Деревня Ореховка, что под Ельском, тонула в предзимних сумерках. Дым из печных труб стелился низко, смешиваясь с туманом, поднимающимся с болот. Воздух пах дымом, прелой листвой и кисловатым запахом моченой клюквы — главного богатства этих лесов.
Мария, или просто Марийка, родилась здесь же, в крепком срубе, в 1962-м. Её первая колыбель — старый короб от сундука, устланный мягким сеном и отцовским тулупом. Детство было соткано из звуков и запахов: скрип колодезного журавля, бабий крик «уты-и-и-иха!», созывающий стадо, терпкий дух хлебной печи и сладкий — цветущего льна.
Юность пришлась на счастливые, пусть и бедные, семидесятые. Школа в Мозыре, куда зимой добирались на попутных тракторах, закутанные в платки так, что видны только глаза. Первые джинсы, привезенные кем-то из города, — предмет немой зависти всех девчонок. Дискотеки в сельском клубе под шипящий патефон, где пахло махоркой и духами «Красная Москва».
И Сашка, сын лесника, с которым они, прячась от всех, ходили за брусникой и целовались у старой сосны-великана, что росла на единственной сухой гриве среди болота.
Он дарил ей вырезанных из дерева птиц, а она ему — вышитые платочки. Они мечтали уехать вместе в Минск, он — учиться на механике , она — может, на библиотекаря.
Но мир Ореховки был тесен и суров. Его законы диктовали необходимость и долг, а не мечты.
Однажды осенью, когда Марийке только исполнилось восемнадцать, мать, закатывая в банки клюкву, сказала ровным, твёрдым голосом, не глядя на дочь:
—Присмотрели мы тебе жениха, Мария. Из Ельска. Семья крепкая, отец — председатель. Квартира у них есть. Невестушек у него полно, а ты — девка видная, работящая. Свататься будут на неделе.
Мир сузился до размеров банки с багровой ягодой. В ушах зазвенело. —Я не хочу, — прошептала Марийка, чувствуя, как подкашиваются ноги. — Мам, я не пойду. Там Сашка...
— Сашка? — мать резко хлопнула крышкой по банке. — Сын пьяницы-лесника? На чем жениться? На шишках? Ты с голоду помрешь с ним. Это не любовь, это дурость. Ты за председательского сына идешь. У тебя жизнь будет, какая у меня не была. И детям твоим. Кончено, Мария. И не сморкайся!
Отец молчал. Его молчание было тяжелее материнских слов. Он смотрел в стол, и по его лицу было видно, что решение принято и обсуждению не подлежит.
Сваты приехали. Жених, Николай, был на пять лет старше. Крупный, с умными, но холодными глазами. Он осмотрел её, как осматривают на рынке тёлку: оценивая стать, здоровье, покладистость. Родители сияли.
Марийка плакала ночами в подушку, умоляла, но стена непонимания была непреодолима. «Не придумывай», «Все так живут», «Любовь придет». Ей стыдили её слез, называя их капризом и неблагодарностью.
За две недели до свадьбы она убежала к Сашке. Они сидели в его избушке на краю деревни, держались за руки, и плакали оба.
—Убежим, — говорил он, сжимая её пальцы до боли. — Куда-нибудь. На целину. В Братск. Я работу найду.
—А твой отец? А мои? — шептала она. — Мать с ума сойдет. На весь род позор.
Она понимала, что не сможет. Путы долга и привычки держали её крепче любых кандалов.
Свой девичник она провела не с подругами, а одна. Ушла на знакомое болотце, к той самой сосне. Собрала пригоршню последней, подмороженной клюквы. Ягоды были холодные, кислые и горькие. Она ела их, и слёзы текли по лицу, смешиваясь с кислым соком. Это был её настоящий девичник. Прощание с девичеством, с мечтами, с Сашкой.
На свадьбе она была красивой и послушной невестой в белом платье, сшитом по последнему журнальному фасону. Улыбалась, когда положено. Плакала, когда выходили из-за стола родительского. Все говорили: «Смотри, как убивается, родителей жалко, хорошая дочь».
Николай был доволен. Он получил желанную игрушку( сторговались) — красивую, скромную жену.
Уезжали в Ельск на его «Волге». Марийка смотрела в окно на уходящие назад, в снегу, родные поля, леса. Они оставались там, вместе с её смехом, её надеждами, её деревянными птичками. А она ехала в новую жизнь. Чужую.
Она сжала в руке платочек — тот самый, вышитый для Сашки. Не отдала. Оставила себе как тихую, горькую вещь своей первой и такой короткой юности.
И только старая сосна-великан, засыпаемая снегом, хранила память о двух сердцах, что бились здесь так горячо и так безнадежно.
Продолжение:
Ну, а следующие части рассказа
будут каждый день в 7 утра по Москве, удобнее читать частями, позднее опубликую рассказ, объединив все части( сокращённый вариант)