"Терапевтические сессии Вероники"
Глава 1 - "Диагноз"
Часть 2
(Если не читали 1 Часть - вам сюда)
***
Я вошла в кабинет Марины Львовны и впервые не почувствовала себя подсудимой, идущей на допрос. Что-то изменилось. Тишина в комнате больше не казалась давящей и обвиняющей. Она была… нейтральной. Как чистый лист, на котором можно было написать что-то новое. Я даже не села на самый краешек кресла, как обычно, а позволила себе опуститься глубже, почувствовав спиной упругую поддержку. Я пришла сюда не с отчетом о провале. Я пришла с маленькой, но сияющей, как рождественская гирлянда, победой.
— Здравствуйте, Вероника, — Марина тепло улыбнулась. — Вы выглядите… по-другому. Что-то в вашем лице изменилось.
Я и сама это чувствовала. Всю неделю после того, как я впервые услышала этот новый, тихий голос у себя в голове, я ходила с ощущением какой-то тайны. Как будто я носила в кармане крошечное, теплое, светящееся существо, о котором никто, кроме меня, не знал.
— У меня получилось, — выдохнула я, не в силах больше сдерживать свою наивную, детскую эйфорию. — Я его услышала! Этот… другой голос. Голос Союзника, как вы сказали.
И я, сбивчиво, но с упоением, рассказала ей историю про разбившуюся чашку. О том, как привычный, ледяной голос Критика — "РАСТЯПА! РУКИ-КРЮКИ!" — был почти мгновенно уравновешен другим, теплым и заботливым. О том, как я впервые в жизни не стала себя казнить за простейшую бытовую оплошность, а… пожалела.
— Это было так… странно, — закончила я, глядя на свои руки. — Я как будто сама себе стала мамой. Доброй мамой. На тридцать секунд.
Я посмотрела на Марину с ожиданием бурных аплодисментов. Я ждала, что она скажет: "Гениально! Вы справились!".
Марина улыбалась. Очень тепло, искренне.
— Это не просто "странно", Вероника. Это огромный, тектонический сдвиг. Родить внутри себя этот голос — это самая сложная и самая важная часть работы. Это как разжечь костер в ледяной пещере. Я вас от всего сердца поздравляю с этой победой. Она — настоящая.
От ее слов у меня внутри потеплело. Я расправила плечи.
— Значит… значит, теперь так будет всегда? Я смогу его слышать, когда мне нужно?
И тут улыбка Марины стала чуть-чуть другой. Сочувствующей, но и немного лукавой.
— А как вы думаете? — задала она встречный вопрос. — Представьте себе маленькое королевство, которым сорок лет правил жестокий, тотальный тиран. У него есть армия, тайная полиция, система пропаганды. И вот, в одной из дальних деревень, горстка повстанцев зажигает маленький костер. Тиран, узнав об этом, что сделает? Он испугается и сдаст трон? Или он придет в ярость и пошлет в эту деревню все свои лучшие войска, чтобы растоптать этот костер, пока он не разгорелся в пожар?
Картина была слишком наглядной. Моя радость начала медленно таять, как мороженое на солнце.
— Он пошлет войска, — тихо ответила я.
— Именно, — кивнула Марина. — Ваш Внутренний Критик — это очень старый и очень могущественный правитель. Он так просто не сдастся. Обнаружив конкурента, он станет еще агрессивнее, еще громче. Он будет использовать все свои самые грязные приемы: шантаж, запугивание, обесценивание, вызов чувства вины. Он будет кричать еще громче, чтобы заглушить этот новый, тихий голос вашего Союзника. Следующие несколько битв будут очень тяжелыми, Вероника. Вы должны быть к этому готовы. Ваш Союзник еще младенец, а Критик — опытный, закаленный в боях ветеран.
Предупреждение прозвучало как раз вовремя. Потому что уже на следующий день мой "тиран" действительно послал в атаку свои элитные войска.
Все началось, как всегда, с родительского чата. Это маленькое цифровое гетто, где двадцать пять женщин, объединенных лишь номером школы их детей, круглосуточно вели священную войну за "светлое будущее" и обсуждали, по сколько скидываться на подарок учителю. Я ненавидела этот чат. Я читала его, как сводки с фронта, который ко мне не имел отношения, но на котором я почему-то числилась рядовым.
Был вечер четверга. Я мирно проверяла у Полины домашнее задание, как вдруг телефон завибрировал с яростью циркулярной пилы. В родительском чате взорвалась информационная бомба. Автор взрыва, как обычно, Светлана Сергеевна. Глава родкома. Женщина с властностью фельдмаршала и энергией атомного реактора. Я звала ее про себя "Генералиссимус Юбка". Она была внешним, материальным воплощением всех моих внутренних критиков, вместе взятых.
Ее сообщение было написано в ее фирменном командно-приказном тоне, замаскированном под призыв к совести.
"УВАЖАЕМЫЕ РОДИТЕЛИ!!! ВНИМАНИЕ!!! — капслок был ее любимым оружием. — Как вы все знаете, в понедельник в школе Осенний бал. Администрация ВНЕЗАПНО сообщила, что наш класс в этом году отвечает за украшение актового зала. Сделать это нужно в субботу. Я понимаю, что все мы люди занятые. Я обзвонила уже пятерых, и все отказались по "очень уважительным" причинам. Но кто-то же должен это сделать?! Наши дети останутся без праздника? Мне нужна помощь ОТВЕТСТВЕННЫХ и НЕРАВНОДУШНЫХ родителей, которые действительно думают о своих детях, а не только о себе. Жду откликов в личку. Времени нет!".
Я читала это сообщение, и у меня холодели руки. Каждое слово было пулей, нацеленной прямо мне в сердце.
"Все отказались" — значит, я буду предательницей, если тоже откажусь.
"Ответственных и неравнодушных" — значит, все, кто не откликнется, — безответственные и равнодушные.
"Думают о своих детях, а не только о себе" — прямой удар под дых. Отказ равносилен признанию в том, что я плохая, эгоистичная мать.
На мою субботу у меня были планы. Тихие. Маленькие. Мои. Я хотела поехать в тот самый большой книжный на другом конце города, который я так любила. Бродить между стеллажей, вдыхать запах бумаги. Купить себе, наконец, книгу по истории искусств, а не по детской психологии. Выпить кофе в одиночестве. Это был мой план. Мой маленький, украденный у семьи глоток свободы.
И вот теперь его снова приговорили к смертной казни. На этот раз — через надувание воздушных шариков и развешивание гирлянд из осенних листьев в компании властной Светланы Сергеевны.
— Что там? — спросила Полина, видя, как изменилось мое лицо.
— Да так… в родительском чате… Зал к балу надо украшать в субботу.
— Ой, фу, — поморщилась она. — Эта Светлана Сергеевна опять всех достает. Не ходи, мам. Она там на всех орет.
Я смотрела на дочь. Она сама давала мне разрешение. Но этого было недостаточно. Потому что решала не я. Решал тот, кто сидел у меня в голове. И он уже начал свою атаку.
"НАДО СОГЛАШАТЬСЯ! НЕМЕДЛЕННО! — заорал генерал-Критик. — Слышишь? Все отказались! Пять человек! Какие безответственные! А ты не такая! Ты хорошая! Ты должна спасти ситуацию! Ты же не работаешь, у тебя полно времени! Все остальные действительно заняты, у них работа, дела! А ты что? Книжки читать собралась? Эгоистка! Полине будет стыдно за тебя! Представляешь, она придет на бал, а зал не украшен, и все будут знать, что это ее мать, единственная свободная, отказалась помочь! Тебя исключат из всех "мамских" кругов! С тобой перестанут здороваться! Ты обязана! Это твой долг!"
Этот внутренний монолог был настолько громким, настолько привычным, что я уже почти потянулась к телефону, чтобы написать Светлане Сергеевне свое рабское: "Я могу, конечно!".
Но тут… откуда-то из-под этого оглушительного рева я услышала другой голос. Тихий. Почти шепот.
"Подожди, — шептал он. — Просто подожди. Не спеши. Вдох-выдох. А чего ты хочешь на самом деле? Вспомни. Книжный магазин. Кофе. Тишина. Ты имеешь на это право. Ты целую неделю готовила, убирала, проверяла уроки. Ты заслужила этот отдых. Ты не обязана спасать всех. И твой отказ не сделает тебя плохой матерью. Никто не умрет, если ты не пойдешь. Мир не рухнет. Полина сама сказала тебе "не ходи". Она не будет тебя стыдиться. Она, может, даже будет тобой гордиться. Просто. Дай. Себе. Право. На. Отдых".
Два голоса. Два полюса. Тиран и Союзник. Они устроили у меня в голове настоящее перетягивание каната. Я сидела, вцепившись в край стола, и меня буквально разрывало на части. Пальцы подрагивали. Сердце колотилось. Какая-то часть меня отчаянно хотела, как и всегда, нажать на кнопку "согласиться", чтобы этот внутренний ад прекратился. Чтобы наступила привычная, мучительная, но понятная определенность. Быть жертвой было больно, но знакомо. А быть… свободной? Было просто страшно.
И тогда я сделала то, чего не делала никогда в жизни. Я не выбрала ни одну из сторон.
Я взяла паузу.
— Я подумаю, — сказала я вслух, сама не зная кому — Полине, себе, голосам в голове.
Я встала, выключила звук на телефоне и вышла из родительского чата.
Я не сказала ни "да".
Ни "нет".
Я просто ушла со сцены, оставив своего тирана кричать в пустоту.
Это была не победа. Это было тактическое отступление. Но впервые в жизни я отступала не под его натиском, а по своей воле.
Я дала себе время.
Всю ночь я почти не спала. Моя маленькая тактическая победа — выход из чата — превратилась в изнурительную партизанскую войну в моей голове. Внутренний Критик не унимался. Он сменил тактику с лобовой атаки на ночные диверсии, нашёптывая мне в темноте самые мерзкие из своих аргументов.
"Трусиха, — шелестел он. — Сбежала. А проблема-то осталась. Завтра утром тебе всё равно придётся что-то решать. И ты ведь знаешь, что ты решишь. Ты согласишься. Ты всегда соглашаешься. Так зачем мучить себя? Напиши ей прямо сейчас, и все успокоятся. Ты почувствуешь облегчение. Облегчение от капитуляции".
Это была ложь. Я знала, что почувствую не облегчение, а знакомую, тупую тяжесть самопредательства. Но соблазн был велик. Соблазн прекратить эту мучительную внутреннюю борьбу и вернуться в привычную, понятную тюрьму "хорошей девочки".
А рядом, еле слышно, звучал другой голос. Голос Союзника. Он не спорил с Критиком. Он был слишком слаб для этого. Он просто тихо повторял, как мантру:
"Ты имеешь право на отдых. Ты имеешь право на свои планы. Ты не обязана. Просто помни об этом. Ты не обязана".
Я проворочалась до пяти утра. Когда забрезжил рассвет, я села на кровати, разбитая, как после тяжелой болезни. Я прокручивала в голове десятки вариантов ответа Светлане Сергеевне. Каждый из них казался мне либо слишком грубым, либо слишком извиняющимся.
"Извините, я не смогу, у нас другие планы…". Критик: "Какие у тебя могут быть планы?! Врать нехорошо!".
"Я бы с радостью, но приболела…". Критик: "Ложь! Симулянтка!".
"Да пошли вы все со своим балом, у меня выходной!". Критик: "Хамка! Невоспитанная дрянь!".
Каждая попытка сформулировать отказ разбивалась о стену внутреннего осуждения. И тут я поняла кое-что важное. Проблема была не в словах. Проблема была в самом праве на отказ. Я не чувствовала, что имею это право. Для меня отказ был не просто одним из вариантов. Он был преступлением. И я искала способ совершить это преступление так, чтобы меня не поймали и не осудили.
Я встала, подошла к зеркалу. Из него на меня смотрела измученная женщина с красными глазами. И я задала ей вопрос: "Вероника, что самого страшного произойдёт, если ты просто откажешь? Не соврёшь, не оправдаешься. Просто скажешь "нет"?".
И я, наконец, честно себе ответила. Внешне — ничего. Никто не умрёт. Никто не посадит меня в тюрьму. Самое страшное произойдёт внутри меня. Меня накроет волной вины. Я буду чувствовать себя плохой. Эгоисткой. Предательницей. И это чувство будет невыносимым. Я боялась не осуждения Светланы Сергеевны. Я боялась собственного самоосуждения.
И в этот момент пришло решение. Простое, как всё гениальное. Я должна это сделать. Не для того, чтобы поехать в книжный. А для того, чтобы пережить эту волну вины. Выстоять. Не утонуть. Посмотреть, что будет на той стороне. Это было как прыжок в ледяную воду. Страшно, но необходимо.
Я взяла телефон. Руки дрожали. Открыла чат. Там уже было несколько сообщений от других мам: "Ой, а во сколько?", "А что покупать?". Я проигнорировала их. Нашла Светлану Сергеевну и написала ей в личные сообщения. Я переписывала текст двадцать раз, пока не пришла к формуле, которая показалась мне… единственно верной. Никаких извинений. Никаких оправданий. Просто констатация факта.
"Светлана Сергеевна, доброе утро. Спасибо, что написали. К сожалению, в эту субботу я помочь не смогу".
Всё. Точка. Я смотрела на эту короткую фразу. Она выглядела такой взрослой. Такой… чужой. Я нажала кнопку "отправить" и почувствовала смесь ужаса и пьянящего восторга. Как будто прыгнула с обрыва. Я тут же выключила телефон. Я не хотела видеть ответ. Не сейчас.
Следующие десять минут были пыткой. Я ходила по квартире, не находя себе места. Что она ответит? Что она напишет в общий чат? "А вот Вероника у нас отказалась!". Что подумают другие мамы? Катастрофа. Провал. Я совершила ошибку. Надо было соглашаться.
Но я выдержала. Через десять минут я дрожащими руками включила телефон.
Пришел ответ.
Одно слово.
"Понятно".
Это простое слово прозвучало для меня как приговор. В нём не было злости. В нём было что-то хуже. Ледяное презрение. Осуждение. Списание со счетов. В этом "понятно" я читала: "Понятно, на тебя рассчитывать нельзя. Понятно, ты не в нашей команде. Понятно, ты — эгоистка. Мы вычеркиваем тебя из списка "хороших матерей"".
И тут же меня накрыло. Та самая волна. Откат вины.
Внутренний Критик больше не шептал. Он орал. Он орал так, как никогда раньше.
"НУ ВОТ И ВСЁ! ТЫ ЭТО СДЕЛАЛА! ДОВОЛЬНА?! ТЕПЕРЬ ТЕБЯ ВСЕ НЕНАВИДЯТ! ОНИ ШУШУКАЮТСЯ ЗА ТВОЕЙ СПИНОЙ! ГОВОРЯТ, КАКАЯ ТЫ БЕЗОТВЕТСТВЕННАЯ! ПОЛИНУ ТЕПЕРЬ БУДУТ ТРАВИТЬ ИЗ-ЗА ТЕБЯ! ОНА ПРИДЕТ НА БАЛ, А НА НЕЕ БУДУТ ПОКАЗЫВАТЬ ПАЛЬЦЕМ — ЭТО ДОЧЬ ТОЙ САМОЙ, КОТОРАЯ ВСЕХ ПОДВЕЛА! ТЫ СОВЕРШИЛА УЖАСНУЮ ОШИБКУ! ТЫ — ПЛОХАЯ МАТЬ!"
Я села на диван. Мне стало физически плохо. Заболела голова, подступила тошнота. Я чувствовала себя так, будто я и правда совершила преступление. Убила кого-то. Хотелось немедленно написать Светлане Сергеевне, сказать, что всё отменилось, что я передумала, что я приду, прибегу, приползу!
Но я вспомнила слова Марины: "Чем чаще вы будете говорить "нет", тем слабее будет становиться это похмелье".
Это была ломка. Ломка по чужому одобрению.
Я не стала ничего писать. Я просто сидела и терпела. Я позволила этой волне накрыть меня с головой. Я проживала свою вину, свой страх, свой стыд. Я не пыталась от них убежать.
И через час… или два, я не знаю… я заметила, что шторм начал стихать. Критик устал орать. Он перешел на привычное, злобное бормотание. Голова все еще болела, но тошнота отступила.
Я выжила. Я не умерла от вины. Мир не рухнул.
Я закончила свой рассказ и посмотрела на Марину. На этот раз я не ждала ни похвалы, ни жалости. Я просто поделилась результатами своего страшного, но важного эксперимента.
Марина смотрела на меня долго, и в ее глазах было огромное уважение.
— Поздравляю, Вероника, — тихо сказала она. — У вас была первая ломка. Вы не просто сказали "нет". Вы выдержали последствия этого "нет" внутри себя. Это и есть настоящая работа по установлению границ. Не слова, которые мы говорим, а чувства, которые мы способны выдержать после. То, что вы пережили, — это не сигнал, что вы поступили неправильно. Наоборот. Это сигнал, что вы наконец-то начали сходить с этой иглы зависимости. Это симптом выздоровления.
От ее слов я почувствовала огромное облегчение. Оказывается, мой ад был нормой. Более того, он был признаком того, что терапия работает.
— Что… что теперь? — спросила я.
— А теперь, — улыбнулась Марина, — самое сложное и самое приятное. Награда. Ваше домашнее задание на эту неделю: ничего не делать. В ту субботу, которую вы для себя отвоевали ценой такой битвы, вы должны… отдохнуть. Сознательно. Поехать в свой книжный. Выпить свой кофе. И когда ваш Критик будет шипеть, что вы этого не заслужили, что вы должны были быть в школе, вы должны будете спокойно ответить ему: "Я заслужила. Я победила. И это — мой трофей".
Наступила суббота. Утро было серым, дождливым. Критик тут же воспользовался этим: "Ну и зачем тебе этот книжный? Сидела бы дома в тепле. А там, в школе, девочки сейчас шарики надувают, смеются, пьют чай с печеньем. Они вместе. А ты — одна. Изгой".
Я чуть было не поддалась. Но потом я оделась. Взяла с собой Полину — она сама напросилась, сославшись на скуку.
Мы ехали в автобусе, и я чувствовала себя виноватой. Глупо. Неправильно. Я заставляла себя "отдыхать".
В огромном книжном магазине было тепло и пахло деревом. Я пошла в свой любимый отдел — "Искусство". Я бродила между стеллажей, перебирая тяжелые, глянцевые альбомы. Я ничего не искала. Я просто была.
Через час ко мне подошла Полина. В руках у нее была какая-то манга.
— Мам, смотри, что нашла.
Я кивнула. Она постояла рядом, помолчала, а потом вдруг сказала:
— Мам, знаешь, хорошо, что мы не пошли в школу. Ленка написала. У них там дурдом. Светлана Сергеевна на всех орет, что они всё не так делают. Они там до ночи сидеть будут. Она такая стерва. Ты молодец, что отказалась.
Я замерла, держа в руках альбом с репродукциями Врубеля.
Я посмотрела на свою дочь. На ее серьезное, уже почти взрослое лицо.
"Ты молодец, что отказалась".
И в этот самый момент я всё поняла.
Защитив себя, я не предала ее. Я подала ей пример. Я показала ей, что женщина имеет право сказать "нет". Что она не обязана терпеть и быть удобной. Что ее личное время и ее покой имеют ценность. Я дала ей тот урок, которого мне самой так не хватило в ее возрасте. Урок самоуважения.
Я смотрела на Полину, и впервые за много-много лет мой внутренний мир затих. Там не было ни крика тирана, ни шепота союзника. Там была… тишина. Спокойная, ясная, чистая тишина. И в этой тишине я почувствовала, как на губах у меня сама собой рождается улыбка. Настоящая. Не натренированная. Не для кого-то.
Моя.
"Видишь? — прошептал откуда-то издалека голос Союзника. — Ничего страшного не произошло. Мир не рухнул. Ты просто выбрала себя. И это оказалось правильно".
Я вошла в кабинет Марины Львовны с новым для себя чувством. Это была не эйфория от победы, как в прошлый раз, и не глухая оборона, как в самом начале. Это было… спокойствие. Усталое, немного вымученное, но настоящее. Я отвоевала свою субботу. Я съездила в книжный. Я услышала от дочери то, что залечило во мне какую-то очень старую рану. Я выдержала. И теперь я знала, что могу дышать под водой. Пусть пока недолго, захлебываясь и барахтаясь, но могу.
— Вы победили, — сказала Марина вместо приветствия, и это был не вопрос, а констатация. Она, казалось, видела ауру моих внутренних сражений.
— Я выстояла, — поправила я, устраиваясь в кресле. — Это было больше похоже на оборону Брестской крепости, чем на победный марш. Я всю неделю чувствовала себя… самозванкой. Как будто я украла это время, этот выходной. Как будто я его не заслужила. Чувство вины никуда не делось, оно просто сидело в углу и злобно сверлило меня взглядом, ожидая, когда я споткнусь.
Я рассказала ей все: и про мучительную ночь перед отказом, и про ледяное "понятно" от Светланы Сергеевны, и про неожиданные, целительные слова Полины.
— Так и должно было быть, — кивнула Марина, когда я закончила. — Цель терапии на данном этапе — не избавиться от чувства вины. Этот рефлекс, как вы правильно заметили, слишком глубоко въелся в вашу нервную систему. Представьте, что это фантомная боль в ампутированной конечности. Конечности под названием "чужое одобрение" больше нет, а нервы еще посылают старые сигналы. Цель — научиться действовать вопреки этой боли. Понимать: "Да, мне сейчас виновато и стыдно, но я все равно сделаю так, как считаю нужным для себя". То, что вы сделали — это и есть высший пилотаж на данном этапе.
Я кивнула, хотя "высший пилотаж" все еще казался мне скорее "отчаянным барахтаньем".
— Вы научились говорить "нет" тому, чего не хотите. Это была оборона, — продолжила Марина, чуть подавшись вперед. — Вы отстояли свои границы. Теперь пришло время для следующего, гораздо более сложного шага. Пора переходить в наступление.
— В наступление? — я не поняла. — На кого?
— Не на кого, а на что. На ту выжженную землю внутри вас, которая осталась на месте ваших желаний. Защищать пустое место бессмысленно, Вероника. Его нужно чем-то засеять. Скажите, а есть ли что-то, чему вы очень давно хотели бы сказать "да"? Не просто от чего-то отказаться, а что-то сделать для себя?
Ее вопрос застал меня врасплох. Я всегда знала, чего я не хочу. Не хочу на дачу, не хочу к свекрови, не хочу украшать зал. Мой мир был построен на отрицании. А чего я хочу? По-настоящему, для души? Не "хочу, чтобы дети хорошо учились" или "хочу, чтобы муж был доволен". А я. Просто я.
Я растерянно молчала. А потом… потом из самой глубины памяти, из заваленного хламом чулана, где хранились обрывки моих юношеских мечтаний, всплыл образ.
Прохладная, влажная, пахнущая землей и озоном глина. Шум гончарного круга. Ощущение, как под твоими пальцами рождается форма.
— Керамика, — прошептала я, сама удивляясь своему голосу. — Я… я в юности занималась. Очень любила.
Марина кивнула, словно только этого ответа и ждала.
— Вот вам и план наступления.
Я вышла от нее с ощущением, что мне дали не просто совет, а… разрешение. Разрешение хотеть.
В тот же вечер, когда все домашние разошлись по своим комнатам-коконам, я села за ноутбук. Руки слегка подрагивали, как у заговорщика. Я набрала в поиске: "Студия керамики. Пробное занятие". Город ответил мне десятком ярких, заманчивых сайтов. Я открыла первый попавшийся. "Почувствуй магию глины!", "Арт-терапия для души", "Создай свой шедевр за 2 часа!".
И тут же, разумеется, включился он. Мой Критик. Генерал, проигравший прошлую битву, но не войну. Он сменил тактику — теперь он бил не по чувству долга, а по самооценке.
"Какая глина? Ты с ума сошла?! — зашипел он. — Ты последний раз держала ее в руках двадцать лет назад! Куда тебе? У тебя руки уже не те, не помнят ничего. Всё забыла. Только опозоришься перед молодыми, талантливыми девочками. Будешь сидеть там, как старая корова, и ничего у тебя не получится. Это для молодых и свободных. А у тебя семья, борщи, ипотека. Не смей даже думать об этом! Это не для тебя!".
Я уже почти закрыла вкладку. Страх провала, страх выглядеть глупо, неуместно — он был почти таким же сильным, как страх осуждения. Я почувствовала знакомую тяжесть в груди. Он был прав. Куда уж мне…
Но тут, очень тихо, но настойчиво, подал голос Союзник. Он окреп после прошлой победы. Его шепот стал увереннее.
"А почему нет? — сказал он. — Это всего лишь пробное занятие. Один раз. На два часа. Тебя там никто не знает. Ты никому ничего не доказываешь. Никто не будет ставить тебе оценку. Ты ничего не теряешь. Но можешь… кое-что найти. Просто вспомни это чувство. Помнишь? Прохладная, послушная глина… Просто попробуй. Скажи себе "да"".
"Да" или "нет". Мой личный, внутренний референдум. Я смотрела на кнопку "Записаться онлайн", и она казалась мне порталом в другой, неизведанный мир. И я, под влиянием этого нового, теплого импульса, почти не веря в собственную смелость, нажала на нее.
Ввела имя. Телефон. Выбрала время. Суббота, 12:00. Нажала "подтвердить".
На почту пришло уведомление: "Вероника, мы ждем вас!".
Я захлопнула ноутбук. Сердце колотилось. Я только что совершила акт государственной измены против своего семейного уклада. Втайне от всех. Я чувствовала себя шпионкой, готовящей побег из тюрьмы.
Оставалось самое сложное. Объявить о побеге начальнику тюрьмы.
Я тянула до последнего. Всю неделю я ходила с этой тайной, и она придавала мне какой-то новый, странный блеск в глазах. Но суббота приближалась неумолимо.
Утро судного дня. Сергей, как всегда по субботам, был в прекрасном, деятельном настроении. Он вышел на кухню, налил себе кофе и объявил своим не терпящим возражений "директорским" тоном:
— Так, команда, подъем! Через час едем в "Леруа", надо стеллаж в гараж выбирать. А потом сразу в "Ашан" за продуктами на неделю! Давай, Ника, не раскачивайся!
Это был их нерушимый, священный субботний ритуал. Он никогда не спрашивал, хочу я или нет. Это подразумевалось. Я была частью этого ритуала, как руль в его машине. Неотъемлемой функцией.
Но сегодня функция решила дать сбой.
Я сделала глубокий вдох. Воздух застрял в легких. Это было в сто раз страшнее, чем с родкомом. То была война на дальней дистанции, в безликом чате. А это — рукопашный бой. Прямое столкновение.
Я повернулась к нему. Постаралась, чтобы мой голос не дрожал.
— Сережа, — начала я так спокойно, как только могла. — Я сегодня не могу с вами поехать. У меня свои планы на первую половину дня.
Сергей поперхнулся кофе. Он посмотрел на меня так, будто я только что заговорила на чистом суахили.
— В смысле? — переспросил он, снимая очки. — Какое "не могу"? Какие еще планы? У нас же всегда по субботам… гараж… магазин…
Это была первая стадия. Недоумение. Его идеально отлаженный мир дал трещину. Руль вдруг заявил, что у него свои планы.
— Я записалась на занятие. На двенадцать часов, — так же ровно продолжала я. Критик в голове в это время бился в истерике, а Союзник шептал: "Держись. Спокойно. Ты имеешь право".
— На какое еще занятие? — в голосе Сергея появились первые нотки раздражения. Начиналась вторая стадия. Обесценивание. — Опять какая-то ерунда, как с твоей вышивкой, которую ты бросила через месяц? Вероника, не занимайся глупостями.
"Глупости". Вот оно. Всё, что не касается его работы, его гаража и его планов, — это "глупости". Мои желания, мои интересы — это незначительная ерунда, блажь, которую можно в любой момент отменить ради чего-то "важного".
Раньше я бы сдулась. Сказала бы: "Да, наверное, ты прав". И поехала бы выбирать этот проклятый стеллаж.
Но не сегодня.
— Для тебя, может, и ерунда. А для меня — нет, — сказала я, удивляясь собственному твердому тону. — И я не отменю.
Сергей побагровел. Он поставил чашку на стол с таким стуком, что Полина, вошедшая на кухню, вздрогнула. Мы перешли к третьей стадии. Обвинение.
— Это тебе твой психолог посоветовала, да?! — прошипел он. — Что, мозги тебе уже промыла?! Она тебе семью развалить хочет? Чтобы ты на мужа и детей наплевала?! Я, значит, всю неделю пашу, как проклятый, чтобы вы все жили нормально, а в свой единственный выходной я даже не могу на помощь собственной жены рассчитывать?!
Он говорил громко, зло. Он бил по самым больным точкам. По чувству вины. По страху быть плохой женой. Раньше я бы уже рыдала.
Но сейчас… сейчас я смотрела на него и видела не столько его гнев, сколько его… страх. Он паниковал. Его мир рушился. Привычная, удобная система выходила из-под контроля. Его верная функция отказывалась выполнять команду.
— Помощь? — я позволила себе горькую усмешку. — Сережа, скажи честно, моя помощь в выборе стеллажа — она жизненно необходима? Ты взрослый, умный мужчина. Ты правда не сможешь без меня выбрать шесть досок и двенадцать болтов?
Это был удар под дых. Он привык, что я подыгрываю ему в его игре "я без тебя ничего не могу", потому что это льстило моему эго и давало мне ощущение незаменимости.
Он растерялся на секунду, а потом перешел к последнему, главному оружию. Стадия четыре. Манипуляция.
— Ну… ты же знаешь, я без тебя не тот цвет выберу, — пробурчал он уже не так уверенно. — И потом, а продукты? Кто продукты купит? Дети голодными останутся?
— Я уверена, ты справишься и с цветом, и с продуктами, — я взяла с холодильника листок, который написала накануне. — Вот. Я составила подробный список. С марками и граммами. Тебе нужно будет только положить это в тележку. Ты же справишься с такой сложной задачей?
Это было жестоко. Но необходимо. Я взяла свою сумку.
— У меня занятие до двух. После этого я свободна, — сказала я, направляясь к выходу. — Отличных вам покупок.
Я вышла из квартиры и закрыла за собой дверь, оставив его стоять посреди кухни в состоянии полного шока и холодного, непробиваемого гнева.
Сердце колотилось. Руки дрожали. Я победила. Но чувствовала себя так, будто только что объявила войну самому близкому человеку.
Я ехала в такси на другой конец города, и меня трясло. Адреналин от утренней схватки с мужем еще не схлынул, смешиваясь с едким коктейлем из вины и страха. Внутренний Критик, ненадолго ошеломленный моей дерзостью, пришел в себя и начал контратаку, ведя артиллерийский обстрел по моим и без того расшатанным нервам.
"Эгоистичная стерва, — гремел он в голове. — Ты видела его лицо? Он был в шоке. Ты его унизила перед детьми. Ты разрушаешь семью. Своими руками. Ради чего? Ради какой-то глины? Он пашет всю неделю, а ты… Ты бросила его одного в выходной. Он тебе этого никогда не простит. Ты останешься одна. И будешь сама во всем виновата!".
Я смотрела в окно на проносящиеся мимо серые дома. Может, он прав? Может, я и правда разрушаю всё? Может, надо было уступить? Эта мысль была такой привычной, такой соблазнительной. Вернуться, извиниться, сказать, что я передумала. Восстановить хрупкий, гнилой мир.
Но тут я заставила себя вспомнить задание Марины. "А что бы сейчас сказала она? Мой Союзник?".
Я закрыла глаза и с огромным усилием попыталась воссоздать в себе это новое, теплое чувство.
"Ты не разрушаешь. Ты меняешься, — прошептал тихий голос. — А это не одно и то же. Ты не унизила его. Ты просто… перестала унижать себя. Ты имеешь право на свои планы. Ты имеешь право на радость. Просто доедь. Просто попробуй".
Студия керамики располагалась в старом заводском здании, переделанном под лофт. Высоченные потолки, огромные окна, стены из красного кирпича. В воздухе витал густой, ни с чем не сравнимый запах — смесь влажной земли, пыли и чего-то электрического от печей для обжига. Я не чувствовала этого запаха двадцать лет. И от одного этого вдоха у меня перехватило дыхание.
В большом, залитом светом зале стояло с десяток гончарных кругов. За ними уже сидели люди — в основном молодые девушки и несколько пар, пришедших на романтическое свидание. Я, сорокатрехлетняя тетка в джинсах и свитере, чувствовала себя белой вороной.
"Я же говорила! — злорадно прошипел Критик. — Это не для тебя! Ты здесь как динозавр! Все смотрят на тебя и смеются! Уходи, пока не опозорилась!".
Молоденькая девушка-инструктор с пирсингом в носу и руками, перепачканными глиной по локоть, выдала мне фартук и кусок серой, прохладной, упругой глины.
— Садитесь за любой свободный круг, — весело сказала она. — Сейчас начнем. Не бойтесь, если не получится. Главное — процесс!
Я села за самый дальний круг в углу. Ноги не слушались, когда я пыталась нащупать педаль. Руки дрожали. Я смотрела на этот бесформенный комок глины, и он казался мне таким же безнадежным, как и моя собственная жизнь.
Инструктор начала показывать, как правильно отцентровать глину на круге. Как смочить руки. Как плавно надавить, чтобы она начала расти вверх. Я смотрела, но ничего не видела. Шум в голове был оглушительным. Критик орал, что я бездарность, а Союзник робко пищал, что надо просто попробовать.
Я шлепнула свой кусок на круг. Включила мотор. Прикоснулась.
И, конечно же, первый блин вышел комом. Глина не слушалась, вихляла из стороны в сторону, а через минуту и вовсе съехала с круга и шлепнулась мне на фартук. Парочка за соседним кругом хихикнула.
Всё. Это был конец. Провал. Унижение.
"Я ЖЕ ГОВОРИЛА! — забился в триумфальной истерике мой Критик. — УХОДИ! ХВАТИТ ПОЗОРИТЬСЯ! НЕУДАЧНИЦА!".
Я уже была готова встать и уйти. Сдаться. Признать его правоту.
Но потом я посмотрела на свои руки, перепачканные серой жижей. Я поднесла их к лицу. Вдохнула этот запах. И что-то во мне переключилось.
"Еще раз", — сказала я сама себе вслух.
Я взяла второй комок глины. Собрала всю свою волю в кулак, заставив Критика заткнуться. Я перестала думать. Я решила просто чувствовать.
Я снова шлепнула глину на круг. Включила мотор. Смочила руки. Закрыла глаза.
И прикоснулась.
И вдруг… мои руки вспомнили. Сами. Двадцать лет забвения, двадцать лет глажки рубашек и чистки картошки не смогли убить эту мышечную память. Пальцы сами нашли правильное положение. Большие пальцы мягко утонули в центре. Ладони обхватили глину с боков, задавая направление.
Шум в моей голове… он начал стихать.
Его вытеснял другой шум. Мерное, убаюкивающее гудение гончарного круга. Шуршание мокрой глины под пальцами.
Я чуть сильнее надавила. И почувствовала.
Почувствовала, как под моими руками бесформенный кусок мертвой земли оживает. Он начал расти. Вытягиваться вверх. Послушный. Податливый.
Я открыла глаза. Передо мной на круге вращалась неровная, кривоватая, но абсолютно живая заготовка для будущей чашки.
Критик… он молчал.
Я не знаю, куда он делся. Может, он испугался. Может, ушел на обед. Но впервые за многие годы в моей голове наступила абсолютная тишина.
Не было ни прошлого, ни будущего. Ни мужа, ни детей, ни начальников, ни родительских чатов. Была только я. Мои руки. И эта податливая, прохладная, живая глина.
Я забыла про время. Я работала. Я испортила еще три куска. Но одна чашка у меня получилась. Кривая. Толстостенная. Неуклюжая. Но моя. От начала и до конца. Я смотрела на нее, и по щекам у меня текли слезы. Но это были не слезы обиды или отчаяния. Это были слезы… возвращения.
В этот день я не просто сделала чашку. Я нашла дорогу домой. К себе.
***
На следующую сессию я пришла с небольшим свертком.
— Прежде чем мы начнем, — сказала я, и мой голос дрожал от волнения, — я хочу вам кое-что показать.
Я развернула газету и достала свою чашку. Обожженную, покрытую неровной бирюзовой глазурью. Я поставила ее на столик между нашими креслами.
Марина смотрела на нее. Долго. А потом подняла глаза на меня.
— Она… живая, — сказала она.
Я рассказала ей всё. Про утренний скандал. Про ужас в такси. Про провал с первым комком глины. И про ту оглушительную тишину, которая наступила потом.
— Вы понимаете, он замолчал! — повторяла я, как заведенная. — Этот голос в голове. Он просто исчез! Как это работает?
— Ваш Внутренний Критик, — объяснила Марина, — питается абстракциями. Он силен в мире мыслей, оценок, сравнений, прошлого и будущего. Но он абсолютно бессилен в мире настоящего момента. В мире чистого творчества. Когда вы полностью погрузились в процесс, когда все ваше внимание было в кончиках ваших пальцев, в ощущении глины, — для него просто не осталось места. Вы не спорили с ним. Вы просто перестали его кормить. И он затих от голода.
Я рассказала ей и о том, что было после. О возвращении домой.
Сергей со мной почти не разговаривал. Весь оставшийся уикенд он был демонстративно холоден. Он отвечал на мои вопросы односложно. Он не смотрел в мою сторону. Стены нашей квартиры пропитались его ледяной, молчаливой обидой.
— Я чувствую себя победительницей и одновременно — ужасной женой, — призналась я. — Он считает, что я стала эгоистичной стервой. Может, я и правда неправа? Может, нельзя было так?
Марина кивнула.
— То, что вы сейчас описываете, называется сопротивлением системы. Представьте, что ваша семья — это мобиле, знаете, такая висящая игрушка над детской кроваткой? Все фигурки в ней — муж, дети, вы — уравновешены и привыкли висеть на своих местах. Вы были самой тяжелой, самой неподвижной и предсказуемой фигуркой, вокруг которой все и выстраивали свое вращение. Теперь вы внезапно начали двигаться. Изменили вес, траекторию. Что происходит со всей конструкцией?
— Ее начинает трясти, — прошептала я.
— Именно. Она теряет равновесие. Система в панике. И она инстинктивно пытается всеми силами вернуть вас на прежнее место. Чтобы всё снова стало привычно и стабильно. Гнев и обида Сергея — это не доказательство вашей неправоты. Это доказательство того, что вы меняетесь. Это симптом того, что терапия работает.
От ее слов мне стало легче. Я не разрушительница. Я — революционерка.
— Но что мне делать с этим его молчанием? Оно невыносимо.
— Ничего, — ответила Марина. — Просто… выдерживать. Как вы выдерживали свой "откат вины". Дать ему время. Системе нужно время, чтобы найти новое равновесие. Или сломаться. Но это уже будет его выбор, а не только ваша ответственность.
Сессия подходила к концу. Марина дала мне новое, неожиданное задание.
— Вы начали отвоевывать свое время, — сказала она. — Теперь пора отвоевывать пространство. Ваше задание на эту неделю: найдите один маленький уголок в вашей стерильной, "общей" квартире — полку в стеллаже, подоконник, угол стола — и сделайте его бессовестно вашим.
— В каком смысле?
— В прямом. Поставьте туда вещи, которые любите только вы. Даже если они "не подходят к интерьеру". Вашу кривую, но живую чашку из студии. Книгу, которую вы читаете. Камень, который вы когда-то привезли с моря. Создайте маленький "посольский островок" вашей личности на территории семьи. Заявите о своем праве не только на время, но и на место. Посмотрим, что из этого выйдет.
Я пришла домой вечером. Сергей все еще дулся. Квартира была пропитана напряжением. Я молча прошла в гостиную. Наш идеально-симметричный стеллаж, заставленный безликими фарфоровыми статуэтками и фоторамками с глянцевыми, фальшивыми улыбками. Я нашла одну почти пустую полку на уровне глаз. На ней стояла какая-то пастушка с овечкой — подарок свекрови.
Я решительно взяла эту пастушку. И убрала ее в ящик.
Потом я достала из сумки свой сверток. Развернула.
И поставила на освободившееся место свою первую, кривоватую, но бесконечно родную глиняную чашку.
Она стояла там. Нелепая. Асимметричная. Живая. Она нарушала весь этот стерильный, мертвый порядок.
Она была как вызов. Как декларация о суверенитете, вывешенная на оккупированной территории.
Сергей прошел мимо. Заметил. Промолчал, но я увидела, как дернулась его щека.
Война за территорию началась.
Я пришла на сессию в пятницу, за день до поездки на дачу. Пришла, как солдат приходит в штаб перед решающим наступлением. Внутри меня не было ни паники, ни истерики. Была холодная, звенящая пустота, наполненная тревогой. Я знала, что иду в свое собственное Бородино. И я не была уверена, что выйду оттуда живой.
— В эти выходные мы едем на дачу, — сказала я без предисловий, едва опустившись в кресло. Голос был ровным, но, кажется, немного дребезжал. — Та же теплица. Тот же поликарбонат. Та же мама. Та же ловушка.
Марина кивнула, ее лицо было абсолютно серьезным. Она понимала все без лишних слов.
— И чего вы боитесь, Вероника? — спросила она.
— Всего, — честно ответила я. — Я боюсь, что весь мой прогресс, все мои крошечные победы — эта чашка, отказ родкому, голос Союзника — всё это просто… рассыплется в пыль. Я боюсь, что одного маминого разочарованного вздоха будет достаточно, чтобы я снова превратилась в ту тряпку, которой была всю жизнь. Я боюсь, что вернусь оттуда сломленной. Что окажется, что ничего не изменилось. Что вся эта терапия — просто самообман.
Я смотрела на свои руки, лежащие на коленях. Они были стиснуты в кулаки так, что побелели костяшки.
Марина помолчала, давая моему страху прозвучать в этой безопасной тишине.
— А что, если я предложу вам посмотреть на это по-другому? — мягко начала она. — Это не ловушка. И не экзамен, на котором можно "провалиться". Это — ваш первый тренажер-симулятор. Вам предоставился идеальный, почти лабораторный шанс отрепетировать вашу новую роль в абсолютно предсказуемых условиях. Вы знаете декорации. Вы знаете реплики всех актеров. Вы знаете, где будут расставлены капканы. Это не реальный бой. Это учения.
"Симулятор". Это слово что-то изменило в моей перспективе. Оно снизило ставки. Провалиться на симуляторе не так страшно, как в реальной жизни.
— Но я боюсь нажать не на те кнопки, — прошептала я.
— Тогда давайте определим вашу главную цель на этих учениях, — ее тон стал более деловым. — Мы не будем ставить себе невыполнимую задачу "победить". Это слишком абстрактно. Цель должна быть конкретной, выполнимой. Вспомните, во что вы скатывались раньше, когда сталкивались с маминым давлением?
— В скандал. В истерику, — вспомнила я свой срыв на Сергея. — Или в молчаливую, обиженную капитуляцию.
— Именно. Вы либо становились Кричащим Ребенком, либо Наказанным Ребенком. А ваша задача на этих выходных — попробовать удержаться в третьей, новой для вас роли. В роли Взрослого.
— А что это значит — быть "Взрослым"?
— Взрослый не кричит и не дуется. Взрослый способен спокойно констатировать свои чувства и потребности. Он умеет договариваться. Он умеет защищать свои границы, не разрушая при этом другого. И самое главное — он отделяет свои чувства от чувств других людей. Он понимает, что разочарование вашей мамы — это ее разочарование. А не ваше преступление. Ваша цель на этих выходных — не победить маму. И не переделать мужа. Ваша цель — просто не скатиться в детские роли. Попробовать говорить и действовать из взрослой позиции. Хотя бы раз. Даже если получится на тридцать секунд — это будет оглушительная победа.
Мы говорили еще полчаса. Мы разбирали конкретные мамины фразы и мои возможные "взрослые" ответы. Мы строили "боевой план". И когда я уходила, тревога никуда не делась. Но к ней примешалось что-то еще. Азарт. Любопытство исследователя. Я ехала не на каторгу. Я ехала на полигон для испытаний.
Вечером я приступила к первой фазе "учений". Фазе "Переговоры".
Сергей сидел в гостиной, угрюмо уткнувшись в ноутбук. Он все еще дулся на меня после истории с керамикой. Наши отношения превратились в холодную войну. Мы жили на одной территории, но в разных вселенных. Раньше я бы начала страдать, пытаться его задобрить, вызвать на разговор, который бы закончился скандалом. Но не сегодня. Сегодня я была "Взрослой".
Я подошла к нему, села в кресло напротив. Не на диван, рядом, вторгаясь в его пространство, а на дистанцию.
— Сережа, нам нужно пять минут, — сказала я спокойно.
Он поднял на меня тяжелый взгляд.
— Я занят.
— Я знаю. Именно поэтому нам нужно пять минут, а не час. Речь о завтрашней поездке на дачу.
Я выдержала паузу, давая ему понять, что это не очередная эмоциональная претензия, а деловой разговор. Он с неохотой захлопнул ноутбук.
— Что еще?
— Я готова завтра поехать и помочь родителям. И я хочу, чтобы это прошло без скандалов и обид, как с моей, так и с твоей стороны, — начала я, стараясь говорить максимально нейтрально. — Но чтобы это было возможно, у меня есть условия.
— Условия? — он иронично изогнул бровь. — С каких это пор у нас условия?
— С тех пор, как я хочу сохранить и свои нервы, и наши отношения.
Его лицо чуть дрогнуло. Кажется, это был аргумент.
— Во-первых, — я загибала пальцы, как на совещании. — Мы едем строго на четыре часа. Например, с десяти до двух. Не на весь день. Нам нужно будет четко обозначить это время по приезде.
— Во-вторых, мы едем заниматься только теплицей. Вскапывание грядок, чаепития с обсуждением соседей и просмотр семейных альбомов — в этот раз без меня. Я готова работать, но я не готова тратить еще три часа на светскую повинность.
— И в-третьих, — я посмотрела ему прямо в глаза. — Мне нужна будет твоя поддержка. Это значит, что, когда я скажу, что нам пора уезжать, ты не начнешь колебаться, а встанешь и подтвердишь мои слова. Я не прошу тебя воевать с моей мамой за меня. Я прошу тебя быть моим союзником в выполнении нашего общего плана. Ты сможешь это сделать?
Я задала прямой вопрос, который требовал прямого ответа. Я не жаловалась. Я не обвиняла. Я предлагала контракт.
Сергей молчал долго. Я видела, как в его голове идет борьба. Старая система, где он ни за что не отвечал, а просто плыл по течению моих настроений, была удобной. Новая система требовала от него быть… партнером.
— Опять твои психологические штучки? — наконец буркнул он. Это была последняя попытка обороны.
— Это не штучки, Сережа. Это — инструкция по выживанию. Для нас обоих, — ответила я.
Он снова помолчал. Посмотрел на меня как-то по-новому. Может, впервые за много лет он увидел перед собой не просто "жену", а отдельного человека со своими правилами.
— Ладно, — наконец сказал он, вставая. — Четыре часа. Только теплица. Поехали.
Это не было похоже на романтическое примирение. Но это было что-то большее. Это была первая трезвая, взрослая договоренность в нашей семье за последние годы.
Впервые мы собирались ехать на дачу не как жертвы обстоятельств.
А как партнеры с оговоренными условиями.
Но Внутренний Критик не дремал. Он тут же зашипел мне в ухо, когда я осталась одна:
"Что ты творишь?! Ты ставишь условия собственным родителям! Бессовестная! Ты втягиваешь в это мужа! Настраиваешь его против своей же матери! Это подло! Ты ужасная дочь!".
Но на этот раз я была готова. Я не стала с ним спорить. Я просто ответила ему, как научила Марина: "Я слышу тебя. Я вижу, что ты боишься. Но я все равно попробую сделать по-другому".
Он зашипел еще громче, но я уже не слушала.
Я шла собирать рабочую одежду. Я шла на свой симулятор.
Поле битвы встретило нас пасмурным небом и преувеличенно-бодрым голосом моей матери. Мы приехали ровно в десять. Она уже суетилась на крыльце.
— Ой, приехали, мои помощнички! А я уж думала, не дождусь! — начала она с порога. — Я тут с шести утра одна корячусь, уже все грядки под зиму перекопала, смородину обрезала…
Это была Атака номер один. Классическая. "Вызов чувства вины". Старая я бы тут же бросилась извиняться: "Мамочка, прости, мы проспали, ты наша героиня, как же так, ты одна…".
Новая я спокойно подошла, поцеловала ее в щеку и сказала:
— Мама, ты у нас герой труда. Это факт. Но мы договорились, что сегодня — только теплица. Покажи нам фронт работ. А грядки мы в следующий раз поможем, если надо будет.
Я не приняла навязанную вину. Я отделила ее комплиментом ("ты герой"), но четко обозначила рамки. Мама на секунду осеклась, удивленная моим спокойным деловым тоном. Но тут же нашлась.
— Ну, раз только теплица, так теплица, — пробурчала она. — Деловые какие стали. Отец там уже, ждет вас.
Отец ждал нас возле теплицы, держа в руках шуруповерт и всем своим видом излучая важность. Он был генералом этой конкретной операции.
— Так, значит, слушай сюда, — начал он командовать, обращаясь почему-то только к Сергею, словно меня там и не было. — Ты лезешь на крышу, я подаю листы снизу. Вероника… — он окинул меня пренебрежительным взглядом. — А ты будешь шурупы подавать. И не путайся под ногами.
Я молча взяла коробку с шурупами. Мы начали работать. Через полчаса я увидела, что способ, которым отец крепил листы, был неудобным и неэффективным. Поликарбонат шел волнами.
— Пап, — сказала я. — Может, лучше сначала наживить все шурупы по периметру, а потом затягивать? Так ровнее ляжет. Я в училище так делала, на макетах.
Отец остановился и посмотрел на меня так, будто я предложила крепить листы на жевательную резинку.
— Да что ты понимаешь, женщина? — отрезал он. — "На макетах". Тут тебе не игрушки. Делай, как я сказал, и не лезь со своими советами.
Это была Атака номер два. "Обесценивание". Прямой удар по моей компетенции и самооценке.
Старая я бы обиженно замолчала, проглотила унижение и до конца дня страдала бы от своей никчемности, доказывая себе, что я и правда ничего не понимаю.
Новая я вдруг почувствовала не обиду. А… веселье. Я увидела перед собой не грозного отца, а просто упрямого пожилого мужчину, который боится признать, что его дочь может быть в чем-то права.
Я пожала плечами и, глядя ему прямо в глаза, сказала с легкой, почти незаметной иронией:
— Хорошо, командир. Как скажешь. Тогда вся ответственность за кривую крышу и будущие протечки — целиком на тебе.
И улыбнулась.
Отец что-то яростно пробурчал себе под нос, но спорить не стал. Я отошла в сторону и продолжила подавать шурупы, но внутри у меня все ликовало. Я отделила свою самооценку от его мнения. Его слова больше не имели надо мной власти. Они были просто… шумом.
Следующие три часа прошли в состоянии вооруженного нейтралитета. Мы работали. Молча. Тяжело. Воздух был пропитан невысказанными обидами. Отец демонстративно игнорировал меня, обращаясь только к Сергею. Мать время от времени появлялась с комментариями, полными пассивной агрессии: "Ой, как медленно у вас получается, мы с отцом в прошлом году быстрее сделали…", "Сереженька, ты, наверное, устал, а твоя-то жена только шурупчики подает, устроилась!".
Я научилась отражать эти маленькие ядовитые стрелы. Я не оправдывалась. Я не спорила. Я просто кивала и говорила: "Да, мам, ты права, я устроилась". Или: "Мы работаем не на скорость, а на качество, пап". Мой внутренний Союзник тихо, но уверенно шептал мне: "Это их чувства. Не твоя ответственность. Просто делай свою работу. Просто дыши".
Сергей, к моему удивлению, держался. Он видел, что происходит, и хотя в его взгляде читалась усталость от этого семейного театра абсурда, он не поддавался на провокации. Он просто методично закручивал шурупы, выполняя свою часть нашего утреннего "контракта".
Ровно в два часа дня последняя панель была прикручена. Теплица стояла — кривоватая, как и предсказывала я, но стояла. Работа была сделана.
— Ну вот и всё, — сказала я, отряхивая руки. Мой голос прозвучал в тишине громко и отчетливо. — Четыре часа. Как и договаривались. Мам, пап, мы закончили. Мы поедем.
И тут система нанесла свой сокрушительный, главный удар. Это была Атака номер три. Финальный босс. Манипуляция высшего, девяностого уровня.
Мать, которая до этого стояла с недовольным видом, мгновенно изменилась в лице. Она всплеснула руками, и на ее лице отразилась такая искренняя, такая вселенская обида, будто я только что плюнула ей в душу.
— Как… поедете?! — ее голос задрожал от трагизма. — Прямо сейчас?! Но… но я же уже стол накрыла! Я же с утра пирог пекла! И баня уже готова! Мы же… мы же сядем, поужинаем, как люди! Вы что, родителей обидеть хотите?! Приехали, как рабочие, сделали и уезжаете?!
Это был удар ниже пояса. Удар, рассчитанный с ювелирной точностью. Она била по самому святому — по "семейным ценностям", по "уважению к старшим", по "дочернему долгу". Она выставила меня черствой, неблагодарной эгоисткой, которая променяла душевное тепло родительского дома на… на что? На свое непонятное, дурацкое "хочу".
Я посмотрела на Сергея. Я увидела, как он заколебался. Он уже готов был сдаться. Его воспитание, его привычка "не обижать старших" вопили в нем громче, чем наш утренний договор. Еще секунда — и он бы сказал: "Ну, Вер, может, и правда останемся ненадолго?".
В моей голове взорвалась сверхновая. Все голоса — Критика, Союзника, мамы, Марины — слились в один оглушительный, невыносимый гул.
"СОГЛАШАЙСЯ! — орал Критик. — Она права! Ты ведешь себя как чудовище! Останься! Извинись! БУДЬ ХОРОШЕЙ!"
"Ты имеешь право уехать, — шептал Союзник. — Вы договорились. Держи границу. Держись…"
"Пирог… баня… я же старалась…" — звучал в ушах обиженный мамин голос.
"Взрослый человек способен выдержать чужое разочарование", — всплыли в памяти слова Марины.
Всё сошлось в одной точке. Весь мой сорокатрехлетний опыт. Вся моя боль. Вся моя терапия. Весь мой страх и вся моя новорожденная надежда.
Я посмотрела на них. На маму с ее дрожащими губами. На отца с его каменно-осуждающим лицом. На мужа, разрывающегося между долгом и обещанием.
И я сделала свой выбор.
Я шагнула вперед. Подошла к маме. Взяла ее за руки. Ее руки были холодными и напряженными. Я посмотрела ей прямо в глаза. Спокойно. Без крика. Без истерики. Без злости. Но с такой твердостью, которой я сама от себя не ожидала.
— Мама. Я тебя очень люблю. И я тебе очень благодарна за пирог и за баню. Правда. Я вижу, как ты старалась, — начала я. Мой голос не дрожал. Я говорила из той самой взрослой, спокойной части себя, которую мы так долго искали с Мариной. — Но мы договаривались. У нас на вечер другие планы. И я очень устала. И я хочу домой.
Она попыталась вырвать руки, но я держала их.
— И… — я сделала глубокий вдох, собираясь произнести самую страшную, самую запретную, самую освобождающую фразу в своей жизни. — И если для того, чтобы я могла позаботиться о себе, о своей усталости и своих планах, мне нужно сейчас "обидеть" тебя… значит, я выбираю тебя "обидеть".
Я произнесла это. Яд, который отравлял мою жизнь, — страх обидеть маму, — я только что приняла его и… обезвредила. Я посмотрела ей в глаза и закончила:
— Я разрешаю тебе на меня обижаться. Твоя обида — это твое чувство. И я могу его выдержать. Но я все равно поеду домой.
Это было как взрыв атомной бомбы в тихом дачном поселке.
Тишина длилась ровно три секунды. А потом начался ад.
— Обидеть?! — взвизгнула мама, вырывая руки. По ее щекам покатились слезы. — Да ты… ты мне в сердце нож вонзила! Разрешает она! Да кто ты такая, разрешать?! Я тебе жизнь отдала, а ты… Эгоистка! Бессердечная!
— Ты что себе позволяешь?! — загремел отец, надвигаясь на меня. — С матерью так разговаривать?! Мы тебя не так воспитывали! Совсем от рук отбилась со своим психологом!
Они кричали вдвоем. Обвинения, упреки, манипуляции сыпались на меня градом. "Неблагодарная", "злая", "чужая", "ты нам больше не дочь". Критик в моей голове восторженно подвывал им, подтверждая каждое слово: "Вот видишь! Видишь, что ты наделала! Катастрофа! Ты — чудовище!".
Но со мной происходило что-то странное. Я слышала их крики. Я видела их искаженные гневом лица. Но это… это меня не разрушало. Я стояла в самом центре урагана, но внутри меня была точка абсолютного спокойствия. Я впервые видела их не как всемогущих Родителей, от которых зависит моя жизнь, а как… двух несчастных, испуганных пожилых людей, которые потеряли привычный инструмент управления своей дочерью. И от этого им было страшно и больно. Я чувствовала к ним не вину. А сочувствие.
Я больше не участвовала в этом спектакле. Я стала зрителем.
Я повернулась к Сергею. Он стоял белый как полотно, не зная, что делать.
— Сережа, — сказала я тихо, но так, чтобы он услышал сквозь крики. — Поехали.
Он вздрогнул. Посмотрел на меня, потом на моих ревущих родителей. В его глазах была паника.
— Вер, ну может…
— Нет, — отрезала я. Не зло, а констатируя факт. — Мы едем. Сейчас.
И он, сам не зная почему, — может, от шока, может, от моего ледяного спокойствия, — кивнул.
Я развернулась и пошла к машине, не оглядываясь. Я слышала, как мне в спину летят проклятия. Я слышала, как плачет моя мама. Каждая частичка моей старой личности хотела вернуться, упасть на колени, извиниться.
Но я продолжала идти.
Сергей догнал меня, сел за руль. Мы выехали за ворота. Он не решался посмотреть на меня.
В машине стояла мертвая, густая, как кисель, тишина. Я смотрела на дорогу. Я ничего не чувствовала. Ни радости победы, ни горечи поражения. Ничего. Я была полностью опустошена.
Я сделала это. Я выдержала. Я выбрала себя.
И я осталась в полном, оглушительном одиночестве.
Всю дорогу домой мы ехали в мертвой, густой, как кисель, тишине. Сергей не решался посмотреть на меня, его руки мертвой хваткой вцепились в руль, костяшки побелели. Я смотрела прямо перед собой на серую ленту асфальта, но не видела ее. Я была оглушена. Не криками родителей, а внутренней тишиной. Война в моей голове закончилась. Обе армии, и Критик, и Союзник, казалось, полегли на поле боя, оставив после себя лишь выжженное поле. Я ничего не чувствовала. Ни радости победы, ни горечи поражения. Ни вины, ни правоты. Ничего. Я была пуста.
Дома мы разошлись по разным комнатам, как чужие люди. Я слышала, как Сергей открыл бутылку пива, как щелкнул пульт телевизора — его привычный способ убежать от реальности, которую он не понимает и боится. Дети, почувствовав грозовое напряжение, затихли, как мыши. Наш дом, моя идеально чистая крепость, превратился в склеп. И я поняла, что эта тишина страшнее любого скандала. В скандале есть энергия, есть жизнь, пусть и уродливая. А здесь не было ничего.
Я сидела в кресле и смотрела в окно. И ждала. Ждала, когда меня накроет отчаянием. Когда я начну рыдать от того, что порвала с родителями, что разрушила отношения с мужем. Когда Критик очнется и начнет свою победную песнь о том, какое я чудовище.
Но он молчал. И слез не было.
Я сделала это. Я выдержала. Я выбрала себя.
И я осталась в полном, оглушительном одиночестве.
Следующие дни были похожи на вязкий, серый сон. Сергей избегал меня. Мы разговаривали только по делу: "Хлеб купить?", "Полина просила забрать ее в девять". В его глазах я видела страх и упрек. Я нарушила правила игры, которую он даже не осознавал, но по которой ему было так удобно жить. Я была сломанной игрушкой. Мама не звонила. Впервые за сорок три года она не звонила три дня подряд. Это было красноречивее любых слов. Она вычеркнула меня.
Единственным, кто вел себя как обычно, был кот. Он подходил, терся о ноги, требовал еды. Он был островком нормальности в этом сумасшедшем, перевернутом мире.
На сессию к Марине я шла с единственным вопросом. "Я все сделала, как вы сказали. Я победила. Почему же мне так паршиво?".
Я села в кресло и, глядя в одну точку, методично и бесцветно пересказала ей всё. Схватку на даче. Свой страшный, освобождающий монолог. Крики. Ледяную тишину в машине. Гнетущую атмосферу дома. Я говорила как автомат, без эмоций, словно пересказывала чужой, скучный фильм.
Когда я закончила, я наконец подняла на нее глаза.
— И это всё? — спросила я. — Это и есть та самая свобода, к которой мы шли? Пустота и молчание? Если да, то мне не нравится. Верните всё, как было.
Марина смотрела на меня очень долго. И в ее взгляде не было жалости. Было что-то другое. Глубокое, теплое, почти материнское… но не то материнское, к которому я привыкла. Не оценивающее. А принимающее.
— А что, по-вашему, вы сейчас чувствуете, Вероника? — тихо спросила она. — Попробуйте назвать это чувство.
— Ничего, — ответила я. — Я же сказала. Пустоту.
— Вы уверены? Посидите в этом. Подышите. Что там, за пустотой?
Я закрыла глаза. Я прислушалась к себе. И поняла, что лгу. Это была не пустота. Под этой замороженной, ледяной коркой что-то было. Я нырнула глубже. И нашла. Это был не страх. Не вина. Это было… спокойствие. Глубокое. Безрадостное. Но абсолютно незыблемое.
— Спокойствие, — прошептала я, открывая глаза. — Как ни странно.
— Именно, — кивнула Марина. — Потому что впервые в жизни вы поступили в полном согласии с собой. Вы не предали себя. Вы не кричали на невиновных. Вы не унижались. Вы выдержали давление. Вы остались Взрослой. Да, мир вокруг вас трясет. Система, которую вы расшатали, в панике. Ваши близкие не знают, как на вас реагировать, потому что старая инструкция к "Веронике" больше не работает, а новую они еще не получили. И это, конечно, неприятно. Но внутри… внутри вас наступил мир. Потому что внутренняя война закончилась. Вы ужасно себя чувствовали в той ситуации на даче. Но вы ведь заметили? Впервые в жизни вы не чувствовали себя виноватой.
И тут я заплакала.
Тихо, без надрыва. По щекам просто текли слезы. Это были слезы облегчения. Она была права. То мучительное, разъедающее чувство вины, которое было моим вечным спутником, — оно исчезло.
Я плакала, а она молча протянула мне коробку с салфетками.
— Вы не вернете, как было, Вероника, — сказала она, когда я немного успокоилась. — Точка невозврата пройдена. Вы уже никогда не сможете разучиться видеть то, что увидели.
Она помолчала, а потом посмотрела на меня ясным, осознанным взглядом. А я посмотрела на нее. И вдруг, с ошеломляющей ясностью, во мне сложился весь пазл. Все эти недели терапии. Все эти болезненные флешбэки. Все мои слезы и открытия.
— Я… — я начала говорить медленно, подбирая слова, которых раньше в моем лексиконе не было. — Я всю жизнь думала, что проблема в них. Что муж бесчувственный, мама — манипулятор, дети — эгоисты. Я пришла к вам, чтобы вы научили меня, как их "починить", как их изменить. Чтобы они наконец-то начали вести себя правильно.
Я перевела дух.
— Но теперь… я поняла. Дело не в том, что они так поступают. Дело в том, что я позволяла им так поступать. Я сама построила эту систему. Я научила их, что мои границы можно нарушать. Я научила мужа, что его комфорт важнее моего. Я научила маму, что ее манипуляции работают. Я научила детей, что я безотказный обслуживающий персонал. Я жаловалась на тюрьму, ключи от которой всегда были у меня в кармане.
Я подняла глаза на Марину. В них не было слез. Была только выстраданная, кристально чистая правда.
— Проблема была не в них, Марина. Проблема — во мне.
Марина смотрела на меня долго, и в ее глазах стояли ответные слезы. Слезы тепла и профессиональной гордости. Она медленно кивнула.
— Поздравляю, Вероника, — сказала она так, словно вручала мне диплом о высшем образовании. — Вы прошли самый сложный и самый важный этап. Диагноз поставлен.
Она сделала паузу, которая прозвенела в тишине, как удар колокола. А потом добавила, и ее голос был полон обещания новых, неизведанных дорог:
— Теперь начинается настоящее лечение.
Домой я не шла — летела. У меня не было плана. Я не знала, что будет дальше. Будем ли мы вместе с Сергеем? Позвонит ли мама? Всё это перестало иметь значение. Главное произошло. Я нашла свою точку опоры. Себя.
Я вошла в квартиру. Она больше не казалась мне тюрьмой. Просто… дом. Место, где мне предстояло учиться жить по-новому.
Я молча прошла в гостиную. На стеллаже, на своем "посольском островке", стояла моя кривая, бирюзовая чашка. Как маленький, упрямый флаг моей новой страны. Я достала из сумки сверток, в котором принесла ее с последнего занятия. Там был новый, свежий, сероватый комок глины. Подарок от инструктора. Я села в свое кресло. Я ничего не собиралась лепить. Я просто взяла эту прохладную, упругую, живую массу в руки. И начала ее мять. Просто ощущать ее податливость. Ее молчаливое обещание стать чем угодно, чем я захочу.
В комнату вошел Сергей. Он увидел меня, остановился. Он молча смотрел на меня, на мои руки, перебирающие глину. Он хотел что-то сказать. На его лице отражалась целая буря — обида, страх, непонимание, но еще что-то… что-то похожее на любопытство.
Он не сказал ничего. Он молча развернулся, пошел на кухню. Я слышала, как щелкнул чайник.
Через минуту он вернулся с двумя чашками чая.
Одну он молча поставил на столик передо мной.
Потом сел в кресло напротив. И сделал глоток.
Он не улыбался. Он не просил прощения. Но он был здесь. В одной комнате со мной. И он не уходил.
Он просто сидел и смотрел на меня. А я смотрела на него.
Мир не рухнул. Но он никогда уже не будет прежним.
И впервые в жизни я не знала, что будет завтра.
И впервые в жизни меня это не пугало.
***Конец 1 Главы***
Буду безмерно благодарен за любую обратную связь: что отозвалось? что показалось спорным? Это помогает не только двигаться вперед, но и делать историю лучше для вас.
Спасибо за ваше время!