Суфле для торта «Птичье молоко» я взбивала с остервенением хирурга, проводящего сложнейшую операцию на сердце. Миксер гудел, как шмель в банке, а я, закусив губу, следила за тем, как белковая масса превращается в упругое, белоснежное облако. Еще пара минут, и можно будет заливать в форму. На часах было два часа дня. Гости должны были прийти к шести. Мужу, Олегу, сегодня сорок пять. Дата не круглая, но важная. И торт должен был быть идеальным. Не магазинный, с растительными сливками и запахом ванилина, а настоящий. Тот самый, из моего детства, рецепт которого я выменяла у маминой подруги на банку чешского хрусталя.
Телефон на подоконнике зажужжал, и я, не выключая миксер, ткнула пальцем в зеленую кнопку и включила громкую связь.
— Да, Олежек, — крикнула я, перекрывая шум мотора.
— Анечка, привет! Ты как там, не зашиваешься? — голос мужа был, как всегда, бодрым и немного виноватым. Я сразу поняла: что-то случилось.
— В процессе. Суфле почти готово. Что у тебя?
— Тут такое дело… Мама позвонила. Она решила пораньше приехать. Помочь тебе, говорит.
Миксер в моей руке дрогнул. Белковая пена осела на миллиметр. Помочь. Я знала, что это значит. Это слово в лексиконе Тамары Павловны, моей свекрови, означало «возглавить процесс и доказать, что ты всё делаешь не так».
— Олеж, зачем? Я же всё успеваю. У меня всё под контролем. Скажи, чтобы к шести приезжала, как договаривались.
— Ань, ну ты же знаешь маму. Она уже такси вызвала. Будет минут через сорок. Говорит, салат свой фирменный привезет, «Гранатовый браслет». Только ты достань её салатницу, помнишь, хрустальную? Она в ней подавать любит.
Я выключила миксер. В наступившей тишине мои мысли заскрипели, как несмазанная дверь. Хрустальная салатница. Этот монстр весом в три килограмма, подарок на их с отцом Олега серебряную свадьбу, хранился у нас в самой дальней антресоли, завернутый в пожелтевшую газету. Он был символом. Символом того, что даже в моем доме последнее слово всегда будет за ней.
— Хорошо, — выдохнула я. — Достану.
— Вот и умница! Я тебя люблю! Вечером буду!
Короткие гудки. Я посмотрела на своё почти идеальное суфле. Настроение, такое же воздушное и легкое минуту назад, сдулось, как проколотый шарик. Я быстро залила массу в форму, разровняла и убрала в холодильник. Теперь — за салатницей.
Пришлось притащить из коридора стремянку. Антресоль поддалась не сразу, дверца скрипнула возмущенно. В нос ударил запах старой бумаги и нафталина. Вот она, родимая. Завернутая в «Труд» за девяносто восьмой год. Я спустила тяжелый сверток на пол, развернула. Салатница блеснула гранями, как корона свергнутого монарха. Тяжелая, неудобная, с острыми краями. Я вымыла её, поставила на стол. Она заняла полстола, как памятник. Памятник моему терпению.
Звонок в дверь прозвучал ровно через сорок три минуты. Тамара Павловна была пунктуальна, как швейцарские часы. Я открыла. На пороге стояла она — невысокая, сухопарая, в строгом сером пальто и с лицом человека, пришедшего с инспекцией на вредное производство. В руках у неё была большая кастрюля.
— Здравствуй, Анечка. Что ж ты не причесалась, не накрасилась? Гостей ждешь, а вид, будто с огорода пришла.
— Здравствуйте, Тамара Павловна. Я на кухне, готовлю, — я постаралась улыбнуться. — Проходите.
Она вошла, окинула прихожую критическим взглядом.
— Коврик бы выбить надо. Пыльный.
Не раздеваясь, она прошла прямиком на кухню. Её нос дернулся.
— Чем это у тебя пахнет? Горелым?
— Это утка в духовке, с яблоками. Ароматом, — поправила я.
Свекровь поставила свою кастрюлю на стол, рядом с хрустальным чудовищем. Открыла крышку. Густой запах майонеза и вареной свеклы ударил в нос.
— Вот. Привезла вам нормальной еды. А то твои новомодные блюда есть невозможно. Олег потом на желудок жалуется.
— Олег ни на что не жалуется, — возразила я, чувствуя, как внутри закипает раздражение.
— Мне жалуется. Матери он всё рассказывает. Так, где салатница? А, вот она. Молодец, что достала. Давай, перекладывай.
Она протянула мне ложку. Не «переложи», а «перекладывай». Я взяла ложку и начала переваливать липкую, фиолетовую массу в хрустальную темницу. Тамара Павловна наблюдала, сложив руки на груди.
— Аккуратнее, стенки не измажь. И сверху гранатом посыпь. Я привезла.
Она достала из сумки пакетик с зернами граната. Я молча выполнила приказ. Закончив, я хотела было убрать кастрюлю в раковину, но свекровь меня остановила.
— Постой. Там на дне самое вкусное осталось, сок. Ты это выскреби и сверху полей. Ничего не должно пропадать!
Я выскребла. Полила. Получилось уродливо. Но Тамара Павловна была довольна.
— Вот. Теперь это похоже на праздничное блюдо. А что у тебя там в холодильнике?
И она, не дожидаясь ответа, открыла дверцу. Её взгляд скользнул по моим заготовкам — рулетикам из баклажанов, тарталеткам с грибным жульеном, нарезке из сыров и… остановился на форме с тортом.
— А это что еще за безе?
— Это «Птичье молоко». Торт, — сказала я сквозь зубы.
— Птичье молоко… — протянула она с насмешкой. — Сплошная химия. Сахар, яйца, желатин. Удар по поджелудочной. Лучше бы шарлотку испекла, простую, яблочную. И полезно, и экономно.
Она захлопнула холодильник с такой силой, что баночки на дверце звякнули.
К шести часам съехались остальные гости: моя мама, тихая и интеллигентная женщина, сестра Олега Вера с мужем, пара друзей семьи. Квартира наполнилась гулом голосов, смехом. Я накрыла на стол. В центре, разумеется, возвышался «Гранатовый браслет» в своей хрустальной короне. Утка получилась румяной, с хрустящей корочкой. Закуски выглядели аппетитно. Я на секунду почувствовала гордость.
Сели за стол. Олег, как именинник, сел во главе. Он сиял, принимал поздравления, разливал шампанское. Первый тост, конечно же, произнесла Тамара Павловна.
— Ну, сынок, вот тебе и сорок пять. Я помню, как родила тебя, такого маленького, синенького… Времена были тяжелые, не то что сейчас. Кормила тебя манной кашей, супчиками. Никаких уток с яблоками мы не знали. И ничего, вырос здоровый, крепкий мужчина. Не то что нынешнее поколение, на химии выращенное. За твое здоровье, сынок!
Она демонстративно проигнорировала утку, положив себе в тарелку только свой салат. Весь вечер она продолжала в том же духе. Когда Вера похвалила мои баклажаны, Тамара Павловна тут же вставила:
— Да, неплохо. Но я их делаю с грецким орехом, а не с сыром. С орехом вкус богаче.
Когда муж Веры потянулся за уткой, она громко сказала на весь стол:
— Коля, ты осторожнее. Утка — тяжелая пища. Как бы потом желудок не встал.
Олег ерзал на стуле, бросал на меня умоляющие взгляды. Моя мама пыталась сменить тему, заговаривая о погоде и внуках. Но свекровь была неумолима. Она вела свою партию, и главной её целью было доказать всем, и в первую очередь мне, что я — никудышная хозяйка, жена и вообще женщина.
Я держалась. Я улыбалась, подливала гостям вино, уносила грязные тарелки. Я была идеальной хозяйкой на пороховой бочке. Внутри меня всё сжималось в тугой, горячий комок. Я ждала только одного — десерта. Мой торт. Мой безупречный, нежный, воздушный торт. Он должен был стать моим триумфом. Моим тихим ответом на все её уколы.
Наконец, я убрала со стола всё лишнее и внесла его. Торт получился великолепным. Гладкая шоколадная глазурь, идеальный разрез, на котором виднелось белоснежное суфле. Я поставила его перед Олегом.
— Ого! Аня, это шедевр! — воскликнул Коля, муж Веры.
— Мамочка, какая красота! — поддержала его Вера.
Даже моя сдержанная мама просияла. Олег смотрел на меня с благодарностью и любовью. Я почувствовала, как лед внутри начал таять.
Я начала резать торт на куски и раскладывать по тарелкам. Один кусок, второй, третий… Я протянула тарелку свекрови.
Она посмотрела на неё с брезгливостью, будто я предложила ей жареного таракана.
— Я такое не ем, — отрезала она.
За столом повисла тишина.
— Мне от сладкого плохо, — добавила она, глядя на меня в упор. — Да и суфле это… Я же говорила, сплошная химия. Непонятно, из чего сделано. Я лучше чайку попью. Пустого.
Это был удар под дых. Публичный. Унизительный. Она не просто отказалась. Она обесценила мой труд, мои старания, мою любовь, которую я вложила в этот торт. Она растоптала мой маленький триумф, превратив его в позор.
Моя мама, видя моё окаменевшее лицо, попыталась спасти ситуацию.
— Тамара Павловна, ну вы хоть попробуйте кусочек. Он очень легкий. Анечка так старалась…
И тут свекровь сделала последнюю ошибку. Она посмотрела на мою маму свысока и сказала с ядовитой усмешкой:
— Я же русским языком сказала, не буду я это есть. Лучше бы оливье сделала по-человечески, как все нормальные люди. А не вот это вот всё…
Комок в моей груди взорвался. Годы терпения, проглоченных обид, молчаливых слез в подушку, её критика, её советы, её хрустальная салатница — всё это вырвалось наружу одним огненным потоком. Я медленно повернула голову и посмотрела ей прямо в глаза. Мой голос прозвучал на удивление спокойно, но так тихо, что все за столом замерли, чтобы расслышать.
— Оливье нет. Есть утка, есть баклажаны и есть торт. И знаете что, Тамара Павловна? Вы в гостях, так что жрите, что дают!
Секунда. Две. Три. Тишина была такой густой, что её можно было резать ножом. У Веры отвисла челюсть. Коля уставился в свою тарелку. Моя мама побледнела. Олег смотрел на меня с ужасом, будто я превратилась в Медузу Горгону.
А Тамара Павловна… Она схватилась за сердце.
— Ах! Ах! Мне плохо! Давление! Она… она меня убить хочет!
Она начала тяжело дышать, закатывая глаза. Олег тут же подскочил к ней.
— Мама! Мамочка, что с тобой? Воды!
Вера засуетилась, побежала за таблетками. Началась паника. Гости, неловко бормоча извинения, стали прощаться. Вечеринка была кончена. Через десять минут Вера с Колей уводили под руки свою мать, которая продолжала стонать и бросать на меня полные ненависти взгляды. Моя мама ушла последней, лишь сжав мою руку и шепнув: «Держись, дочка».
Мы с Олегом остались одни в разгромленной квартире. Он стоял посреди комнаты, растерянный и злой.
— Аня, что это было? Как ты могла? Это же моя мать! Она пожилой человек!
— А я, Олег, кто? — я подошла к нему. — Я прислуга? Девочка для битья? Почему твоя пожилая мать имеет право приходить в мой дом и унижать меня перед всеми? Почему она может критиковать всё, что я делаю? Оскорблять мою еду, мою внешность? Почему ей всё можно, а я должна молчать и улыбаться?
— Она не это имела в виду… она просто… у неё характер такой.
— Характер? Это не характер, Олег, это тирания! Я потратила два дня на подготовку к твоему дню рождения! Я хотела сделать тебе приятное! А она пришла и всё испортила! Специально! Ты видел, как она отказалась от торта? Ты видел её лицо? Она наслаждалась этим!
— Но так нельзя было говорить… «Жрите»… Аня, это же ужасно!
— А то, как она со мной разговаривает, не ужасно? То, что она заставляет меня доставать эту уродливую салатницу, чтобы почувствовать себя хозяйкой в моем доме, — это не ужасно? То, что ты сидишь и молчишь, позволяя ей это делать, — вот что по-настояшему ужасно, Олег!
Он молчал. Аргументов у него не было. Он просто сел на диван и обхватил голову руками.
Я ничего больше не сказала. Пошла на кухню. Взяла самую большую тарелку, отрезала себе огромный кусок торта и села за стол. В тишине. Суфле было нежным, шоколад горьковатым, а на душе было впервые за много лет спокойно и пусто. Я больше не хотела никому ничего доказывать.
На следующее утро Олег ушел на работу, не сказав ни слова. Телефон молчал. Никто не звонил — ни Вера, ни, тем более, Тамара Павловна. Я убрала квартиру, вымыла всю посуду, включая проклятую салатницу. Завернула её обратно в газету «Труд» и засунула в самый дальний угол самой высокой полки. А потом позвонила Олегу.
— Привет, — сказала я ровно. — Вечером, когда придешь, нам надо поговорить. Решить, как мы будем жить дальше.
Он что-то промычал в ответ. Я положила трубку.
Вечером он пришел с букетом моих любимых белых хризантем. Молча протянул мне.
— Прости, — сказал он тихо. — Ты была права. Во всём. Я говорил с Верой. Она сказала… что мама всегда такой была. Просто я не замечал. Или не хотел замечать.
Я взяла цветы.
— И что теперь?
— Я позвонил маме. Сказал, что мы приедем в воскресенье. В гости. К ней. И что если она еще хоть раз позволит себе сказать тебе хоть одно кривое слово, она больше не увидит ни меня, ни внуков, которых мы, может быть, когда-нибудь заведем.
Я посмотрела на него. Впервые за много лет я увидела в нём не сына Тамары Павловны, а своего мужа. Мужчину.
— А салатница? — усмехнулась я.
— Салатницу можешь выбросить, — улыбнулся он в ответ. — Или сдать в музей советского быта.
Я не выбросила. Я оставила её там, в темноте антресоли. Как напоминание. Напоминание о том, что у каждого терпения есть свой предел. И о том, что иногда, чтобы тебя наконец услышали, нужно просто перестать быть удобной.
Рекомендуем почитать: