но он вырвался, выхватил из лужи клюку и стал с размаху бить ею по воде, топя оставшиеся кораблики — все подряд. Тогда внучка вцепилась в старика и поволокла его, цедя сквозь зубы:
— Совсем свихнулся! Да за что ж мне столько напастей! Мало я за тобой ходила, да? Совсем меня извести захотел, да?
Поликарп обмяк и покорно заковылял домой, вытирая рукавом мокрое от воды и слез лицо...
Вечером к поликарпову дому подъехала машина скорой помощи. Старика увезли в больницу.
Назавтра по улице разнеслась весть: умер...
Мальчишки были потрясены. Многие, в том числе Алёша, считали себя причастными к случившемуся. Поэтому, когда у ворот бабушкиного дома появилась тётя Маруся, Алёше захотелось исчезнуть, стать невидимкой, чтобы никому не попадаться на глаза, и тем более — ей. Но, оказывается, соседка просто пришла за солью и была в прекрасном расположении духа. Бабушка провела тётку в дом. Через стенку Алёша слышал их разговор.
— Поминки будем справлять, а я сунулась — соли нет, — гудела на кухне Маруся.
— Помер старик, вот горе-то, — глуховато прозвучал бабушкин голос.
— Да какое там горе? Слава Богу, прибрал его к себе. Наконец-то! Сколько мы с ним намаялись — просто ужас какой-то.
— Не греши, не надо так говорить!
— А что — "не надо"?! Какой-такой грех? Девяносто семь лет небо коптил, пора и честь знать, — тётя Маруся хохотнула. — Напоследок совсем сдурел, в кораблики пошел играть с мальчишками. Перепугал их до смерти.
— Он же, Поликарп-то, воевал. Может, вспомнил что, разволновался, — осторожно заметила бабушка.
— Да пусть он хоть что вспомнил! Помёр — и царство небесное... Ладно, спасибо за соль, на поминки заходите, — Маруся засобиралась домой. — Надо будет ещё с барахлом его разобраться, а то ведь даже в гроб положить не в чем.
— Батюшку-то хоть пригласили?
— Ага, щас! Ещё попа ему! Обойдётся!
Маруся ушла. Бабушка долго смотрела ей вслед и качала головой: «Ох и стерва!»
На похоронах народу было мало. Оркестра не было, не было долгого прощания и громких причитаний. В конце улицы стоял грузовик «ГАЗ» с откинутыми бортами. Гроб с телом старика несли к машине соседские мужики. Перед тем они усердно поминали усопшего дармовой водкой, и теперь неровно семенили, безуспешно стараясь прогнать с лиц хмельную весёлость. За гробом шли Алёшина бабушка, ещё три или четыре пожилых женщины, а впереди всех — тётя Маруся. Вид у неё был удручённый. Она несла перед собой старую, помятую матросскую бескозырку. Ветер тихо полоскал черные ленточки. Когда процессия проходила мимо, Алёша успел прочитать поблёкшие буквы — "Бородино".
Дня через два тётя Маруся снова зашла к бабушке — вернуть какие-то кастрюльки. Алёша был дома, и, услышав начало разговора, как бы случайно зашёл на кухню. Да так и остался тихонько сидеть в углу.
— А знаете, чего у него в сундуке было? — спросила Маруся.
— Откуда знать-то?! — пожала плечами бабушка.
— Одёжа разная, медалька, бескозырка, а главное — письма старые. Я первым делом письма взяла — интересно же. Стала читать. И до самого утра просидела.
— Ну, ты всегда любопытная была!
Маруся оставила колкость без внимания, только головой кивнула.
— Дура я, дура! Такой человек был, такой человек! — она громко всхлипнула.
— И чего мне раньше этого не узнать? И чего он их мне не показывал, письма-то эти? Я может, совсем по-другому бы к нему!.. А сейчас даже прощения не попросишь — нет деда, и прощенья нет...
— Бог простит, Маша!
— Не простит! Как он бабушку ласково называл, как любил её! Про такую любовь кино снимать надо! — Марусю будто подменили. Трудно было даже представить, что эта мужеподобная тётка способна на какие-то светлые чувства. Вдруг она расплакалась навзрыд, и бабушка долго не могла её успокоить. В кухне остро запахло валерьянкой...
Часть третья. От Цусимы до Барабинска
Поезд уже минуты три стоял на каком-то полустанке, в купе было тихо.
— Мне тогда ужасно захотелось самому почитать письма Поликарпа. Но я так и не рискнул подойти к соседке. Боялись мы её очень. Гром-баба! — Алексей замолчал.
— Так ты до писем не добрался? — нарушил молчание Михалыч.
— Нет. Но поговорили мы тут с вами, и чего-то вспомнил я эту историю. — Алексей вытянул из остывшего чая пакетик с заваркой.
— Слышь, Лёша, как ты сказал, корабль-то назывался? «Бородино», я не ослышался? — Михалыч вдруг заерзал на диване.
— Ну да! Я как сейчас ту бескозырку вижу! «Бородино»!
Михалыч побарабанил пальцами по столу, хмыкнул, покачал головой.
— Однако! Не может быть… «Бородино», «Бородино»… Алексей, скажи мне честно и откровенно: ты "Цусиму" Новикова-Прибоя читал?
— Ой, давно! Как раз тогда и читал, наверное.
— Ну тогда ты вряд ли вспомнишь... А я перечитывал не раз. И точно знаю, что с "Бородино" спасся только один матрос!
— А сколько всего было в экипаже? — подал голос майор.
— Больше восьмисот человек, — ответил Михалыч.
— Ого! Что ж это за корабль был?
— Броненосец. Громадина! Броня на нем местами до тридцати пяти сантиметров была. Двенадцатидюймовые снаряды отскакивали! Но японцы на него почти всей эскадрой навалились. Корабль загорелся, пробоины появились. Потом он перевернулся вверх дном и затонул. Со всем экипажем. Кто в воду попрыгать успел, тех за собой утащил. Когда большой корабль тонет, на его месте воронка громадная получается, не выплывешь... Вот Новиков и рассказывал в "Цусиме", что спасся только один. И ещё какую-то статью я читал, там тоже говорилось только про одного спасённого. И звали его — Семён… Семён… Чёрт, не то Гущин, не то Пущин… А! Вспомнил! Ющин!!! Семён Ющин!
Поезд медленно тронулся, зашумел, набирая ход.
— Получается, Поликарп был ещё одним уцелевшим? — удивленно спросил Алексей. — Вторым?
— Ну, не знаю, был или не был... — Михалыч взял со стола зажигалку, повертел её в пальцах. — Не факт, между прочим, что твой Поликарп был именно на «Бородино». Бескозырками морячки частенько менялись. Да и новые себе шили. Я читал, что с тонущих кораблей многие прыгали в воду вообще в чём мать родила, чтобы одежда на дно не тянула. Какие там к чёрту бескозырки!.. А форму им потом давали, уже в плену. Тогда Россия от своих пленных не отказывалась. Всё, что нужно, им передавали — и одежду, и продукты, и деньги, и письма… — Он шумно вздохнул и полез в карман за сигаретами.
— Мужики! А ведь тётя Маруся ещё жива! Может, навестить её, а? Вдруг письма Поликарпа сохранились! — встрепенулся Алексей.
— Не боишься, что уши надерёт? — усмехнувшись, спросил майор.
— Вряд ли. Ей уже прилично за семьдесят, угомонилась. Не тот пыл!
— Жива, говоришь? Так поторопись! Старики, они сегодня есть, а завтра нет, — Михалыч встал и кивнул майору: — Пошли, Витя?
— Ага!
Михалыч с майором ушли в тамбур.
Алексей пересел к окну, но вместо осеннего пейзажа видел картинки из детства. Они ожили так ярко, как события дня вчерашнего. Дед Поликарп. Тетя Маруся с бескозыркой в руках... "Бородино"... Как странно! Нужно было, чтобы прошло тридцать лет, чтобы забытое, казалось, навсегда, снова взволновало душу — с той же силой, что и в далёком детстве!
Алексей собрал со стола остатки трапезы, аккуратно расстелил салфетку.
Вернулись курильщики, принеся с собой ядрёный табачный дух и другую тему разговора.
— Скоро будем в Омске. Нужно будет запастись пивом и терпеть до Барабинска, — непререкаемым тоном знатока заявил майор.
— Почему до Барабинска? — поинтересовался Алексей.
— Потому что там рыба! — майор мечтательно закатил глаза и сглотнул. — Копчёная, вкуснющая! Такой до самого Байкала не будет!
— В Омске неплохое пиво, — добавил Михалыч.— В Барабинске — отличная рыба. Самый приятный момент — когда пиво с рыбой соединяются. Два в одном!
…Цусимский вопрос постепенно отошел на второй план и даже как будто забылся.
До самого Иркутска попутчики не страдали ни от скуки, ни от отсутствия интересных тем для разговора, и чувствовали себя давними закадычными друзьями. Едва мелькнул за окнами мост через Иркут, Алексей потянулся к багажной полке за своими вещами.
— Ну, всё, тебе осталось всего ничего ехать. Скоро дома будешь. Счастливчик! А нам ещё пилить и пилить! — сказал майор.
— Это тебе-то пилить? Завтра приедешь. Вот мне — действительно пилить. До самого Владика, — отозвался Михалыч. — Давай-ка, Алексей, я твой адрес запишу. А ты — мой. И телефон. Если чего про деда того, про Поликарпа, разузнаешь — позвони или черкни пару строк.
— И мне адресок с телефончиком! — присоединился Виктор. — И тоже про деда расскажи. Интересно!
Часть четвёртая. Находка
Недели через три после возвращения из Москвы Алексей с коробкой конфет под мышкой стоял у ворот дома тёти Маруси. Громко постучал в калитку.
— Кого там несет? Петровна, ты, что ли? — раздался знакомый зычный голос. — Иду! Прошло несколько минут, пока загремела щеколда и приоткрылась дверь.
— Тебе чего?
— Не узнаете, тёть-Маруся? Это я, Алёша! Помните, мы вон в том доме раньше жили!
— Батюшки-свет! А я смотрю, вроде знакомый, а кто — не пойму. Ну, заходи! — Старуха, тяжело опираясь на палку, повела Алексея за собой в дом. На пороге остановилась, рассматривая гостя. — Да, цветёшь и пахнешь! А мы что-то никак не молодеем... — Помнишь, Лёша, когда-то я по три ведра воды таскала, два на коромысле, одно — в руке. Теперь вот сама себя еле таскаю... Ну, проходи, проходи!
Алексей остановился в прихожей.
— Я к вам, тёть-Маруся, с вопросом, — сказал он, отдавая конфеты.
— Погоди, сначала я тебя поспрошаю!
Она долго пытала гостя о родных и близких. Наконец, удовлетворив любопытство старой женщины, Алексей задал свой вопрос:
— У вас сохранились письма и бескозырка деда Поликарпа?
Старуха помедлила с ответом.
— Тебе зачем?
Алексей вкратце рассказал, в чем дело.
— Я уже такая старая, Алёшка! Веришь иль нет, я до сих пор свою вину перед дедом своим не загладила. Да и как загладишь?.. А он уже снится мне, частенько снится! Верно, к себе зовёт. Ничего, теперь уж скоро свидимся... Насчет бескозырки — похоронили вместе с ним. Я её сама в гроб и положила... А письма — беда с ними. Пожар у нас был шесть лет назад. Под Новый год во дворе начали феньверки эти пускать, вот на чердак одна и залетела. Слава Богу, пожарники быстро приехали, потушили. Да воды было больше, чем огня! Залили всё! Всю мебель потом выбрасывать пришлось. Ладно, хоть стены уцелели. А ты говоришь — письма!..
Старуха помолчала, задумалась.
— После пожара нашла я их. Промокли, чернила расплылись... Как я рыдала! Уж я и сушила, и утюгом гладила, да всё одно, ничего не осталось. Выбросить бы надо, да рука не поднялась.
Она подошла к новенькой тумбочке, достала полиэтиленовый пакет, в котором лежало несколько пожелтевших листков бумаги.
— Почитай, чего найдёшь. Только верни, слышишь? Когда помру, можешь насовсем забрать. А покуда жива, они мне надо!
— Обязательно верну! Завтра же!
Алексей попрощался и, прижав к груди драгоценный груз, быстрым шагом направился к автобусной остановке.
Дул сильный, с запахом зимы, северо-западный ветер. Облетевшие деревья сухо постукивали ветками, в воздухе кружились листья и лёгкий уличный мусор. Кузьминский поёжился, поплотней запахнул куртку. Дождался маршрутку. Пока старенький корейский минивэнчик пробивался в пробках и стоял на светофорах, Алексей несколько раз порывался прочитать письма, но сдерживал себя, опасаясь повредить хрупкие листки.
Дома никого не было — жена ещё не вернулась с работы, дочка убежала на занятия драмкружка — артистка!
Кузьминский заварил кофе, удобно расположился за столом. Взял письмо, оказавшееся с краю. Вид его был плачевным: огромные пятна смытых чернил, между ними — аккуратный, похожий на детский, почерк, с заковыристыми всплесками ятей и твёрдых знаков.
«Здравствуйте, родная моя Аграфенушка и доченька моя Оленька!» Дальше почти до середины листа шло длинное перечисление знакомых и соседей, которым нужно было передать поклон. Алексей пропустил эти строки. Вдруг он почувствовал, как у него пересыхает в горле.
"Завтра "Бородино" со всей нашей эскадрой отправляется дальше. Так что, следующее письмо пошлю тебе уже из Владивост… прорвёмся… верное будет бой. Все об этом говорят. Офицеры наши невеселы, да только…"
Фраза окончательно утонула в мутном пятне. Из нижнего края выплыли, как из облака, строки:
«…сли не вернусь, расскажи Оленьке, что пуще жизни любил я её и тебя, моя Аграфенушка»...
Взял другое письмо — сплошные пятна и разводы, едва различимые отдельные буквы и слова. Алексей чуть не треснул кулаком по столу от досады. Следующее — то же самое! На одном листке попался кусочек неиспорченного текста, Алексей впился в него глазами.
«Слышал, кроме меня с «Бородина» ещё один матрос спасся, а кто — не знаю». И опять размывы! «Господь … от смерти, да видать, чем-то прогневил я Его … таким до конца дней останусь. Детушек словом добрым не приласкаю, ничего рассказать не смогу. Не смогу сказать, как люблю тебя, голубушка моя, Аграфе…»
Кузьминский не удержался, всё-таки хлопнул ладонью по столу:
— Эх, Карп-карп-Поликарп! Что ж ты так… — вслух сказал он. И задумался. О том, что жили рядом, а поговорить не могли: один был слишком стар, другой слишком мал. О том, что сейчас, в памяти, Поликарп совсем как живой и чуть ли не осязаемый. Даже запах его пальто вспомнился, будто он вот тут, рядом стоит! А на самом деле его нет. И его можно только вспомнить, но ни увидеть, ни прикоснуться нельзя... Нет Поликарпа. Нет! И ничего — ни вернуть, ни изменить, ни узнать — нельзя. Никогда…
Противно защипало в носу, глаза заволокло слезой. «Ну вот, этого ещё не хватало! Совсем как дитя малое!» — Алексей встряхнул головой, заставил себя отвлечься от слишком ярких воспоминаний…
«Михалыч говорил — восемьсот душ на «Бородино» погибло, и только один спасся. Теперь выходит, не один, а двое… Это же своего рода историческое открытие! — он усмехнулся. — И что дальше? Ну, пойду я сейчас рассказывать — вот, мол, ещё одного уцелевшего с «Бородино» отыскал! И куда пойду? В университет? — там свои доктора с кандидатами, аспиранты. Кто-нибудь вставит пунктик в диссертацию, защитится, и всё тут же уйдёт в архивы, забудется. Может, в газету? Господи, да что сейчас за газеты?! Поместят заметку где-нибудь между статьей про выставку собак и репортажем с марша гомиков… М-да, блин. Никому это не нужно, никому не интересно! Какое-то там «Бородино», сто лет назад… Одним больше, одним меньше, — какая разница?!»
