— Ну вот опять начинается! Вечно ты себе болячки придумываешь, лишь бы внимание привлечь.
Эти слова Игоря, брошенные пару месяцев назад на дне рождения его друга Сергея, до сих пор звенели в ушах Татьяны. Они сидели в шумном, прокуренном зале ресторана. Музыка гремела так, что приходилось кричать. У Татьяны с самого утра раскалывалась голова, а к вечеру это переросло в полноценный приступ мигрени. Каждый удар баса отдавался в висках раскалённым гвоздём, свет от гирлянд резал глаза, а смех и гул голосов сплетались в пыточную симфонию. Она терпела сколько могла, улыбалась, кивала, но в какой-то момент поняла, что ещё немного — и её просто вырвет прямо на праздничный стол. Она наклонилась к мужу, стараясь перекричать музыку, и тихо попросила: «Игорь, пожалуйста, поехали домой. Мне очень плохо».
А он, разгорячённый алкоголем и всеобщим весельем, отмахнулся от неё, как от назойливой мухи. А потом, когда она повторила просьбу уже с нотками отчаяния, он громко, так, чтобы слышал весь стол, и произнёс ту самую фразу. «Симулянтка! Весь вечер мне испортила!» За столом повисла неловкая тишина. Жена Сергея сочувственно посмотрела на неё, кто-то неловко кашлянул. А она, сгорая от унижения, чувствовала, как слёзы подступают к глазам. Она молча встала, поплелась к выходу и вызвала такси. Одна. Игорь вернулся под утро, но даже не попытался извиниться. Просто буркнул что-то про «женские капризы». И это было не в первый раз. Её повышенное давление он называл «дурью в голове», растянутую на даче спину — «ленью копать грядки». Каждое её законное недомогание он обесценивал с усталым, снисходительным презрением, будто её тело было механизмом, не имеющим права на сбой.
И вот теперь всё перевернулось с оглушительным скрежетом.
Среда. Дверь в квартиру распахнулась так, словно её вышибли ногой. Игорь ввалился в прихожую, бледный, как полотно, с перекошенным от боли лицом. Он даже не снял ботинки, наследив на чистом коврике, и рухнул на банкетку, обхватив голову руками.
— Таня... Тань, всё, помираю. Это невыносимо.
Она выскочила из кухни, вытирая мокрые руки о фартук. Привычка, выработанная годами, сработала раньше разума. Беспокойство, забота, желание помочь.
— Что случилось, милый? На тебе лица нет!
— Зуб, — простонал он, указывая на раздувшуюся щеку. — С утра ныл, а сейчас... Кажется, он сверлит мне мозг. Боль адская, в висок отдаёт, в ухо стреляет. Срочно. Надо срочно что-то делать.
Она подскочила к нему, заглянула в страдальческие, полные искреннего ужаса глаза. Ну конечно, надо помочь. Муж всё-таки. Она бросилась к телефону, уже набирая на знакомом аппарате номер их семейной стоматологии. Гудки. Длинные, тягучие, как патока. И с каждым этим гудком в её голове, словно уколы яда, всплывали его ухмылки. Его фразы. «Ой, да что там у тебя болеть может?», «Хватит ныть, неженка», «У других вон какие проблемы, а ты со своей головкой носишься, как с писаной торбой».
— Алло, клиника «Дента-Люкс», администратор Ирина, слушаю вас, — раздался в трубке бодрый, по-деловому чёткий женский голос.
Татьяна моргнула, сгоняя наваждение. Внутри что-то замерло, а потом холодно и остро, как скальпель хирурга, приняло решение за неё. Она видела, как Игорь смотрит на неё с банкетки с надеждой утопающего. Он ждал, что она будет умолять, требовать, кричать в трубку, найдёт другое место. Решит его проблему, как она решала их всегда.
— Здравствуйте, Ирина. Нам бы к врачу. Очень срочно. У мужа острая боль.
— Так... минуточку, смотрю расписание... Сегодня, к сожалению, уже всё занято, никак. Завтра, в четверг, тоже полная запись, ни одного окошка. Могу предложить на пятницу, самое раннее — на девять утра. Устроит?
— Да, — отчётливо, спокойно и даже с лёгкой светской интонацией произнесла она в трубку, ощущая ледяное спокойствие. — Пятница, девять утра. Идеально. Запишите, пожалуйста. Игорь Воронцов.
Повесив трубку, она повернулась к мужу с самым сочувствующим лицом, на какое только была способна её внутренняя актриса.
— Записала, родной. Но, представляешь, какой ужас! Ближайшее свободное время только в пятницу утром. Говорят, у них там просто завал.
Он издал звук, похожий на вой раненого животного.
— Как в пятницу?! Таня, ты смеёшься? Я не доживу! Это же больше суток! Может, в другую позвоним? Есть же круглосуточные!
— Игорюша, — её голос сочился мёдом, под которым скрывался лёд. — Ну что ты, как маленький. Ты же знаешь, мы доверяем только нашему Илье Петровичу. А в этих круглосуточных дежурят студенты-практиканты, только изуродуют. Мы же не хотим рисковать твоими драгоценными зубами? Ты же у меня мужчина, сильный. Потерпишь. Ну, денёк всего. Подумаешь.
Утро четверга не принесло Игорю облегчения. Ночью он почти не спал, ворочался, стонал, бродил по тёмной квартире, как привидение. Татьяна же спала сном младенца или, по крайней мере, очень убедительно это имитировала, не шелохнувшись ни на один его стон. Он ждал, что с рассветом она начнёт суетиться вокруг него. Принесёт тёплый бульон, заварит ромашку, найдёт какое-нибудь народное средство, будет держать за руку и шептать слова утешения. Он уже приготовился капризно и со снисхождением принимать её заботу.
Вместо этого она, выспавшаяся и свежая, пахнущая кофе и дорогим парфюмом, вышла из спальни в идеально отглаженном деловом костюме.
— Ты... ты на работу? — прохрипел он со своего диванного лежбища, которое за ночь превратилось в окоп.
— Ну конечно. У меня важная встреча, я не могу её пропустить. А ты чего раскис? — она окинула его насмешливым, оценивающим взглядом, тем самым, его фирменным взглядом. — Давай-ка, прекращай симулировать. Небось, просто на работу идти не хочешь, вот и нашёл предлог. Выпей чаю с лимоном, и всё как рукой снимет.
Он опешил. Просто открыл и закрыл рот, не находя слов. Это были его точные слова, его интонации, его безжалостная, убийственная логика. Дверь за ней захлопнулась с тихим щелчком, и он остался один. Абсолютно один на один с болью, которая, казалось, обрела собственный разум и методично вгрызалась в саму кость его челюсти.
Он побрёл на кухню, как во сне, в поисках спасительного обезболивающего. Домашняя аптечка стояла на привычном месте, на верхней полке. Но внутри его ждал сюрприз. Йод, зелёнка, бинты, пластыри, активированный уголь — всё на месте. А вот знакомых блистеров и коробочек с анальгетиками не было. Ни одной. Он в лихорадке обшарил все кухонные ящики, заглянул в её сумочку, проверил карманы своей старой куртки. Пусто. Татьяна перед уходом провела тщательную зачистку. Она не просто оставила его страдать, она это страдание срежиссировала. Осознание этого было острее и больнее, чем пульсация в воспалённом нерве. Он пытался полоскать рот содой, прикладывал к щеке кусок замороженного мяса из морозилки, отчего становилось только хуже. Ничего не помогало. День тянулся, как средневековая пытка. Каждый тик настенных часов отдавался в голове ударом молота.
Вечером, когда Игорь уже был на грани помешательства и всерьёз подумывал вызвать скорую, в дверь позвонили. Это был Сергей.
— Игорёха, привет! Слушай, одолжи дрель, моя сдохла в самый неподходящий момент, а мне полку срочно повесить надо. Ой, а ты чего такой?.. Ты живой вообще?
Игорь, осунувшийся, с серой, влажной кожей и безумными от боли глазами, смог только что-то нечленораздельно промычать в ответ. И тут, словно по идеально рассчитанному сценарию, в прихожую вошла вернувшаяся с работы Татьяна. Свежая, энергичная, с лёгкой улыбкой на губах.
— О, Серёжа, привет! — пропела она, снимая туфли. — А этот-то наш опять притворяется. Артист большого и малого.
Сергей непонимающе переводил взгляд с бледного, едва стоящего на ногах друга на его цветущую жену.
— В смысле? Он вроде... ну, не очень выглядит.
— Да бездельник он, вот и всё! — засмеялась Татьяна лёгким, звенящим смехом, который резанул Игоря по живому. — Чуть где-то кольнуло, а он уже завещание готов писать. Лишь бы на работу не ходить. Плачет, как девчонка. Помнишь, Серёж, как мы на твоей даче были прошлым летом, а у меня голова разболелась? Что он мне тогда сказал, а? Напомнить? Сказал, что я всё выдумала, чтобы шашлыки не помогать готовить. Вот и я ему теперь говорю: прекращай этот концерт, иди делом займись.
Игорь стоял, облокотившись на стену, и мир поплыл у него перед глазами. Он смотрел на жену, и в его затуманенном от боли сознании отчётливо всплыла та картина. Жаркий июльский день, запах дыма от мангала, смех друзей. И Таня, бледная, с мокрым полотенцем на лбу, просит его говорить потише. А он, разгорячённый водкой и чувством собственной важности, орёт на неё, что она вечно всем недовольна, вечно у неё какие-то мифические проблемы, что она просто ленивая симулянтка. Он помнил, как она тогда сжалась, как в её глазах блеснули слёзы, которые она тут же упрямо смахнула. Ему тогда даже не было стыдно. Было досадно и почему-то зло.
Сергей, почувствовав, что атмосфера накалилась до предела, что-то пробормотал, быстро схватил дрель и ретировался. Татьяна прошла на кухню, нарочито громко гремя посудой и напевая себе под нос какую-то мелодию. Она не предложила ему ни помощи, ни сочувствия. Она просто его игнорировала. Униженный перед лучшим другом, раздавленный болью и собственным бессилием, он впервые в жизни почувствовал себя абсолютно, беспросветно одиноким.
Ночь была ещё хуже предыдущей. А утром в пятницу Татьяна вошла в комнату и буднично, как будто говорила о погоде, сказала:
— Вставай. Пора ехать.
В машине царило тяжёлое, вязкое молчание. Игорь сидел, вжавшись в пассажирское кресло, и боялся пошевелиться. Любое движение, любой поворот головы отзывались во всём теле новой вспышкой нестерпимой боли. Он смотрел в окно на проплывающие мимо дома, на спешащих по своим делам людей. И все они казались ему невыносимо, оскорбительно счастливыми, потому что у них не болели зубы. Он украдкой взглянул на профиль жены. Спокойный, холодный, словно высеченный из мрамора. Она вела машину уверенно и плавно, не проронив ни единого слова.
Именно в этой оглушающей тишине, нарушаемой лишь шелестом шин по асфальту, до него наконец дошло. Не умом, не логикой, а всем его измученным, истерзанным существом. Он понял, сколько раз она была на его месте. Сколько раз она так же молча терпела боль — физическую и душевную — не находя у него ни капли сочувствия. Сколько раз её вполне реальные страдания были для него лишь досадной помехой его комфорту.
— Тань... — его голос был слабым и надтреснутым, чужим. — Прости меня.
Она не повернула головы. Только пальцы, лежавшие на руле, чуть сильнее сжались, побелели костяшки.
— Я... я такой дурак был. Просто невыносимый идиот. Я всё понял. Прости, слышишь? За всё.
Она молчала до самого светофора. Остановившись на красный, она повернулась и впервые за эти два дня по-настоящему посмотрела на него. Не с насмешкой, не с презрением. А с какой-то бездонной, накопившейся за годы усталостью.
— Главное, чтобы ты понял, Игорь. По-настоящему. А не потому, что тебе сейчас больно.
Они вышли из клиники через час. Игорь, с замороженной, онемевшей и смешно оттопыренной половиной лица, чувствовал неимоверное, божественное облегчение. Боль ушла. Он шёл рядом с Татьяной, не решаясь взять её за руку. Когда они подошли к машине, он остановился.
— Спасибо. Что отвезла... и что дождалась.
Она кивнула и достала из сумочки маленькую белую коробочку с обезболивающим, которую прописал врач.
— Вот. Доктор сказал выпить одну таблетку, когда заморозка начнёт отходить. Чтобы снова не начался этот твой «концерт».
Он взял из её рук таблетки. Их взгляды встретились. В её глазах больше не было льда. Только тихая грусть и... слабая, почти неуловимая надежда. Он понял, что урок был жестоким, но, возможно, единственно возможным. И что теперь в их жизни что-то должно измениться. Обязательно должно. Потому что ещё одного такого урока он бы просто не выдержал.