Закат почти угас, последний багровый луч солнца скрылся за горизонтом, и в этот миг, будто на границе между явью и сном, раздался пронзительный, душераздирающий стон.
Над древней деревушкой, затерянной в лесах Поволжья, сгущаются морозные, туманные сумерки, а на озере с громким треском лопается лёд. Тёмно-зелёные ели, ставшие молчаливыми свидетелями чего-то ужасного, в безмолвном ожидании съежились, укрывшись пушистыми лапами. Тонкие, молодые берёзки у старого болота, точно дети, удивлённо встряхнули ветвями, призывая в свидетели резкий, обжигающе холодный ветер. Серебристый иней окрасился в ярко-пурпурные тона, придавая вечерним сумеркам грозный вид.
Всё живое попряталось в норки и дупла. Дневная жизнь затихла, а ночная ещё не вступила в свои права. Тени становятся всё длиннее, и постепенно, секунда за секундой, надвигается ночная мгла. В наэлектризованной тишине редкие звуки наполнили пространство ощущением тайны и волшебства.
Где-то вдали, если прислушаться, можно уловить журчание воды. В овраге, словно змея, притаился серебристый ручеёк: он искрится, извивается, сверкает голубым, почти фосфоресцирующим светом и, будто живой, жадно впитывает воду из чёрных ключей. Поглощая родники, он превращается в небольшую речку, которая на краю оврага, точно маленький Ниагарский водопад, впадает в озеро.
Под горой спряталась старая, слегка покосившаяся избушка, до самой крыши укрытая снегом. Рядом с ней расположилась мельница — небольшое дощатое здание, возведённое у водопада. Водный поток нехотя касается деревянного колеса, приводя в движение гранитные мельничные жернова. Время от времени они издают стон, который разносится по почти уснувшему лесу.
Чуть поодаль виднеется старинная деревянная церковка. Её потрескавшиеся и потемневшие стены хранят следы колоритных сюжетов из жизни святых. На одном из образов изображена царица-красавица: румяная, полная, едет на лебедях — одной рукой правит, в другой ключи держит.
В российской глубинке можно встретить места, где природа осталась в своём первозданном виде — нетронутая цивилизацией. В скромной, но уютной и теплой избе, освещённой тусклым светом керосиновой лампы, у колыбели сидит старушка. Она покачивает люльку с двумя малышками и, чуть картавя, шепчет сказку о русалке по имени Савелиса. Её старческий, шамкающий голос придает истории особую достоверность. Две пары зелёных глаз смотрят на пожилую женщину с интересом и страхом.
…Лет сто назад жил в этой деревне молодой парень — Ванька Курчавый. Красавец с золотыми кудрями, белый, как мука, румяный, словно зимнее солнышко, кровь с молоком — одним словом, молодец! А уж как он играл на гармони – заслушаешься! Когда начинал плясовую, невозможно устоять было на месте – ноги сами так и хотели пуститься в пляс!
…Недалеко от Курчавого жила молодая вдова Савелиса. В деревне её не то чтобы жаловали – шёпотом ведьмой звали, но в глаза не смели смотреть, страх перед её крутым нравом сильнее любопытства был. Норов у вдовы был, ох, крут.
Детство у Савелисы было весёлым. Отец любил дочь, да вот только выдал замуж за кривого Ивана-мельника. Через год, поговаривали, извела Савелиса мужа. Не успели и помянуть толком, как свекровка скоропостижно скончалась, а там и отец мельника почил вечным сном.
Старуха перекрестилась, помолчала, качнула люльку и продолжила:
— Савелиса осталась жить в доме мужа. Суровая была, но красивая: статная, с чёрными бровями и зелёными глазами, словно озеро в июле. Лицо, что фарфор, а румянец во всю щёку так и играл, но взгляд был пронзительный, точно нутро твоё видит. Жила тем, что муку молола сельчанам. Но общаться не любила, молчалива была, а что не так, долго не разговаривала: взглянет, отвернётся и уйдёт, но после человек, который обидел, обязательно серьёзно заболеет. Люди это замечали, оттого старались с мельничихой не конфликтовать.
Подруг у Савелисы не было, в гости ходить не любила, да и к себе не звала, но редко, в праздник выходила за ворота, садилась на замшелую завалинку и издали, словно завороженная, любовалась на хоровод молодиц. Ванька Курчавый, гармонист сельский, часто играл по праздникам, но, если заприметит, что Савелиса вышла на завалинку – глаза опускал, играл худо, а гармонь в руках словно плакала жалобно. Поговаривали в селе, что по ночам похаживает Иван к Савелисе и с ней любится.
Прошло мало ли, много ли времени, но отцу с матерью стало известно о похождениях сына, и задумали они Ваньку женить. Сыскали невесту знатную, родовитую – девицу видную, собой статную. Услышала про то мельничиха, и чёрная тоска заворочалась в сердце её. Начала она колдовать, ворожить, чары творить недобрые. Вынимала с шепотком и проклятьем следы невесты Ивана, да в землю с могил погостных смешивала и хоронила, на соль белую приговаривала, сквозь слезы причитая: «Боли у раба Божия Ивана сердце обо мне, так жарко гори от печали, как соль сия в огне пылает!»
Бабка перекрестилась, посмотрела на потемневшие от времени иконы в красном углу, и продолжила тихим голосом:
— Раскалит печь до огненного нутра, и туда, с размаху, горсть соли кинет, шипящую, жгучую. Аль снимет с плеч рубаху, в пиве терпком, вине дурманном обмакнет, выжмет до последней капли, да и опоит тем зельем Ивана, опосля ласк нежных, да поцелуев сладких. Только колдовство такое не брало молодца. Тогда Савелиса, в отчаянии, решилась на крайний шаг — чернокнижный заговор на крови. Это было наследие её бабки, известной чародейки и колдуньи, — самое страшное и могущественное заклинание из всех, что знала мельничиха.
К слову сказать, когда бабка Савелисы умирала, вся деревня покоя не знала, стонала под гнетом стихии: ливень хлестал нескончаемый, ветер завывал, а напоследок град обрушился, с куриное яйцо величиной! У многих в тот год ни зерна, ни колоса не осталось, а зима голодом выла… Пришлось четырёх крепких мужиков просить, чтобы крышу в бабкиной избе подняли. Так в старину помогали ведьмам уходить в Навь.
Лишь после этого обряда старая колдунья испустила дух, но в последний момент к старушке подбежала Савелиса, совсем юная, красивая. Взяла за руку ведьму, та на внучку взглянула пристально — чудным взором. Говорили, что в тот час в воздух взмыл мерцающий, изумрудный шар, и повеяло запахом прелой травы… Савелиса вздрогнула, а бабка испустила дух. Шар же исчез.
С тех пор девочка замкнутой стала, все чаще пропадая в лесной глуши или у тихого плёса, где в одиночестве сплетала из дивных трав венки и отпускала их на волю волнам. И горе тому, кто осмеливался поднять венок из воды – не проходило и недели, как его скручивала тяжкая хворь, уносившая в могилу. Местные жители шептались, что Савелиса унаследовала от старой ведьмы страшный дар и владеет колдовской силой, посему сторонились её, как чумы, и детей своих близко не подпускали, ограждая от беды. Только отец и был другом для девочки.
Трудно сказать, понимала ли юная душа, какое бремя легло на её хрупкие плечи. Когда смерть оборвала жизнь матери Савелисы, а девочке едва исполнилось четырнадцать, отец, сломленный горем, отдал её в далёкую деревню, в семью богатого мельника. Однако после этого прожил недолго — умер через год.
Бабка снова перекрестилась, встала, взяла со стола кусок сахара, положила его за щёку, качнула люльку, продолжила:
— Так бабкиным приворотом Савелиса, Ивана Курчавого к себе приворожила, словно паутиной опутала вдова парня нитями похоти. Стал он видеть её в грёзах ночных, лишь ею одной бредил, тосковал денно и нощно. Да только родители парня, видя, как чахнет сын, решили во что бы то ни стало спасти Ивана от любовной напасти. Знали, откуда ветер дует! Отвезли Ивана в соседнюю деревню, к ведающей знахарке, чтоб сняла морок с души парня. Ивану полегчало, да только Савелису скрутило тоской, страшная хворь одолела мельничиху.
Ударит, сказывали, окаянная хвороба вдову, и лежит белая как полотно, волосы растрепаны, руки словно в агонии грудь терзают, рубаху в клочья рвут… Билась, билась, да в день свадьбы Ивана Курчавого в омут и кинулась. Как безумная выскочила на берег нагая, косы распущены, глаза горят – и поплыла к самой середине, а там будто кто за ноги схватил, и ушла под воду. Искали Савелису и неводом, и баграми, снастями разными, ан не сыскать было...
Но с тех пор по селу шептаться стали: видели, мол, её на противоположном берегу озера. Будто плывёт лебедь неспешно, беззвучно, выходит на берег, взмахнёт крылами, ударит ими о землю — и оборачивается красивой женщиной. Разляжется на песке, прекрасная, а кто подойдет близко – утянет в омут. И впрямь, стали в деревне молодцы пропадать. А Иван Курчавый и вовсе повадился вечерами на лодке к тому берегу плавать. Толковали люди, дескать, Савелиса из воды вынырнет, в лодку к Ваньке кинется и давай с ним миловаться. Ездил, ездил Иван ночами на омут, да так и сгинул бесследно: ни его, ни гармони, ни лодки больше не видели. Осталась молодая жена Курчавого одна, а спустя семь месяцев разрешилась дочкой она, но сама отошла в мир иной при родах. Пресвятая Богородица!
Старуха осенила себя крестным знамением, бросила взгляд на мирно спящих девочек и, погасив чадящий огарок керосиновой лампы, опустилась на колени перед иконами святых, предавшись усердной молитве...
Автор: Марта Квест
Источник: https://litclubbs.ru/articles/68301-savelisa.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Оформите Премиум-подписку и помогите развитию Бумажного Слона.
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: