Моя свекровь, Анна Степановна, всегда была для меня эталоном того, какой не должна быть мать мужа. Наша «холодная война» началась в день свадьбы. Пока гости кричали «Горько!», она, улыбаясь в объектив, шипела мне на ухо: «Мой Сашенька мог бы найтись и получше. Но уж既然 ты вошла в нашу семью, постарайся не подвести». Этот ледяной тон и вечная снисходительность задали тон на следующие двадцать пять лет.
Она была классической «второй женой» для моего мужа, Александр. Единственный сын, вдовец, ее весь мир. И я, конечно, в этот мир ворвалась как разрушительница. Каждое мое действие подвергалось критике. Суп пересолен, шторы слишком светлые, зарплата маленькая, а смех слишком громкий. Рождение детей стало новой ареной для битвы. Мои методы воспитания были неправильными, пеленки — слишком грубыми, а каши — недостаточно питательными. Я научилась улыбаться кивком и делать по-своему. За спиной у нее я ужесточала взгляд и закатывала глаза так, что, казалось, увижу собственный затылок. Саша пытался мирить нас, но быстро понял, что находится между молотом и наковальней, и предпочел отойти в сторону. Так и жили. Два десятилетия вежливой улыбки и тихой ненависти. Я считала дни до ее визитов и вздыхала с облегчением, закрывая за ней дверь.
Все изменилось в прошлый четверг. У Анны Степановны был день рождения. Саша умолял меня заехать к ней, отдать подарок и поздравить. «Она стареет, Люда, она одна. Просто на пять минут». Я, скрипя сердцем, согласилась. Визит проходил по привычному сценарию: кислые щи, которые у нее, конечно, были вкуснее, и расспросы о том, почему я не надела пальто потеплее. Через полчаса я, сославшись на дела, стала прощаться. Она, как всегда, решила меня проводить до лифта, чтобы напоследок дать очередной совет. Мы вошли в кабину старого дома. Двери со скрипом закрылись, лифт дернулся и… раздался оглушительный скрежет. Кабина вздрогнула и замерла. Свет мигнул и погас. Нас накрыла абсолютная, давящая темнота.
Первые минуты я искренне думала, что это какая-то ее новая, изощренная пытка. В темноте я слышала ее учащенное дыхание. «Ну вот, лифт сломался. Я же говорила управдому, что его надо менять», — прозвучал ее голос. В нем дрожали не только раздражение, но и страх. «Ничего, сейчас постучим, нас услышат», — буркнула я, нащупывая кнопку вызова. Но тишину нарушил лишь треск динамика. Начался ад. Первые два часа мы молчали. Я злилась на нее, на мужа, на весь мир. Потом пришла жажда и холод. А потом — истощение. Все мои защитные барьеры, все эти бронированные стены, что я выстраивала годами, начали рушиться от банальной усталости и пустого желудка.
В кромешной тьме голоса звучат иначе. Теряются интонации, уходит фальшь. Спустя часов пять она тихо спросила: «Людочка, а у тебя вода есть?» Этот дрожащий, старческий «Людочка» прозвучал как крик о помощи. Я нашла в сумке бутылку и протянула ей в темноту, наши пальцы ненадолго встретились. Они были ледяными. И в этот момент что-то во мне надломилось. Мы стали говорить. Сначала о ерунде. Потом она вдруг сказала: «Прости, что я тебя все время ругаю. Я просто… очень боялась, что ты его не так любишь. Что ему будет плохо».
И понеслось. В темноте, будто исповедуясь, она рассказала мне всю свою жизнь. Голодное военное детство, потеря отца, тяжелейшая юность. Потом встреча с мужем, большая любовь, которая длилась всего десять лет, а затем — страшная болезнь и его смерть. Она осталась одна с маленьким Сашей на руках. «Я так боялась одиночества, Люда. Так боялась, что он вырастет и уйдет. Вот и пыталась все контролировать. Чтобы он всегда был рядом. А когда ты появилась… Мне показалось, что ты заберешь его и я снова останусь одна. Навсегда. А злость — она от страха растет. Я не хотела тебя ненавидеть. Я просто очень боялась».
Я сидела в темноте и плакала. Плакала над ее страхом, над своим нежеланием понять, над двадцатью пятью бесцельно потраченными годами на вражду. Я увидела не монстра, а сломленную жизнью, одинокую старую женщину, которая пыталась удержать сына единственным известным ей способом — гиперопекой и контролем.
Когда через восемь часов дверь лифта с грохотом вскрыли, на нас хлынул свет. Спасатели растерянно замерли: две женщины, давно немолодые, сидели на полу, держась за руки, и их лица были мокрыми от слез. Мы вышли, не отпуская друг друга.
Теперь мы звоним друг другу просто так. Не по праздникам, а чтобы спросить, как дела, посоветоваться, какой пирог испечь. Я поняла, что ее вечное занудство и критика — это был отчаянный, неумёлый крик о любви и страхе остаться ненужной. Мы не стали родными — слишком много лет обиды не сотрешь в один миг. Но мы стали подругами. Самыми неожиданными и самыми дорогими. Чтобы понять другого человека, иногда нужно оказаться с ним в замкнутом пространстве на восемь долгих часов. Без возможности сбежать. И тогда в тишине и темноте вы услышите не врага, а чью-то разбитую жизнь, которая так нуждается в простом человеческом участии.
Читайте еще: