День тянулся, как расплавленный асфальт в июле — медленно, душно и безнадежно. Я сидел на кухне, прислушиваясь к тиканью старых настенных часов, которые мы с Людой покупали еще лет тридцать назад, сразу после свадьбы. Их мерный стук был единственным звуком, нарушавшим дремотную тишину нашей маленькой двухкомнатной квартиры. Из комнаты доносился слабый запах лекарств — постоянный спутник нашей жизни в последние два года. Люда спала, и я старался не шуметь.
Для меня, человека, отработавшего сорок лет на заводе, где все было понятно, весомо и ощутимо — вот металл, вот станок, вот готовая деталь, — нынешняя жизнь казалась какой-то… ненастоящей. Я на пенсии, большую часть дня провожу в четырех стенах, а главным событием становится поход в аптеку или магазин. Но самым странным и непонятным для меня была работа нашей единственной дочери, Кати.
Она называла это как-то модно — «создание цифровых персонажей» или что-то в этом духе. Для меня же это звучало дико. Я видел пару раз видео, которые она показывала: какие-то люди в черных обтягивающих костюмах с белыми шариками бегают, прыгают и кривляются в пустой комнате, а потом на экране компьютера появляются мультяшные рыцари или монстры, повторяющие их движения. «Цирк какой-то, честное слово, — думал я всякий раз. — Взрослая девка, двадцать шесть лет, а занимается ерундой. В мое время это и работой-то не считалось. Баловство».
Я никогда не говорил ей этого прямо, но она, конечно, все чувствовала. Чувствовала по моему молчанию, по тому, как я быстро менял тему, когда она пыталась с воодушевлением рассказать о своем новом проекте. Пару недель назад у нас состоялся особенно неприятный разговор. Она позвонила, радостная, щебетала, что ей дали главную роль в какой-то большой «игре».
— Пап, представляешь, это такой прорыв! Там очень сложный драматический персонаж, я так долго этого ждала!
А я, вместо того чтобы порадоваться, буркнул что-то вроде:
— Драматический персонаж? Это что, дольше прыгать в своем костюме придется? Катюш, может, нашла бы ты уже нормальную работу? С трудовой книжкой, со стажем. Бухгалтером, например. У тебя же голова светлая.
В трубке повисла тишина. Такая густая, что, казалось, ее можно потрогать.
— Понятно, — наконец сказала она тихо. — Прости, пап, мне бежать надо.
И положила трубку. После этого мы почти не разговаривали. Она исправно, как всегда, первого числа каждого месяца присылала деньги — и сумма была очень приличной, она почти полностью покрывала расходы на дорогие лекарства для Люды и позволяла нам не считать каждую копейку. Я принимал эту помощь со смешанным чувством благодарности и стыда. Стыда за то, что моя дочь, занимаясь «глупостями», содержит нас, а я, проработавший всю жизнь, не могу обеспечить жене достойное лечение. Этот стыд и заставлял меня быть еще более колючим.
Телефонный звонок разрезал тишину, как нож. Я вздрогнул. Номер был Катин.
— Алло? — ответил я, стараясь, чтобы голос не звучал слишком встревоженно.
— Пап… — ее голос был странным. Хриплым, уставшим и каким-то… сломленным. — Ты можешь приехать?
Внутри у меня все похолодело.
— Катюша, что случилось? Ты где? У тебя все в порядке?
— Да… почти. Просто приезжай, пожалуйста. Я сейчас скину адрес. Только… маме не говори пока ничего, ладно? Не хочу, чтобы она волновалась.
Она продиктовала адрес — какой-то бизнес-центр на окраине города, в бывшей промзоне. Место, где я никогда не был.
— Я сейчас буду, — твердо сказал я, уже натягивая ботинки.
Я заглянул в спальню. Люда спала, подложив ладонь под щеку. Ее лицо было бледным, но умиротворенным. Я тихо прикрыл дверь и выскользнул из квартиры. Тревога сжимала сердце ледяными тисками. Что могло случиться? Авария? Травма? Почему она не хочет говорить? И почему именно я? Мы же почти не общаемся… Дорога казалась бесконечной. Старый автобус тащился по пробкам, а я смотрел в окно на унылые городские пейзажи и прокручивал в голове самые страшные сценарии. Я вспоминал Катю маленькой — тоненькую девочку с огромными бантами, которая мечтала стать балериной. Она часами стояла у станка в танцевальной студии, и мы с Людой гордились ее упорством. Потом была травма, и с мечтой пришлось расстаться. Кажется, именно тогда она впервые так замкнулась в себе. Может, я тогда ее не поддержал как следует? Все твердил, что балет — это несерьезно, что нужно думать о будущем… Господи, да что ж я за отец такой?
Автобус наконец выплюнул меня на нужной остановке. Передо мной возвышалось современное здание из стекла и бетона, похожее на гигантский аквариум. На входе меня встретил строгий охранник. Я назвал имя дочери. Он с кем-то созвонился и указал на лифт.
— Четвертый этаж, студия номер четыреста двенадцать. Вас встретят.
Поднимаясь в бесшумном лифте, я чувствовал себя совершенно чужим. Стены коридора на четвертом этаже были увешаны странными плакатами: фантастические пейзажи, воины в невероятных доспехах, жуткие монстры. Вот он, ее мир… У двери с табличкой «Студия 412» меня ждал молодой парень в очках.
— Здравствуйте, вы отец Катерины?
— Да. Что с ней? — я не мог больше скрывать волнение.
— Не переживайте, ничего критичного, — он попытался улыбнуться, но вышло натянуто. — Просто… у нее сегодня был очень тяжелый день. Много сложных сцен, физически выматывающих. Она немного повредила колено, но врач уже осмотрел. Она просто… очень устала. Попросила вас забрать. Мы предлагали такси, но она настояла, чтобы приехали именно вы.
Он говорил спокойно, но я видел сочувствие в его глазах.
— Мы сейчас заканчиваем последний дубль. Можете подождать здесь пару минут?
Я кивнул, а сам прислонился к стене. Тяжелый день… Повредила колено… В моей голове это все равно не вязалось с серьезной работой. Ну что там можно повредить, прыгая по мягким матам? Дверь в студию была приоткрыта, и оттуда доносились какие-то глухие звуки и обрывки команд.
— Камера один, пошла запись! Тихо на площадке!
Я ждал. Пять минут. Десять. Пятнадцать. Раздражение начало смешиваться с тревогой. Ну что там можно снимать столько времени? Я заглянул в щель. То, что я увидел, заставило меня замереть.
В центре огромного, почти пустого павильона, утыканного камерами и осветительными приборами, на специальном помосте стояла моя Катя. Она была в том самом нелепом черном костюме, который я видел на видео. Ее волосы спутались и прилипли к мокрому лбу, по лицу текли то ли пот, то ли слезы. На правом колене был намотан эластичный бинт. Она стояла на коленях, глядя в пустоту перед собой. Ее плечи дрожали.
— Еще раз, Катя! — раздался из темноты властный голос режиссера. — Мне нужна боль! Боль от предательства! Представь, что ты потеряла все, что у тебя было! Каждого, кого любила!
Какая еще боль? Что за бред они несут? — пронеслось у меня в голове.
Катя глубоко вздохнула, закрыла глаза, и ее лицо исказилось такой неподдельной мукой, что у меня перехватило дыхание. Она закричала. Это был не театральный вопль, а тихий, сдавленный, полный отчаяния крик души. Она медленно завалилась на бок, раскинув руки, и замерла, продолжая тихо всхлипывать.
— Стоп! Снято! — крикнул режиссер. — Вот это было гениально, Катюха! Гениально!
К ней тут же подбежали несколько человек, помогли подняться. Она еле стояла на ногах, опираясь на руку того самого парня, что меня встретил. Ее лицо было абсолютно белым, а глаза — пустыми. Она медленно повернула голову и увидела меня, стоящего в дверях. На ее лице не отразилось ни удивления, ни радости. Только бесконечная усталость.
Я шагнул внутрь, не совсем понимая, что делаю. Осмотрел все это оборудование, людей, снующих вокруг, и мою дочь, похожую на измученного бойца после тяжелого сражения. Вся эта ситуация показалась мне дикой и абсурдной. Мой собственный страх и непонимание вылились в самую глупую фразу, которую только можно было придумать.
— Катя, что это за цирк? Я волновался! — сказал я слишком громко, и мой голос прозвучал раздраженно и пренебрежительно.
На площадке мгновенно воцарилась тишина. Все взгляды устремились на меня. Катя медленно высвободила свою руку и сделала шаг в мою сторону. Она смотрела прямо мне в глаза, и от ее взгляда у меня по спине пробежал холодок. В нем не было ни обиды, ни злости. Только холодное, отстраненное презрение.
— Цирк? — переспросила она так тихо, что ее услышали, кажется, только потому, что все остальные молчали. — Папа, этот «цирк»… это моя работа.
Она сделала паузу, словно собираясь с силами для последнего удара.
— Именно эта моя «дурацкая» работа дает мне возможность каждый месяц отправлять вам с мамой приличную сумму, чтобы вы могли покупать лекарства и не думать, хватит ли вам до пенсии. Именно из-за этого «цирка» я сегодня сделала пятьдесят семь дублей падения на больное колено, потому что от этого зависит гонорар, который пойдет на новый курс реабилитации для мамы. Тот самый курс, о котором она тебе боится сказать, чтобы не расстраивать.
Ее голос был ровным и ледяным. Каждое слово било меня, как удар хлыста. Пятьдесят семь дублей. Новый курс реабилитации. О котором она боится сказать… Земля ушла у меня из-под ног. Я смотрел на свою дочь — взрослую, сильную, измученную женщину, несущую на своих плечах груз, который должен был нести я, — и впервые по-настоящему ее увидел. Не девочку в нелепом костюме, а человека, который жертвует своим здоровьем и силами ради нас.
— Мне нужно переодеться, — так же холодно бросила она и, хромая, направилась к гримерке.
Я остался стоять посреди студии, как истукан. Ко мне подошла женщина средних лет, видимо, продюсер.
— Не судите ее строго, — мягко сказала она. — Она сегодня на пределе. Ваша дочь — одна из самых талантливых и трудолюбивых актрис, с кем мне приходилось работать. Роль сложнейшая. Она почти живет здесь последние месяцы. Вы должны ею гордиться.
Гордиться… Это слово резануло по живому. Я опустил голову, не в силах вымолвить ни слова. Просто развернулся и пошел к выходу, чувствуя на себе десятки сочувствующих и осуждающих взглядов.
Всю дорогу домой я молчал. Катя сидела рядом, отвернувшись к окну, и мы не обменялись ни единым словом. Тишина в машине была плотнее и тяжелее, чем камень. Когда мы подъехали к дому, она сказала:
— Я не буду заходить. Устала.
Я только кивнул.
Дома меня встретила встревоженная Люда.
— Ну что? Что с Катюшей?
Я не смог ей врать. Сел на табуретку в прихожей и все рассказал. Про студию, про ее крик, про колено. И про ее страшные слова о деньгах и реабилитации. Люда слушала, и ее лицо становилось все бледнее. Когда я закончил, она заплакала. Тихо, беззвучно, просто роняя слезы.
— Это я виновата, — прошептала она. — Я просила ее тебе не говорить. Знала, что ты начнешь переживать, продавать что-то, сам себя в гроб загонишь… А она… она сказала: «Мам, не волнуйся, я справлюсь. Это моя работа. Я сильная». А я и поверила… Дура старая…
Мой мир, такой простой и понятный, рухнул окончательно. Вся моя гордость, мои представления о «правильной» работе, мое снисходительное отношение к Кате — все это оказалось мелочной, эгоистичной глупостью. Моя дочь, моя маленькая девочка, взвалила на себя непосильную ношу, а я, вместо поддержки, лишь подливал масла в огонь своим осуждением.
Ночь я не спал. Сидел на кухне, смотрел в темное окно. Тиканье часов больше не успокаивало, оно отсчитывало секунды моего позора. Я прокручивал в голове ее лицо, искаженное болью на той съемочной площадке. И понимал, что эта боль была не только игрой. Это была ее настоящая боль, которую она прятала ото всех за маской «успешной» работы в большом городе.
Утром я нашел в старом альбоме ее детскую фотографию. Катюша лет семи, в балетной пачке, серьезно смотрит в объектив. Тогда она тоже была бойцом. Я вдруг понял, что она никогда не менялась. Это я ослеп и перестал видеть, какой сильной и цельной она выросла. Просто ее поле боя изменилось.
Я долго смотрел на телефон. Что я мог ей сказать? Слово «прости» казалось таким пустым и недостаточным. Наконец, я набрал ее номер. Сердце колотилось, как бешеное.
Она ответила не сразу.
— Да, пап? — голос был все еще уставшим, но уже без ледяной ноты.
Я сглотнул ком в горле.
— Катюша… ты поела сегодня? — спросил я, и голос предательски дрогнул.
В трубке на несколько секунд повисла тишина. А потом я услышал тихий, сдавленный всхлип.
— Нет, папа… еще нет.
— Собирайся, — сказал я так твердо, как только мог, вновь чувствуя себя ее отцом, ее защитой. — Я сейчас приеду. Поужинаем вместе. Где-нибудь в хорошем месте. Ты заслужила.