Кузьминский машинально поднёс чашку с кофе к губам. Обжёгся, подул, поставил чашку обратно и стал в задумчивости размешивать кофе ложечкой.
Он ещё раз перечитал уцелевшие строки. Закрыл глаза, попытался представить последние минуты «Бородино», эскадренного броненосца, одного из лучших кораблей Второй тихоокеанской эскадры...
...Охваченная пламенем махина делает последний залп и вдруг быстро заваливается на правый борт. Вот она переворачивается вверх килем, накрывая собой крохотные фигурки барахтающихся внизу людей. Из-под воды в разных местах вырываются струи раскалённого пара, мгновенно превращая в обваренные куски мяса всех, кто оказался на пути... Опрокинутый броненосец ещё держится на поверхности, но его внутренние отсеки неотвратимо заполняются водой. Там, в кромешной темноте задыхаются, захлёбываются, бьются в агонии обречённые моряки… Немногие, кто оказался за бортом и выжил, спешат взобраться на вспучившееся над водой днище, в надежде, что кто-нибудь подберёт их раньше, чем корабль скроется в бездне. Но — окруженные всплесками взрывов, окутанные дымом и пламенем корабли эскадры проходят мимо… Вот внизу что-то рвётся, трещит, с рёвом вырывается на поверхность огромный, клокочущий пузырь воздуха и пара, корабль вздрагивает и устремляется вниз. Над ним схлопываются и тут же проваливаются следом волны. Море проседает, начинает крутиться медленным, страшным водоворотом, унося вслед за идущим ко дну гигантом всех и всё, что ещё оставалось на поверхности…
«А мы «Титаника» смотрели и плакали, — со злостью подумал Алексей. — Нам старушку жалко! Cвоих не знаем, чужих жалеем! Ёлки-палки, кто же мы? Что ж за люди, что за нация такая? Мы же так всё, всё на свете забудем! «Все предыдущие поколения — удобрение для последующих», — вспомнились слова попутчика-майора. — Прав майор. Прав, оказывается! Всё, что было, все эти битвы, революции, все эти миллионные жертвы... И все наши предки с их свершениями, страданиями, подвигами, с их мечтами, любовью, нежностью — удобрение! А мы тогда кто? Кто?!»
Алексей встал, подошел к окну. Там, на улице, было пасмурно. Ветер крутил редкие хлопья первого, необычно раннего снега...
*****
Историческая справка
Эскадренный броненосец «Бородино» погиб в Цусимском бою 14 мая (по старому стилю) 1905 года в 19 часов 10 минут. В экипаже корабля было 30 офицеров и 828 (по другим данным — 837) матросов. В живых остался один человек -- марсовый матрос Семён Ющин.
Другие рассказы автора на канале: https://dzen.ru/suite/bce13e64-d11a-4877-b732-ce6f7560cdc2
Предыдущая часть:
Продолжение: