Меня зовут Станислав, и мне пятьдесят. Прожил жизнь, думая, что главное — быть крепкой опорой для семьи. Что доброта и долг — не просто слова. Теперь я сижу в пустом доме, в котором пахнет пеплом. И это не метафора. Это запах сожженной памяти, доверия и моей прежней жизни. И виноват в этом только я. Своей слепой, идиотской верой в «родную кровь».
Последний шанс
Когда умерла мама, мой младший брат Сергей остался не просто один. Он остался на улице. Мама до последнего скрывала, во что он превратился, покрывала его, отдавала ему свою пенсию. А после её смерти выяснилось, что их квартира давно заложена в трёх разных конторах за его долги. Ему было негде жить.
Жена, Лида, с первого дня была категорически против. «Станок, он же пропащий человек! — умоляла она. — Мы его не спасём, зато сами по уши в грязное болото полезем. Подумай о детях!». Но я был непреклонен. В голове крутились мамины слова: «Ты же старший, ты за ним присмотришь». Я бубнил своё заезженное: «Он мне родная кровь. Я не могу его выбросить, как собаку. Я должен дать ему последний шанс». Я видел в нем того маленького мальчика, с которым мы запускали воздушного змея, а не опухшее, обрюзгшее лицо алкоголика с потухшим взглядом.
Я уговорил Лиду. Нет, я не уговаривал. Я продавил её. Я использовал её любовь ко мне и её доброту как рычаг. Я сказал: «Мы просто дадим ему крышу над головой и накормим. Он придёт в себя, устроится на работу и съедет». Я сам в это свято верил. Какая же это была наивная, детская глупость. Я своими руками внёс в свой дом, в крепость своей семьи, троянского коня. Или, если точнее, пятую колонну с бутылкой дешёвого самогона в рюкзаке.
Он переехал к нам с одним рваным рюкзаком. Сказал спасибо, пообещал «завязать» и начать новую жизнь. Я сиял от собственной праведности. Смотри, мол, Лида, я был прав. Человеку просто нужна помощь. Теперь я понимаю — он просто сыграл ту роль, которую от него ждали. Роль кающегося грешника. Это длилось ровно три дня.
Кошмар
Первый запой случился через неделю. Пропал на три дня. Вернулся в стельку пьяный, грязный, вонючий. Мы с Лидой тогда крупно поссорились. Она молча показала на него пальцем, и в её глазах читалось: «Я же тебя предупреждала». А я… я начал его оправдывать. «Лида, это же стресс. Он отходит от старой жизни. Давай проявим понимание».
Это стало нашей новой, ужасной традицией. Его запои. Его враньё, которое было таким топорным, что врать стыдно было за него. Он воровал мелочи из дома. Сначала я не верил. Думал, потерялось. Потом недосчитался денег из кошелька. Он смотрел мне в глаза и божился, что это не он. А я верил. Верил, потому что иначе надо было признать, что я ошибся. Признать это перед Лидой, перед собой.
Дом превратился в поле боя. Лида закатывала истерики: «Выбирай! Или он, или мы с детьми!». Я злился на неё. Как она может быть такой чёрствой? Не понимать? Я кричал, что она не даёт человеку шанса исправиться. Я покрывал его перед детьми, говорил, что «дядя Сережа плохо себя чувствует». Я покупал ему новую одежду, потому что старую он где-то пропивал. Я своими руками строил из него жертву обстоятельств, а из своей семьи — злодеев, которые его не понимают.
Я был слепым фанатиком своей собственной глупой идеи о спасении. Я не видел, как с каждым днём рушатся стены моего дома. Как дочь вздрагивает, когда он громко хлопает дверью. Как сын перестал приводить друзей. Как у жасмина у калитки потухли глаза. Я был занят одним — спасанием того, кто спасаться не хотел. И в этой войне за его душу я предал тех, кто доверял мне по-настоящему.
Последняя капля
Всё рухнуло в один вечер. Мы должны были поехать на дачу, затопить баню. Лида вдруг заметила, что пропала старая мамина шкатулка. Она всегда стояла на комоде в нашей спальне. Там не было ничего ценного для постороннего. Там лежали письма, которые папа писал маме с армии. Их поздравительные открытки на годовщины. Их обручальные кольца, которые они сняли с худых, постаревших пальцев и положили туда, завещав нам с Сергеем. Это была наша история. Наша память. Тихое, личное святилище.
Мы обыскали весь дом. Лида была на грани паники. А у меня в горле уже стоял холодный, липкий комок страшной догадки. Я пошёл в сарай, где ночевал Сергей. Его не было. А в железной печке-буржуйке, которой мы иногда пользовались, я увидел грустный, холодный пепел. И торчащий из него металлический ободок от шкатулки. И кусочек обгоревшего конверта с папиным почерком.
У меня подкосились ноги. Я не помню, как дошёл до дома. Лида смотрела на меня, и по моему лицу она всё поняла. Она просто тихо спросила: «Сжег?». Я кивнул. В этот момент он вошёл в дом, пьяный и довольный.
— Где шкатулка? — голос у меня был чужой, хриплый.
— А, эта коробка? — он махнул рукой. — Да я её в печку на даче вчера кинул. Зябко было, кочегарить надо было. А там бумаги всякие, хорошо горят.
Он улыбнулся своей пьяной, блаженной улыбкой. И добавил то, что отозвалось во мне ледяным адом:
— Что ты раскричался? Кольца-то я сначала вытащил, серебро же. В ломбард завтра сдам, на бутылку хватит. Мне ведь холодно было…
Больше я ничего не слышал. В висках застучал красный молот. Я не помню, как схватил его за шиворот и потащил к выходу. Как вышвырнул его за дверь вместе с его рваным рюкзаком. Как кричал ему в след что-то непотребное, что никогда бы не сказал в трезвом уме. Но я был трезв. И это был крик моей собственной, умершей в тот миг души.
Развязка
Когда я вернулся в дом, в тишине было слышно, как трещат стены. Лида молча собирала чемоданы. Дети, испуганные, уже сидели в машине. Она не смотрела на меня. Она просто сказала: «Всё. Я не могу больше. Ты выбрал его. Теперь живи с этим».
Они уехали к её родителям. Прошло три месяца. Они не отвечают на мои звонки. Дочь прислала одно СМС: «Папа, я тебя люблю. Но я боюсь того, во что ты превратил наш дом».
Я сижу в пустом доме и понимаю, что я уничтожил всё. Я хотел спасти брата и потерял семью. Я позволил ему украсть и сжечь не просто кольца и письма. Он сжёг мост в моё прошлое, в мою родословную. Он уничтожил самые тёплые свидетельства любви моих родителей. А я был его соучастником. Своим упрямством, своей слепой верой.
Доброта, не знающая границ, граничит не просто с глупостью. Она граничит с предательством. Я предал тех, кого должен был защищать в первую очередь. Ради призрака, ради идеи. И теперь мне нечего сказать ни жене, ни детям. Только одно: «Простите. Это была моя вина». Но эти слова ничего уже не вернут. Пепел на даче давно остыл. И моя жизнь — тоже.
Читайте еще: