— Ну вот, опять этот запах. Света, как ты вообще в этом живёшь? Это же не квартира, а кошачий лоток.
Светлана вошла в собственную прихожую и остановилась. Воздух, обычно пахнущий пыльными книгами, кофе и едва уловимым, родным запахом старого кота, был вытеснен едкой химической атакой лимонного освежителя и хлорки. Мать, Анна Сергеевна, стояла посреди кухни в фартуке поверх уличного пальто, с победоносным видом протирая и без того чистую столешницу. Её сумка и ключи — дубликат, который Светлана много раз безуспешно пыталась забрать, — лежали на обеденном столе.
— Мам, что ты здесь делаешь? Я же только с работы.
— Вот именно, с работы! А я о тебе забочусь. Открыла окно, всё проветрила, полы намыла. Ты же сама не видишь, в каком запустении живёшь.
Анна Сергеевна говорила бодрым, деловым тоном человека, совершившего благодеяние. Она проигнорировала вопрос и указала тряпкой в угол, где стояли пустые кошачьи миски, вымытые до скрипа.
— Его я покормила. Хотя аппетит у него уже не тот. Старый он, пора бы это признать.
Из-под дивана, медленно и с достоинством, выплыл предмет материнского недовольства. Кот Барсик. Дымно-серый, с одним мутным от старости глазом и слегка порванным в давней дворовой баталии ухом, он был живым артефактом её детства. Светлана подобрала его котёнком пятнадцать лет назад. Он спал с ней в обнимку после первого неудачного свидания, выслушивал её жалобы после увольнения и встречал у двери после каждой смены, когда она работала на двух работах, чтобы съехать от матери.
Светлана присела на корточки, и кот, обойдя ноги Анны Сергеевны по широкой дуге, ткнулся своей большой головой ей в ладонь. Его мурчание было низким, дребезжащим, как мотор старого, но надёжного автомобиля.
— Я же просила тебя не трогать ничего. Это мой дом.
— Вот именно потому, что твой! — Анна Сергеевна бросила тряпку в раковину. — У тебя уже на полках с крупами пыль! Я всё переставила, как должно быть. Соль к соли, сахар к сахару. А то у тебя бардак. Мужчину в такой дом не приведёшь. Он с порога развернётся и убежит от этой вони и беспорядка.
Каждый её визит был маленькой войной. Войной за правильное расположение банок со специями, за цвет кухонных полотенец, за её, Светланину, неустроенную жизнь. И главным врагом в этой войне, символом её тридцатилетнего одиночества, по мнению матери, был именно Барсик.
— Мам, при чём тут мужчина? Барсик — это моя семья. Он со мной дольше, чем любой мужчина в моей жизни.
— Семья — это муж и дети! — отрезала Анна Сергеевна, снимая фартук. — А это животное, которое мешает тебе нормально жить. Шерсть повсюду, запах этот старческий. Тебе нужно думать о будущем, а ты вцепилась в это прошлое. Он своё отжил.
Светлана промолчала, продолжая гладить тёплую, чуть свалявшуюся шерсть. Спорить было бесполезно. Она пробовала сотни раз. Любой её аргумент разбивался о железобетонную уверенность матери в своей правоте. Она поднялась.
— Мне нужно собираться. Я на три дня в командировку, в Питер.
На лице Анны Сергеевны промелькнул интерес.
— Командировка? Хорошо. А этот как же? — она кивнула на кота, который уже сворачивался клубком у Светланиных ног.
И тут Светлана поняла, что попала в ловушку. Оставить его одного на три дня она не могла — он требовал специального корма и присмотра. Попросить подруг было неудобно. Оставалась только она. Сердце неприятно сжалось от дурного предчувствия.
— Мам, я тебя очень прошу. Приходи раз в день. Вот корм. Вот вода. Просто насыпать и налить. Больше ничего не нужно. Слышишь? Ничего. Не мой, не убирай, не проветривай. Просто покорми.
Анна Сергеевна взяла из её рук пакет с кормом и посмотрела на дочь своим фирменным взглядом — смесью снисхождения и укора.
— Не переживай. Я обо всём позабочусь. Разберусь с твоими проблемами. Лети спокойно.
Три дня в Питере вымотали её до предела. Бесконечные совещания, переговоры, казённая гостиница с картонными стенами. Светлана мечтала только об одном: открыть дверь своей квартиры, скинуть туфли, заварить крепкий чай и запустить пальцы в тёплую, знакомую шерсть Барсика, слушая его умиротворяющее дребезжание. Она с трудом повернула ключ в замке, толкнула дверь и замерла на пороге.
Но в нос ударил не привычный запах её дома, а стерильная, безжизненная чистота. Воздух был выхолощен, словно в операционной, и пропитан всё тем же навязчивым запахом лимонного чистящего средства. Первое, что бросилось в глаза — пустота. В углу прихожей, где всегда стояла старая, обтрепанная когтеточка, которую Барсик любил больше всех новомодных игрушек, было пусто. На кухне, на своём привычном месте у холодильника, не было его мисок для еды и воды.
— Барсик? — позвала она, и её собственный голос прозвучал в этой гулкой тишине неестественно громко. — Кис-кис-кис…
Ответа не было. Ни привычного шороха, ни тихого «мяу» из комнаты. Ледяной комок, зародившийся где-то в глубине живота, начал медленно разрастаться, замораживая внутренности. Она, не снимая пальто, прошла в комнату. Заглянула под диван — его любимое место для дневного сна. Пусто. Проверила в шкафу, на полке со старыми свитерами, где он любил прятаться. Пусто. Она обошла всю квартиру, заглядывая в каждый угол, под каждую кровать. Её поиски становились всё более быстрыми, но всё ещё методичными. Она не паниковала. Она отказывалась верить в то, что уже кричало ей в лицо своей безмолвной очевидностью.
Кот исчез.
Её пальцы не дрожали, когда она доставала телефон. Они были как деревянные. Она нашла в списке контактов «Мама» и нажала на вызов. Гудки казались вечностью. Наконец, в трубке раздался бодрый, полный самодовольства голос Анны Сергеевны. — А, Светочка, уже вернулась? Как съездила? Я у тебя там порядок навела, видела?
Светлана проигнорировала её вопросы.
— Мам, где кот?
На том конце провода повисла короткая пауза, после которой голос матери зазвучал ещё более гордо и значительно.
— Так я же твою проблему решила! Наконец-то!
Комок в животе Светланы превратился в ледяную глыбу.
— Какую проблему? Где Барсик?
— Ой, ну что ты как маленькая, — беззаботно рассмеялась Анна Сергеевна. — В деревню его определила, на волю! К моей старой знакомой, у них дом свой, хозяйство. Будет мышей ловить, на солнышке греться. Ему там лучше будет, чем в твоей душной коробке. Свежий воздух, природа! Я тебе только добра желаю, дочка.
Светлана молчала. Она смотрела на пустое место, где ещё три дня назад стояла кошачья миска, и слова матери доносились до неё словно из-под толщи воды. Каждое слово было ударом молота по стеклу.
— Ты же сама видишь, он уже еле ходит, старый совсем, — продолжала вещать Анна Сергеевна, упиваясь своей предусмотрительностью. — Только место занимал и воздух портил. Пора уже о своей жизни думать, о муже. Какой нормальный мужчина захочет жить в квартире, где пахнет старым котом? Я тебе дорогу в новую жизнь расчистила, а ты ещё и недовольна! Скажи спасибо, что я обо всём позаботилась.
У Светланы потемнело в глазах. Отдал. В деревню. Пятнадцатилетнего домашнего кота, который не знал ничего, кроме своей квартиры и её рук. Который видел одним глазом и с трудом запрыгивал на диван. На верную смерть от собак, от голода, от тоски.
Она не закричала. Она не разрыдалась. Она просто молча слушала, как самый близкий ей человек с гордостью рассказывает ей о том, как он убил часть её души. Убил и даже не понял этого.
— …так что можешь теперь спокойно знакомиться, приводить кого хочешь, никто мешать не будет, — закончила мать свою триумфальную речь.
Светлана не ответила. Она просто нажала кнопку отбоя. В оглушающей пустоте квартиры, пахнущей хлоркой и предательством, её ледяная ярость начала обретать форму. В этой пустоте родился чёткий, ясный и абсолютно беспощадный план.
— Ну что, надумала спасибо сказать?
Светлана вошла в материнскую квартиру, не постучав. Она просто провернула свой ключ в замке и шагнула через порог. Анна Сергеевна, сидевшая в кресле с вязанием, даже не подняла головы, уверенная, что дочь наконец-то одумалась и пришла с повинной. Или с благодарностью. Для неё это было одно и то же. В её мире она всегда была права, а её действия — единственно верными.
Светлана молча сняла куртку и повесила её на крючок. Её движения были выверенными и спокойными, даже слишком спокойными. Она не посмотрела на мать. Её взгляд был прикован к тому, что находилось за материнской спиной. К святилищу.
Вдоль всего окна, на специально сделанном многоярусном стеллаже с подсветкой, стояла гордость и смысл жизни Анны Сергеевны. Её коллекция редких сортовых фиалок. Это не были обычные цветы с подоконника. Каждый экземпляр был результатом многолетней охоты, обменов с такими же фанатичными коллекционерами, кропотливого ухода. Маленькие горшочки из дорогой керамики, идеальный грунт, точный полив, выверенная температура. Бархатные, идеально симметричные розетки листьев, над которыми парили нежные соцветия всех мыслимых и немыслимых оттенков: от иссиня-чёрного до лавандового с зелёной каймой, от махрово-белого до пурпурного с крапинками. Это был её идеальный, послушный и контролируемый мир, где всё было на своих местах.
— Я пришла не за этим, — голос Светланы был ровным и холодным, как сталь.
Анна Сергеевна наконец оторвалась от вязания и с недовольством посмотрела на дочь.
— А с таким лицом благодарности и не ждут. Что опять не так? Я тебе жизнь наладить пытаюсь, а ты вечно недовольна.
Светлана медленно подошла к стеллажу. Она не смотрела на мать, её взгляд скользил по нежным, хрупким цветам.
— Ты знаешь, сколько ему было лет?
— Кому, коту этому? — фыркнула Анна Сергеевна. — Старый был, вот сколько. Пора на покой. Ему там хорошо будет, говорю же. Мышей ловить, на травке лежать…
— Ему было пятнадцать лет, — прервала её Светлана, не повышая голоса. Каждый её слог был отдельным, тяжёлым камнем. — Он видел одним глазом. У него были больные почки, и он ел специальный диетический корм. Тот самый, в пакете, который я тебе оставила. Он не ловил мышей. Он не мог их ловить. Он спал по двадцать часов в сутки и боялся громких звуков.
Она повернулась и посмотрела матери прямо в глаза. В её взгляде не было просьбы или мольбы. Там была чёрная, бездонная пропасть.
— Ты не отдала его в «хорошие руки». Ты вывезла старое, больное, беззащитное существо, которое не знало ничего, кроме моей квартиры, и выбросила его умирать в незнакомом месте.
На лице Анны Сергеевны отразилось раздражение. Она не понимала, к чему весь этот трагизм. Она ждала совершенно другой реакции.
— Перестань драматизировать! Да что ты так прицепилась к этому коту? Это всего лишь животное! Бесполезное, старое животное, которое мешало тебе жить! Я избавила тебя от проблемы, открыла тебе путь в нормальную жизнь, а ты устраиваешь мне допрос! Неблагодарная!
Это было последнее слово. Спусковой крючок. Холодная, сковывавшая Светлану ярость, которую она сдерживала со вчерашнего вечера, прорвалась наружу. Вся боль, всё одиночество, всё унижение от материнского «добра» сконцентрировались в одном оглушительном крике, который вырвался из самых её глубин, заставив фиалки на полках затрепетать.
— Да как ты посмела отдать моего кота непонятно кому?! Ты мне больше не мать ты никто и звать тебя никак! Чудовище!!!
Крик ударил в стены, отразился от потолка и застыл в воздухе, густой и материальный. Анна Сергеевна остолбенела. Она застыла в своём кресле с открытым ртом, спицы выпали из её рук и с тихим стуком покатились по паркету. Она смотрела на дочь так, словно видела её впервые. На её лице было не возмущение, не гнев, а первобытный, животный ужас от осознания того, что она только что услышала. Она не просто поссорилась с дочерью. Она услышала свой приговор. И этот приговор был окончательным.
Крик растаял. Воздух в комнате стал плотным и вязким, как смола. Анна Сергеевна сидела в своём кресле, превратившись в изваяние. Её лицо, только что румяное от самодовольства, стало пепельно-серым. Глаза, обычно излучавшие непререкаемую уверенность, теперь были пустыми и широко раскрытыми, как у фарфоровой куклы. Она смотрела на дочь, но видела перед собой чужого, незнакомого и страшного человека.
Светлана не ждала ответа. Слова были сказаны, приговор вынесен. Теперь пришло время для его исполнения. Она медленно, с какой-то пугающей грацией, повернулась к стеллажу с фиалками. Её лицо было абсолютно спокойным, маской, под которой бушевал холодный, белый огонь.
Она протянула руку не к первому попавшемуся горшку, а к самому ценному экземпляру, стоявшему в центре верхней полки. «Чёрная жемчужина». Сорт, которым мать гордилась больше всего. Его почти чёрные, махровые цветы с тончайшей белой каймой были её главным трофеем. Светлана взялась не за горшок. Она обхватила пальцами бархатную розетку листьев у самого основания. Анна Сергеевна дёрнулась в кресле, из её горла вырвался какой-то сдавленный, хриплый звук, не похожий на слово.
Одним ровным, безжалостным движением Светлана выдернула растение из земли. Корни, белые и тонкие, как паутина, с сухим треском оборвались. Ком земли рассыпался, обнажив свою тёмную, влажную внутренность. Светлана не бросила цветок. Она подержала его мгновение в руке, демонстрируя остолбеневшей матери его беззащитную, искалеченную суть, а затем просто разжала пальцы. «Чёрная жемчужина» упала на блестящий паркетный пол, оставив на нём грязный след.
Затем она перешла к следующему. «Голубой дракон». Небесно-голубые цветы с волнистыми краями. Она вырвала его с той же методичностью. Он упал рядом с первым. Потом был «Розовый фламинго». «Снежное кружево». «Марсианский закат». Один за другим. Её действия не были истеричными или быстрыми. Это была работа. Спокойная, аккуратная, неотвратимая работа палача. Она не била горшки, не сметала их с полок. Она убивала сами растения. Она лишала их дома, земли, жизни. Она выдёргивала душу из каждого маленького, идеального мирка, который создавала её мать.
Анна Сергеевна наблюдала за этим молча. Её тело окаменело, она не могла ни встать, ни закричать. Она смотрела, как её мир, её гордость, её единственная страсть, её послушные и идеальные дети, которых она холила и лелеяла годами, превращаются в кучу грязи и рваной зелени на полу. Это было хуже, чем погром. Это было ритуальное убийство, и она была его единственным, бессильным зрителем.
Когда последний цветок упал на пол, Светлана осмотрела дело своих рук. На паркете, где раньше отражался свет, теперь лежала уродливая груда измятых листьев, сломанных цветоносов и рассыпанной земли. Она сделала шаг вперёд и наступила на них. Не топтала в ярости, а медленно, с нажимом, провернула каблук, втирая в лакированный пол остатки чужой жизни. Затем ещё раз. И ещё.
Она вытерла руки друг о друга, стряхивая невидимую грязь. И только тогда, в полной, оглушающей тишине, нарушаемой лишь прерывистым дыханием Анны Сергеевны, она произнесла финальные слова. Голос её был абсолютно ровным, лишённым всяких эмоций. Это был голос судьи, зачитывающего окончательный вердикт.
— Ты убила часть моей души. Я всего лишь уничтожила твои цветы. Считай это справедливым обменом.
Светлана повернулась, взяла свою куртку и вышла из квартиры, аккуратно прикрыв за собой дверь. Она не обернулась.
Больше они не виделись. Анна Сергеевна так и осталась сидеть в своём кресле посреди разорённого святилища, глядя на грязь на полу. Прошли годы. Светлана вышла замуж, родила сына. Мать иногда пыталась звонить, передавать что-то через знакомых, но натыкалась на глухую стену. Для Светланы она умерла в тот день, вместе с её котом. Она была навсегда внесена в чёрный список её души, потому что есть вещи, которые нельзя починить. Есть предательства, которые нельзя искупить. И есть справедливость, которая страшнее любой мести, потому что она окончательна…