Неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности
А.С.Пушкин
Пролог
На Ярославском вокзале столицы суета царит в любое время года и суток. Провожающие, отъезжающие, носильщики, таксисты, цыгане, нищие... Нескончаемый людской гомон, шарканье и топот тысяч ног. Над всем этим — звон и воркованье репродукторов. Броуновское движение несметной толпы приобретает более-менее спокойный характер лишь у перронов, где ждут отправки самые дальние поезда России. Отсюда уходят составы в Сибирь и на Дальний Восток. Низко стелется горький угольный дымок вагонных печек, перебивая запахи чебуреков и шашлыков от привокзальных киосков. Пассажиры вносят багаж, осваиваются в купе и плацкартах, раздвигают оконные занавески, проверяют постели. Некоторые, поставив вещи, возвращается на перрон — проститься с провожающими или просто подышать свежим воздухом.
Поезд дальнего следования — удивительная штука! Он запирает в своих купе совершенно незнакомых людей и долгое время держит их вместе. И никуда им друг от друга не деться, как в подводной лодке. Когда дорога длится меньше суток, попутчики обычно не считают нужным даже познакомиться: поел, поспал и — прощайте, больше не увидимся. Взаимная вежливость, дежурные улыбки... Никакой романтики! Совсем другое дело — транссибирские экспрессы. Дорога дальняя и долгая. Времени — вагон, причем как в переносном, так и в прямом смысле слова.
Часть первая. Дорожные споры
..Первым в купе вошел щеголеватый авиационный майор. Напевая тихонько под нос какую-то песенку, он запихал в рундук большой чемодан, под изголовье полки толкнул ногой сумку с дорожной снедью, повесил на плечики китель, снял галстук, расстегнул ворот рубашки и уселся у окна. "Ничто не вечно под луной. Особенно отпуск," — сам себе сказал майор и достал купленную только что газетку с кроссвордами.
Минут через пять на пороге появился плотно сбитый пожилой мужчина с двумя спортивными сумками в руках.
— Здравствуйте! — дружелюбно поприветствовал он майора. — Далеко едем?
— До Читы.
— Тоже не ближний свет. А я — во Владик. До упора в океан, — новый пассажир легко сбросил свои сумки. — Давайте знакомиться. Путь долгий, без знакомства нельзя. Николай Михайлович. Сысоев. Можно на "ты" и просто Михалыч. А вас как звать-величать, господин майор? — Мужчина протянул руку. — Или товарищ — как нынче правильно?
— Виктор Сергеевич. Дьяченко, — в тон вошедшему ответил майор. — Лучше просто Витя и тоже на "ты". Насчет господ и товарищей — кому как больше нравится. По уставу — "товарищ". А по мне — так лучше по имени.
Попутчики пожали друг другу руки.
— Интересно, ещё соседи будут? — майор высунулся в пустой коридор.
— Народу, я гляжу, мало. Половина купе вообще пустые. Может, вдвоём дальше поедем. — Сысоев убрал сумки, оставил только пакет со сменной одеждой и удобно устроился на диване.
Иркутский преподаватель Алексей Кузьминский возил в Москву свою диссертацию. В левой руке он нёс видавший виды дипломат со сменой белья и диссертационными бумагами внутри, в правой — туго свернутый рулон плакатов. Несколько часов назад плакаты эти закрывали всю стену в университетской аудитории и держали перед собой солидную публику — профессоров, доцентов, кандидатов.
Кузьминский не мог сдержать улыбку, вспоминая подробности своего выступления на учёном совете. Ещё в Иркутске, чтобы не помять листы, Алексей придумал намотать их на обрезок черенка от лопаты. Но убрать черенок подальше с глаз — хотя бы на время предзащиты! — не догадался. К началу заседания совершенно ненаучная палка осталась стоять, прислонённая к помпезной старинной трибуне, с которой должен был выступать председатель совета — уважаемый доктор наук, профессор, почётный член чего-то там за рубежом, и прочая, прочая… Он-то и заметил черенок и моментально признал в нем лопату. Алексей поторопился было убрать палку с глаз, но председатель остановил: «Молодой человек, сделайте одолжение, оставьте! В 1941-м году, когда я был школьником, мы копали окопы на подступах к Москве. Лопаты нам давали отвратительные. Тогда я мечтал о таком черенке, так дайте ж мне хоть сейчас посмотреть!» Совет не начинался ещё минуты три, пока не стихли последние смешки... Впрочем, на выступление Алексея это повлияло только в лучшую сторону. Столичные учёные мужи меняли плакаты местами, давали советы и рекомендации, поучали и наставляли. Каждый из оппонентов считал своим долгом упомянуть «лопату председателя» и подчеркнуть провинциальную смекалку автора работы... После непродолжительного обсуждения дали добро на защиту. А это — главное.
«Нумерация вагонов начинается с хвоста состава», — нежным голоском промурлыкал репродуктор. Кузьминский остановился у своего вагона, достал билет и паспорт. Проводник взял документы, быстро пробежал глазами и вернул — «Проходите!».
Кузьминский вошел в купе, увидел там двоих попутчиков.
— Здравствуйте! Я — с вами! А вот это, судя по всему, моё местечко, — он похлопал по заправленной верхней полке и забросил на неё свои вещи. — Далеко едем?
— Владивосток, Чита, — за двоих ответил майор. — А вы?
— Иркутск. Знакомимся? Алексей. Можно просто Лёша...
Так началась одна из самых обычных поездок, каких официальная статистика железных дорог насчитывает миллионами.
Состав отстукивал первые километры от Москвы. На одном из пологих поворотов в окна вагона на мгновение заглянуло закатное солнце и быстро убежало в хвост поезда. Начало заметно темнеть. Проводник включил свет, и по всем купе, как по команде, зашуршали простыни — пассажиры разбирали постели. По коридору потянулись люди с полотенцами и зубными щётками. Наступала первая дорожная ночь, когда под убаюкивающее покачивание можно беззаботно выспаться после суматошной московской беготни.
Наутро попутчики расположились на завтрак. Сдвинули к окну всё лишнее с откидного столика, расправили салфетку и принялись доставать запасы. Майор по-английски тихо исчез из купе. Минут через десять вернулся с загадочной улыбкой на лице. Эффектным жестом выудил из пакета дымящуюся запечённую курицу.
— Ловкость рук и никакого мошенничества! Микроволновка в вагоне-ресторане, плюс гвардейская улыбка официанткам — завтрак готов!
Михалыч, сглотнув слюну, заметил:
— Грех превращать такую закуску в еду! — и водрузил в центр столика бутылку водки. Все трое дружно вспомнили, что с утра пьют только аристократы и дегенераты, но никто не взялся утверждать, что это плохо.
Под горячительное беседа пошла, как по маслу. Вспомнили несколько анекдотов. Майор рассказал какую-то авиационную байку. Михалыч припомнил пикантный эпизод из своей беспокойной молодости. После его рассказа попутчики хохотали так, что из соседнего купе возмущённо забарабанили в стенку.
— Всё, хватит веселиться, а то высадят! — Михалыч хлопнул ладонью по столу. — Баста! Кто курить?
Некурящий Алексей остался в купе, майор с Михалычем отправились в тамбур.
Поезд мчался по высокой насыпи. Внизу среди густо прошитых осенними красками деревьев поблескивала узкая речка с желтой от глины водой. Дальше вздымались полуосыпавшиеся холмы, поросшие редким леском. Панорама быстро скользила назад, открывая новые и новые дали, и лишь облака неподвижно висели в синем, совсем ещё летнем небе. Михалыч залюбовался:
— Какая красота! Согласись, Вить, с самолёта такого не увидишь! Я мог бы самолётом, но люблю поезд.
— Да, молодцы были предки, такую дорогу отгрохали! — Виктор посмотрел в окно. — Любо-дорого прокатиться!
— Не говори! Больше ста лет по ней поезда ходят. — Михалыч показал сигаретой на пол. — Прикинь, майор, кроме этих рельсов другой дороги через всю Россию до сих пор нет. БАМ не в счёт, его то строят, то не строят, то ездят, то не ездят — фиг поймёшь.
— Интересно, это потому что предки такие великие были, или потому что мы такие бестолковые, что других дорог не построили, а, Михалыч?
— Наверное, и то, и другое. Когда Транссиб прокладывали, у России о-го-го какие планы были. И ведь предки не только планировали, но и делали. Шутка ли — на западе всю Европу в шорах держали, на востоке Среднюю Азию прибрали, пол-Китая отхватили. Только в войну с Японией зря вляпались.
— Ты про ту, где "Варяг"?
— Про неё самую. Кстати, вот ты — целый майор, военный человек. Тебя ж, наверное, учили не то, что нас, гражданских. И военную историю, наверное, преподавали?
— Ну!
— Вот ты мне скажи честно и откровенно, ты про русско-японскую войну много знаешь?
— Честно и откровенно? Да ничего. Что-то про "Варяга". И то лишь потому, что нам в клубе, пока в училище учился, фильм про него пару раз крутили. Потом этот, как его? с птичьей фамилией... Куропаткин. Что-то про вагоны с иконами вместо снарядов. Ну и, само собой, — Цусима. Когда японцы наших потопили. Пожалуй, вот и все мои глубокие познания. — Майор затушил окурок в прикрепленной к стенке пепельнице. — А к чему вопрос?
— Сейчас назад придём, расскажу. А то здесь шумит оченьо. — Михалыч приоткрыл дверь на площадку между вагонами, дым из тамбура быстро вытянуло наружу. — Надо уважать людей, с которыми вместе едешь. Я вот сам курю, а не люблю, когда в вагоне табаком воняет.
Попутчики вернулись в купе.
— Ну что, мужики, может, чайком побалуемся? — встретил их Алексей
— Наливай!, — почти хором ответили Михалыч с майором и расхохотались.
За чаем разговор продолжился.
— Видишь ли, я к той войне особое отношение имею, — Михалыч разорвал пакетик с сахаром и высыпал в стакан. — У меня дед там воевал, дома хранятся кой-какие его вещи, даже письма остались. Он в Порт-Артуре сражался, под началом генерала Кондратенко. В Двадцать шестом Восточно-Сибирском стрелковом полку! — Михалыч многозначительно поднял палец вверх. — Потом в плену был японском... А батя мой в сорок пятом году был в десанте, что Порт-Артур обратно у японцев отбил. Вроде как отомстил за дедов плен. Видишь, какая петрушка... Так что у нас это семейный интерес. Я столько всего перечитал на эту тему! И чем больше узнавал, тем обидней становилось.
— За что обидно? — спросил Кузьминский.
— Да что память у нашего народа отшибло!
— Ну ты загнул! — майор обтер салфеткой ложечку. — За весь народ я бы не стал говорить.
— Ладно, пусть не весь. Но вот ты сам только что сказал, что ничего не знаешь, а ты что, не русский? не из народа?
— Русский, конечно. И что? Русско-японская, она сто лет назад была! Кому это интересно? После неё — и Первая мировая, и гражданская, и Великая Отечественная, — он убедительно загибал пальцы. — И что, всё это надо помнить? Пусть историки головы ломают, у них работа такая. Вот у тебя, к примеру, дед там был. У тебя, можно сказать, культ его личности в семье. А у других — нет.
Михалыч с ехидцей посмотрел на майора.
— Послушай, Витя, а в Отечественную из твоих предков никто не воевал?
— Ну как же! Дед на Северном флоте служил, подводник.
— А у тебя самого дети есть? — допытывался Михалыч.
— При чем тут дети? Ну, есть, сыну двенадцать лет. Какая связь?
— А вот твой сын... Он про твоего деда-подводника знает? Ты ему рассказывал?
— Гм... Вон ты к чему клонишь. — Майор вдруг посерьезнел. — Слушай, а ведь не помню! Может, рассказывал, а может — нет... Нет, не рассказывал! Во, блин... Однако!..
— Вот тебе и "однако"! Сынишка твой вырастет и скажет тебе: "батя, кончай грузить всякой ерундой, война она ж сто лет назад была, кому это интересно!" И сам ты, между прочим, настоящий боевой лётчик, а придёт время — и твой внук точно так же скажет про тебя: "Чо мне знать про этого старого пердуна! Пусть сидит в углу и не бухтит!" Как перспективка? Нормально? А ведь ты, поди, тоже хочешь, чтобы о тебе подольше вспоминали добрым словом. Чтобы дети и внуки гордились, согласись?
Майор протестующее взмахнул руками, но Михалыч не дал вставить слово:
— Ну признайся, хоть иногда да хотел!
— Разве что иногда! — майор сдался. Михалыч продолжал:
— Не обижайся, Витя. Это я к тому, что сто лет назад наши прадеды тоже думали, что о них не забудут. А мы — забыли. Не помним ни хрена. И даже имен их не знаем. И знать не хотим! У нас от всех войн куча памятников по стране осталась. Не в головах, так хоть в камне или в бронзе какая-то память есть. Кому надо будет — мох с камушка сковырнет, да прочитает, что написано… А от русско-японской — ничего не осталось. Даже могил! Все они в Китае, в Японии, да на дне морском.
— Не совсем так, Михалыч, — заметил Кузьминский. — Я как-то был в твоём Владивостоке с экскурсией. Привезли нас на Морское кладбище, там есть памятник нижним чинам "Варяга". А в Кронштадте — адмиралу Макарову. В Питере — «Стерегущему». И ещё один бронзовый Макаров во Владике недавно появился. Так что — неправда ваша!
— Памятники-то есть, да под ними нет никого! Косточки все на чужбине остались, — возразил Михалыч.
— Ну, допустим. А музыка?! — не сдавался Кузьминский. — Музыка-то осталась! Уж на что я человек от этого дела далекий, а и то знаю песни про того же "Варяга", причем обе. И ту, где "Наверх вы товарищи", и где "Плещут холодные волны". А ещё вальс "На сопках Маньчжурии". — Алексей напел мотив. — Вот только слов я, к сожалению, не знаю.
Майор с усмешкой вставил:
— А я с детства помню только одни слова на эту музыку: "Тихо в лесу, только не спит барсук!"
Михалыч, сморщившись, побулькал ложечкой в стакане с чаем. Потом сказал:
— Вот-вот, а ты говоришь, за весь народ не надо… Да надо, Витя, надо! У нас больше пол-страны такие "барсуки"... На сопках Маньчжурии, между прочим, остались сотни тысяч русских, извини за пафос. И каких! Самых лучших! Потому что первыми в атаку всегда поднимаются самые лучшие, самые смелые. Их и убивают первыми! И мне лично не по себе, когда все это подменяется всякой дрянью. Вроде твоего барсука.
— Добавь ещё: "За державу обидно!" — отмахнулся майор.
— Кончай пошлить, не смешно! — начал заводиться Михалыч. — Обидно... Да, обидно!
— Я так думаю, мужики, что всю историю наизусть учить не надо. Ничего, кроме отвращения, такая учёба не даст. Это я вам как действующий препод говорю! — с примиряющей авторитетностью заметил Кузьминский. — По-моему, вполне достаточно знать какие-то основные события, чтобы не путать Куликовскую битву со Сталинградской.
— Ну ты загнул! — изумился Михалыч. — Кто ж их спутает?!
— Путают, и ещё как! — Алексей усмехнулся. — В прошлом году в канун Девятого мая в нашем институте провели опрос среди студентов. «Что вы знаете о Великой Отечественной войне». Многих преподавателей, в том числе и меня, припахали разбирать и проверять анкеты. Я много интересного узнал! Например, в числе командующих советскими войсками один студент назвал Жукова и — только не падайте — Ушакова и Нахимова! А вот вообще убойный случай. Один из марксистов (мы так по старинке называем кафедру общественных наук) как-то возмущался: он на лекции сказал что-то вроде «Огненный таран Гастелло навсегда останется в памяти народа». А из аудитории вопрос, — Кузьминский еле сдерживал смех, — «Уважаемый профессор, а ЧТО ТАКОЕ Гастелло?»
Они расхохотались. Михалыч, вытирая выступившие от смеха слёзы, сказал:
— Не знаю, не знаю. Может, вы и правы оба. И всё действительно не надо знать, а только самое необходимое. Чтоб Николая Гастелло не забывали… — Михалыч хохотнул. И добавил уже вполне серьёзным тоном: — Пусть так. Но я так думаю, что хотя бы историю своего рода знать нужно. Хотя бы её!..
— Да где ж её узнаешь? — майор вытянул ноги на диване и удобно прижался спиной к подушке. — Мы ж не дворянского происхождения, родословных не ведём! Скажем, дед мой был Егор Филиппович, значит, прадеда звали Филиппом. Вот и всё, что я знаю про своего прадеда. А раз так, Михалыч, то придёт время — и меня забудут. Это хреново, конечно... Но, наверное, таков закон природы. Диалектика! Предыдущие поколения — удобрение для следующих.
— Да какая к чёрту диалектика?! Вон, горцы до седьмого колена своих предков знают! Им это с пелёнок втолковывают! И китайцы! И всякие прочие папуасы! Только не русские! Можешь объяснить, почему так? Почему только мы? Почему только у нас предки — удобрение? И слово-то какое умное придумали – диале-е-ектика!
— Успокойся, Николай Михалыч! — майор поднял ладонь, жестом останавливая собеседника. — Не знаю я, почему! Но это так. И ничего страшного в этом не вижу. Каждому поколению — своё.
— Не согласен! Не то ты говоришь, Витя! Не то. — Михалыч потёр виски, пытаясь найти подходящее выражение для набежавшей мысли. — Я так считаю — если есть народ, он должен беречь свои корни. Иначе засохнет и рассыплется в труху. И станет сырьём, как ты сказал — удобрением! Только не для потомков, а для других народов, более сильных и умных. Генетическим материалом… А корни — это и-сто-ри-я! Уважение к предкам. Продолжение того, что они начали. Для этого надо, чтобы сын отца уважал, чтоб деда почитал, прадеда помнил. И своё место в этой цепочке знал, и детей своих чтоб также воспитал. Иначе… Я недавно фразу умную услышал, что греки — не эллины, итальянцы — не римляне. Скоро и про нас скажут, что россияне — не русские… Потому что всё русское забыли к чертям собачьим.
В купе наступила тишина. Колеса считали стыки рельсов, за окном часто мелькали столбы и деревья. Громыхнул железными пролётами небольшой мостик. Гулко пронесся встречный товарняк.
Майор потянулся за газеткой с кроссвордами. Михалыч вздохнул, деловито поправил постель и улёгся.
Кузьминский взобрался на свою полку. Обняв подушку и удобно подложив руки под подбородок, Алексей стал смотреть в окно. Ещё в детстве полюбил он нехитрую дорожную забаву — выбирать вдали какое-нибудь одиноко стоящее дерево и смотреть на него. Тогда, стоило чуть задержать взгляд, как вокруг дерева начинала вращаться земля. Скоро глаза стали слипаться, и наступило то удивительное состояние между бодрствованием и сном, когда не сразу понимаешь, где заканчивается действительность и начинаются грёзы. Почему-то вспомнилось детство: бабушкин дом, залитая солнцем улица, замшелая скамейка у дома напротив, и такой же древний старик на ней… Карп-карп, Поликарп! Да, точно, деда звали Поликарпом…
Вдруг, ни с того ни с сего, заорало на полную громкость вагонное радио: «…Левый, левый, берег До-о-о-она!»
Алексей вздрогнул и потянулся к регулятору — убавить звук.
— Вот-вот, правильно! — прокомментировал снизу Михалыч.
Майор отбросил газету, резко уселся.
— Кто Магомаева не слышал, тому и Шуфутинский певец, — ни к кому не обращаясь, философски изрёк он.
— А мне нравится! — сказал Алексей.
— Сочувствую, — майор поискал ногами спрятанные под диваном туфли. — Эх-ма! Пойду, отравлюсь с горя. А то Михалыч меня совсем расстроил своими историческими нотациями. Пошли, Михалыч? — Виктор показал зажигалку.
— Не пойду. Я так знатно устроился, вставать неохота.
— Как знаешь!
Дьяченко вышел в тамбур, закурил. «Россияне — не русские» Хм! Перегибает Михалыч, перегибает... Ерунда всё это! Вот Алексей — ну насмешил мужик! «Что такое Гастелло?» Ха! «Батя, кончай грузить всякой ерундой». — Последняя фраза больно застряла в мозгах и закрутилась, как заезженная пластинка. Тут же всплыл в памяти день, когда командование решило организовать широкое празднование юбилея части и пригласило семьи офицеров на стоянки самолётов. Дьяченко тогда пришел на аэродром с сыном Павликом.
В честь праздника несколько ракетоносцев были открыты, у кабин стояли стремянки, под самолётами бродили унылые техники — в парадной форме! Обычно технари надевали парадку только на праздничные построения, никто и никогда не видел их в таком виде на стоянках самолётов. Но начальник штаба расстарался, дал команду... Припомнился увешанный медалями старший техник самолёта, с белыми перчатками в левой руке и куском грязной ветоши в правой. С какой зверской физиономией он натирал хромированные цилиндры амортизаторов шасси! «Командир, это ж свинство какое-то! —пожаловался он Виктору. — Смешней меня — только сантехник в смокинге!»
Дьяченко хмыкнул. Мысли вернулись к сыну.
…«Пошли в кабину, покажу как папка летает!» «Пошли». Сын сел в кресло правого лётчика, отец — в командирское левое. Павлик взялся руками за штурвал, покрутил его, словно руль автомобиля. Виктор стал показывать, как управлять самолётом и увлёкся. «Жмешь обе педали вперед, а вот эту ручку — стояночный тормоз — тянешь на себя, педали провалятся чуть дальше, так! Давай руку, берись за эти два рычага. Это управление двигателем. Оба двигай, оба! Так. — Дьяченко накрыл своей ладонью ладонь сына. — Плавненько переводишь на максимал, во-о-от так! Вжжжжж… Ждешь, пока стрелочка не станет сюда — вот по этому прибору… потом дальше, до полного форсажа… У-у-у-у! Самолёт дрожит, нос наклоняется….» — в этот момент Виктор заметил, что сын смотрит в сторону. Отец не просто понял, а словно в миг пропитался каким-то холодным, неприятным чувством — сыну неинтересно! Послушный ребенок добросовестно отбывает время по просьбе отца… Вспомнилось тепло руки мальчика. Майор сжал кулак. «Где-то я дал маху. Не смог заинтересовать пацана... Ай, ладно. Не всем же быть лётчиками!» Он затолкал в пепельницу окурок, проветрил тамбур, вернулся в купе и, прикрыв дверь, остановился в проходе.
— Чегой-то ты, Витя, совсем загрустил, — встретил его Михалыч. — Может, ещё по пять капель для восстановления тонуса?
— По пять так по пять. — Дьяченко похлопал задремавшего Кузьминского по спине. — Лёш, присоединяйся!
Алексей вздрогнул, потянулся и бодро соскользнул с полки:
— Уж и отдохнуть не дадут, черти!
Попутчики вновь расположились за столом. После тоста за прадедов прервавшийся было разговор продолжился.
— Мужики, я тут в тему один случай вспомнил. Из детства, — начал Алексей. — Сразу скажу, я не знаю, был ли кто из моих предков на японской войне. В своё время не поинтересовался, а сейчас и спросить не у кого. Но вот про одного человека расскажу.
Короче, было это довольно давно, я ещё в школе учился, классе во втором. Жил тогда в нашем дворе один старый-престарый дед. Звали его Поликарпом. Непривычное имя, потому, наверное, и запомнилось... Маленько тронутый на голову, но в общем — совершенно безобидный старикан. С бородой, с усами, всё как положено. Одет он был всегда одинаково: пальто, молью побитое, какие-то невообразимые ботинки и шапочка навроде тюбетейки. Жара на улице или холод — всё равно. Пальто и тюбетейка... Да, вот что важно — он был немым!
Так вот. Почти что каждое утро этот Поликарп выходил во двор и садился на скамейку. Скамейка была, наверное, такая же древняя, как и сам дед, да ещё с навесом сверху — от дождя. Днем уходил пообедать, потом снова на скамейку — и до вечера. Дворовые ребятишки иной раз пыталась раздразнить его, кричали "Карп-карп-Поликарп!", а он — ноль внимания. Не реагировал ни на что. Был он как бы частью двора, ну вот как дома или деревья.
Ухаживала за ним внучка. Вообще, это слово к ней меньше всего подходит. Здоровенная такая бабища, из тех, что коня на скаку остановят. Звали её Марусей. Ни мужа, ни детей у неё не было. Злая — аж жуть! Деду от неё доставалось — мама дорогая! Был бы в здравом рассудке, давно б или сам повесился, или её прибил бы. А этот тихий… Бывало, во дворе сидит себе, а она ему орёт в окошко, да так, что вся улица слышит:
— Эй ты, пень старый, иди жрать!
Дед тогда встаёт не торопясь, тюбетейку свою проверит — ну вот как военные фуражку поправляют, точно! — Кузьминский кивнул майору. Тот автоматически поднес сложенную «флажком» ладонь к лицу и поставил вертикально, от носа ко лбу. — Вот-вот! именно так… Потом ещё по затылку себя ладошкой проведет, и — домой.
Поезд начал тормозить, стаканы на столе загремели, по коридору затопали люди.
— Станция какая, что ли? — Михалыч вытянул шею, выглядывая в окно. — Ну да, станция. Будем выходить?
— Ну его! Лёша, давай дальше.
— Да что дальше.. Как-то раз иду я мимо скамейки с Поликарпом. Тут во двор вылетает эта самая Маруся. Хватает деда за шиворот и домой тащит. И уже даже не кричит, а просто хрипит и булькает: «Сколько тебе орать можно! Кому сказала, домой иди, колода!»
Меня она сгоряча не заметила, и получилось, что рявкнула мне чуть ли не в самое ухо. Я аж присел от страха. Мы и так-то побаивались эту тётку бешеную, а уж попасться ей под горячую руку — ну нафиг…
Кузьминский чуть задумался, повертел в руках пластмассовую вилку из дорожного набора.
— Тут я увидел деда. Он пытался, значит, поймать свою клюку, а внучка со всей дури тянула его за ворот пальто. Воротник оторвался, дед повалился на меня. Я хотел удержать его, но не смог, упал рядом...
Алексей мотнул головой, будто отгоняя от себя неприятное воспоминание.
— Прямо передо мной — его лицо. Нос к носу. Я раньше не присматривался как-то, а тут... Короче, у него под щетиной на правой щеке шрам был такой жуткий, не знаю даже с чем сравнить... Ну, вот если бы лицо было пластилиновым, и кто-то вдавил его сбоку кулаком. Но чёрт с ним, со шрамом! Вы бы видели, какие у него были глаза, у Поликарпа! Серо-голубые, почти выцветшие, и такая в них боль — словами не передать... Я как в глаза ему посмотрел, так чуть ноги не отнялись. И тут он замычал, словно что-то сказать хотел. Короче, у меня внутри все перевернулось. Я, наверное, впервые в жизни испытал настоящую ярость. Откуда смелость взялась? Ка-а-ак заору:
— Зачем вы дедушку обижаете, он же старенький!
Маруся сперва опешила от такой наглости, а потом рявкнула:
— А ну, кыш отсюдова! Защитничек выискался! Сопля! — и давай причитать: — Да чтоб он сдох скорей, этот твой "старенький"! Бабку замучил! Матери жить не дал! Мне всю жизнь загубил! И всё никак подохнуть не может! Сил моих никаких нету! — Потом за деда принялась: — Чего разлёгся! Домой пошли! Домой, говорю!
Правда, подняться Поликарпу помогла и даже отряхнула его от пыли, от травинок прилипших. И домой повела. Как щенка...
Я обалдел совершенно, не помню как пришёл домой, к бабушке. Настроение было поганейшее. Бабушка тут же с допросом — чего натворил? Я, как сумел, рассказал. Ну, бабулька утешила меня просто, мол, на дураков не обижаются. И между делом рассказала, кто такой дед Поликарп…
Тронулось и поплыло назад, набирая скорость, здание вокзала. Вместе с ним двинулась платформа, покрытая старым, потрескавшимся асфальтом. Худая станционная собачонка побежала рядом с вагоном, заливисто гавкая. Платформа оборвалась вниз, собачонка остановилась у края, продолжая облаивать уходящий поезд. На стрелке вагон качнуло, громыхнули колёса. Под полом чуть слышно запел генератор. Поезд катился всё быстрее. Кузьминский продолжал свой рассказ, перенося попутчиков в события тридцатилетней давности.
Продолжение:
Предыдущая часть: