"Терапевтические сессии Вероники"
Глава 1 - "Диагноз"
Часть 1
Натюрморт "Тридцать первое августа". Холст, хлопковая простыня, чугун. Центральная фигура композиции — раскаленный утюг, застывший в шипящем выпаде над белоснежной, как капитуляция, рубашкой. На заднем плане, в расфокусе — гора другого белья. Голгофа из школьных блузок, брюк и сарафанов. Если бы у отчаяния был запах, он бы пах именно так: смесью пара, стирального порошка и легкой гари от моих подгоревших нервов.
Часы на кухне показывали половину второго ночи. Весь дом спал, погруженный в праведный сон тех, кому завтра не нужно дирижировать парадом идеальной семьи. Спал мой муж Сергей — монументальная фигура в нашей спальне, человек, чей вклад в семейную жизнь был так же весом и непоколебим, как гранитный памятник самому себе. Спал сын Кирилл, семнадцатилетний будущий гений, уже отгородившийся от нашего примитивного мира стеной из наушников и снобизма. Спала дочь Полина, четырнадцатилетняя трагедия во плоти, для которой завтрашний поход в школу был равен восхождению на эшафот.
Спали все. Кроме меня. Верховной жрицы храма идеально выглаженных вещей.
Я с силой впечатываю утюг в несчастную рубашку. Пар вырывается с яростным шипением, словно это кричит моя душа. Я отработала две смены: дневную — готовка-уборка-логистика, и ночную — прачка-гладильщица. И никто не заплатит мне за сверхурочные. Моя награда — иллюзия того, что я всё держу под контролем.
Я откладываю рубашку сына, белоснежную, идеальную, и берусь за последнее — парадные гольфы Полины. И тут же замираю. Один гольф чуть-чуть, на полтона, сероват. Возможно, его занесло в стирку с чем-то не тем. Этого никто не заметит. Вообще никто. Любой нормальный человек плюнул бы и пошел спать. Но я не нормальный человек. Я — Вероника. И в моем идеальном мире не может быть сероватых гольфов. Это трещина в броне, пробоина в корпусе моего "Титаника" материнского перфекционизма.
— Да чтоб тебя! — шиплю я в пустоту кухни и, схватив гольфы, несу их к раковине.
Яростно намыливаю их хозяйственным мылом, тру щеткой, почти сдирая кожу с костяшек пальцев. Вода мутнеет, а я чувствую какое-то злое, извращенное удовлетворение. Я побеждаю хаос. Я исправляю несовершенство этого мира. Пусть в отдельно взятой раковине, пусть ценой собственного сна.
— Ты еще не ложилась?
Голос Сергея из дверного проема. Не вопрос, а констатация факта с оттенком легкого, снисходительного упрека. Композиция "Муж вошел". Фигура, застывшая на пороге, подсвечена желтым светом коридора. Взгляд скользит по горе белья, не видя ни горы, ни меня. Взгляд ищет чашку для воды на ночь.
— Почти всё, — мой голос звучит мягко, немного устало. Идеальный тембр для Мученицы Года. — Вот, Полины гольфы перестирываю, какие-то грязные оказались.
Я специально добавляю эту деталь, чтобы вызвать у него укол вины. Не вызывает.
А про себя думаю: "Нет, дорогой, я не ложилась. Я тут фотосинтезом занимаюсь. Энергию света от лампочки перерабатываю в идеально ровные стрелки на твоих брюках. Ты же завтра должен выглядеть как человек, который способен руководить отделом из двенадцати унылых клерков, а не как муж женщины, которая уже забыла, как выглядит ее собственное лицо в зеркале без следов усталости".
— Завтра тяжелый день, — произносит он, наливая воду из фильтра. — Выспись хоть немного.
Он говорит это и уходит. Без "спасибо", без "может, помочь?". Просто констатация. Простая, как мычание. Он не видит меня. Он видит функцию. Функция "жена" должна быть отдохнувшей, чтобы завтра исправно выполнять другие подпрограммы: "завтрак", "сбор детей", "родительское собрание". Сбой в системе недопустим.
Прополоскав гольфы до скрипа, я отжимаю их и вешаю на батарею. Победа. Теперь можно спать. Я иду по темному коридору и мельком вижу свое отражение в зеркале шкафа. Бледное, измученное лицо. Темные круги под глазами. Взгляд загнанного зверя. Господи, кто это? Это не я. Это тень женщины, которая когда-то мечтала лепить из глины богов и героев. А что она лепит теперь?
Утро в нашем доме напоминает репетицию эвакуации при ядерной тревоге. Сирена — это мой голос.
— Кирилл, вставай! Проспишь всё на свете!
— Полина, я в десятый раз повторяю, вылезай из ванной!
— Сергей, твои ключи на тумбочке, где ты их вчера бросил!
Я мечусь по квартире, как подстреленная лань. На одной конфорке — "особенная" каша для Кирилла, без комочков и на миндальном молоке, не дай бог на коровьем. На другой — поджариваются "идеальные" тосты для Полины, не слишком бледные, но и не слишком темные, с тонким слоем авокадо. Для Сергея — просто кофе. Он выше всей этой суеты, он небожитель с ноутбуком, спустившийся к нам, смертным, на десять минут.
— Мам, где моя синяя футболка? — Кирилл вплывает на кухню, уже в наушниках. Он не спрашивает, он констатирует факт отсутствия вещи в положенном месте.
— В шкафу, на второй полке. Я вчера всё разложила, — отвечаю я, с трудом сдерживая раздражение.
— Там ее нет.
— Как это нет? Я лично ее туда клала!
— Ну, значит, ты ее положила куда-то не туда, — заявляет он с олимпийским спокойствием и продолжает скроллить ленту в телефоне.
Конечно, "не туда". Она, наверное, отрастила ножки и ускакала в закат, устав от твоего гениального лба. Я смотрю на него, на своего рослого, красивого сына, и внутри всё сжимается от смеси удушающей любви и не менее удушающей ярости. "Портрет неблагодарного отрока". Свет падает на скулы, в глазах — вакуум.
— Сейчас найду, — вздыхаю я, изображая вселенскую скорбь, чтобы он хоть на секунду почувствовал укол вины. Не чувствует. Он просто кивает и утыкается в телефон.
Я нахожу футболку. Разумеется, на второй полке, просто засунутую за стопку других вещей. Молча кладу ее на стол перед ним.
— Спасибо, мам.
Он говорит это, не отрывая глаз от экрана. Звук благодарности есть, а самой благодарности — нет. Лицемерие — первое, чему учатся дети в семьях, где чувства принято изображать, а не испытывать.
— Я не надену эту блузку! — заявляет с порога Полина. — У нее воротник дурацкий. Лена Петрова придет в новой, из "Зары". А я как лохушка.
— Полина, мы это уже обсуждали. Блузка отличная. И не смей так говорить.
— Конечно, отличная! Не тебе же ее носить! Тебе вообще все равно, в чем я хожу! — она закатывает глаза так, что, кажется, видит свой собственный мозг.
Моя маленькая трагическая актриса. Как же я устала от этого вечного спектакля. Весь мир — театр, а моя дочь в нем примадонна, страдающая от нехватки брендовых шмоток. И почему никто не видит, что главный реквизит в этом театре абсурда — это я? Женщина, которая бегает по сцене и всем подносит снаряды.
— Вероника, не забудь в "Пятерочку" зайти, — доносится голос мужа из-за ноутбука. — Я список на холодильник повесил. И купи торт. К маме вечером заедем, поздравим с началом учебного года.
Я застываю с кофейником в руке. К маме. Торт. Он не спросил. Он не предложил. Он уведомил.
— Сереж, может, не сегодня? Такой день сумасшедший… Дети устанут. Я устану.
— А когда? — он наконец поднимает на меня глаза. Взгляд усталого императора на назойливую просительницу. — Завтра пятница, у меня отчет. В выходные на дачу. Сегодня самый удобный день. Да что там ехать, десять минут. Не придумывай проблемы.
"Не придумывай проблемы". Моя любимая фраза. Всё, что касается моих чувств и моей усталости — это "придуманные проблемы". Реальные проблемы — это его отчеты и пробки на дорогах.
Десять минут ехать. Час собираться. Час выслушивать ее поучения о том, как неправильно я воспитываю детей. Час изображать на лице улыбку и интерес. И еще полчаса, чтобы прийти в себя после. У него это "десять минут". У меня — минус три часа жизни.
— Хорошо, милый, — моя улыбка натянута, как тетива. — Конечно, заедем.
Я отворачиваюсь, чтобы он не увидел, как дергается мой глаз. Всё для вас. Всё ради вашего удобства. Я же просто приложение к вашей жизни, бесплатная утилита "Органайзер-Плюс".
…И вот тогда всё началось. Словно мир услышал невысказанный крик моей души и решил продемонстрировать, что такое "по-настояшему плохо".
Выпроводив семью, я мельком глянула на список Сергея. Тридцать пунктов. Он точно решил обеспечить едой небольшой африканский народ. Вздохнув, я схватила сумку, кошелек… и поняла, что не могу найти ключи от квартиры.
Десять минут я в панике металась по прихожей, переворачивая всё вверх дном. Ну конечно. Кирилл утром искал свои конспекты и свалил всё с тумбочки. Виноват он. Я уже мысленно репетировала обвинительную речь, когда нашла их. В кармане собственного пальто, которое надела на пять минут, чтобы вынести мусор. Внутри что-то неприятно кольнуло — оказывается, виновата я сама? Я быстро отмела эту мысль. Просто Кирилл меня так вывел из себя, что я стала рассеянной. Виноват он.
Возле магазина меня ждал следующий удар. Я зашла, набрала полную тележку продуктов, подошла к кассе, открыла сумку и… не нашла кошелька. Пусто. Холодный липкий пот прошиб меня. Украли. В толкучке у входа, точно. Там терся какой-то мужик в кепке. Мерзкий тип. Это он! Или забыла дома? Но я точно помню, как клала его в сумку!
— Вероника Павловна, у вас что-то случилось? — спросила кассирша Галина, женщина, знавшая меня уже лет десять.
— Галя… кошелек украли, — пролепетала я, чувствуя, как лицо заливает краска стыда и унижения.
— Ох, господи! Да что ж за люди! — всплеснула она руками. — Да вы не переживайте! Продукты забирайте, потом занесете деньги. Мы ж вас знаем. Я скажу администратору.
Её доброта была еще унизительнее, чем сам факт кражи. Теперь я не просто жертва, я еще и объект жалости. Женщина, которой отпускают еду в долг. Я что-то бормотала в ответ, складывая продукты в пакеты. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Композиция "Милосердие кассирши". Усталое лицо, нарисованные брови, сочувствие, которого я не просила. На ее фоне я — растерянная дура, не способная уследить за собственными вещами.
Я вышла из магазина, таща два тяжеленных пакета и чувствуя себя так, будто меня прилюдно высекли. И именно в этот момент, когда я переходила дорогу, ручка самого большого пакета с предательским треском лопнула.
Арбуз, купленный для свекрови, выкатился первым и с сочным хрустом раскололся об асфальт, забрызгав мне ноги липким соком. За ним посыпались яблоки, апельсины, покатилась по дороге банка зеленого горошка.
Я стояла и смотрела на это продуктовое побоище, и что-то внутри меня оборвалось.
А потом треснул каблук.
Не сломался, а именно треснул. С сухим, похожим на звук ломающейся кости, щелчком. Нога подвернулась, я едва не упала, вцепившись в оставшийся пакет. И это стало последней каплей.
Я опустилась прямо на бордюр, рядом с раздавленным арбузом, поставила уцелевший пакет и закрыла лицо руками. Слезы хлынули сами собой. Горькие, злые, горячие. Я плакала не о кошельке, не о продуктах и не о каблуке. Я плакала о себе. О той тотальной, вселенской несправедливости, в которой я жила. Весь мир, вся вселенная была против меня. Все виноваты: муж-эгоист, неблагодарные дети, вор в кепке, производитель идиотских пакетов, китайцы, сделавшие эти туфли, свекровь с ее дурацким арбузом… Все!
— Да за что?! — вырвалось у меня вслух, смешавшись с рыданиями. — За что мне всё это?! Я же просто хотела, чтобы всё было хорошо!..
Я сидела на грязном бордюре, растрепанная, на одном каблуке, с ногами в арбузном соке, и выла, как бездомная собака. И мне было абсолютно плевать, что подумают прохожие. Дно было достигнуто.
В этот момент рядом со мной кто-то очень тихо и спокойно присел на корточки. Я сквозь пальцы увидела дорогие кожаные ботинки и край элегантного бежевого пальто.
— Давайте я вам помогу, — сказал мягкий, глубокий женский голос.
Я подняла голову, щурясь от слез и дневного света. Передо мной на корточках сидела женщина. На вид — примерно моя ровесница, может, чуть старше. Но какая же другая. Спокойное, умное лицо без капли суеты. Короткая стрижка, которая идет далеко не всем, а на ней смотрится идеально. Дорогое, простое пальто, которое не кричит о своей цене, а шепчет о качестве. И глаза. Очень внимательные, карие, без тени осуждения или жалости. Она смотрела на меня не как на городскую сумасшедшую, а как на… человека, у которого выдался плохой день.
— Не нужно… я сама… — пробормотала я, пытаясь утереть слезы тыльной стороной ладони и только размазывая тушь по лицу.
Внутренний голос взвыл от унижения. "Портрет утопающей". Холст, асфальт, слезы и арбузная жижа. Я, в своем старом плаще и с растрепанными волосами, и она — сошедшая с обложки журнала о дорогих и успешных женщинах. Контраст был убийственным. Хотелось исчезнуть.
Она словно не услышала моих протестов.
— Давайте так, — ее голос был ровным и деловым, но без холода. — Я соберу то, что уцелело, в свой пакет. Вон там, через дорогу, есть кофейня. Мы выпьем кофе, вы придете в себя, а потом решим, что делать дальше. Хорошо?
Она не спрашивала разрешения, она предлагала план. Четкий, простой, логичный. И я, потерявшая всякую способность мыслить логически, почему-то подчинилась.
Не говоря ни слова, она встала, достала из своей большой сумки какой-то тканевый пакет и принялась спокойно и методично собирать мои рассыпавшиеся яблоки и апельсины. Банку горошка она тоже подняла и брезгливо-аккуратно вытерла своей же салфеткой. Раздавленный арбуз остался лежать на асфальте, как свидетельство моего позора.
Я с трудом поднялась, хромая на сломанном каблуке. Она взяла мой уцелевший пакет в одну руку, а пакет со спасенными продуктами — в другую.
— Обопритесь на меня, если нужно, — сказала она.
Я молча поковыляла рядом, чувствуя себя полной идиоткой. Мы перешли дорогу и зашли в небольшую, уютную кофейню. Запах кофе и выпечки окутал меня, и я вдруг поняла, что с самого утра ничего не ела.
— Два больших капучино, — сказала женщина бариста, словно мы были старыми подругами, зашедшими поболтать. Она усадила меня за столик у окна, поставила пакеты на пол и села напротив.
Некоторое время мы молчали. Я шмыгала носом, пытаясь прийти в себя, а она просто смотрела в окно, давая мне время. Это было самым удивительным. Она не задавала идиотских вопросов типа "Что случилось?", не лезла с утешениями. Она просто присутствовала. И ее спокойное присутствие действовало лучше любого успокоительного.
Бариста принесла кофе. Я вцепилась в горячую чашку, как утопающий в спасательный круг.
— Спасибо, — наконец выдавила я. — Вам не нужно было…
— Нужно, — просто ответила она и сделала глоток. — У меня было свободное время. Меня, кстати, Марина зовут.
— Вероника.
— Очень приятно, — она слегка улыбнулась. — Вероника, что случилось? Кроме очевидного продуктового коллапса.
И тут меня прорвало. Словно этот простой, спокойный вопрос открыл какой-то шлюз, который я держала закрытым двадцать лет. Я начала говорить. И не могла остановиться.
Я жаловалась ей на всё. На мужа, который видит во мне только домработницу. На детей, которые высасывают из меня все соки и не говорят "спасибо". На вечную глажку и готовку. На украденный кошелек, на сломанный каблук, на свою идиотскую жизнь, в которой нет ни одной минуты для меня самой. Я рассказывала ей про сестру Анжелику, которая живет для себя, порхает по миру, а я… я как ломовая лошадь, которая тащит этот воз, и все считают, что так и должно быть.
— Я просто хотела, чтобы все было идеально! — всхлипывала я, уже не стесняясь ни слез, ни своего жалкого вида. — Чтобы дети были хорошо одеты, чтобы дома был вкусный ужин, чтобы муж был доволен! А в итоге? В итоге всем наплевать! Никто не ценит! Им всем от меня нужно только одно — чтобы я их обслуживала! Я… я просто функция! Понимаете? Меня нет! Есть только мама, жена, хозяйка! А Вероники нет! Она умерла где-то по дороге, между кухней и прачечной!
Я выплеснула всё. Весь тот яд, всю ту горечь, что копилась во мне годами. Марина слушала. Она не перебивала. Она просто смотрела на меня своими внимательными глазами и иногда кивала, показывая, что слышит. Не жалеет, а именно слышит. И от этого я чувствовала себя не униженной попрошайкой сочувствия, а человеком, чьи чувства имеют право на существование.
Когда я наконец выдохлась и замолчала, она некоторое время смотрела на меня, а потом сказала:
— Я слышу очень много боли и обиды. Вам кажется, что вас никто не ценит и не замечает. И это невыносимо.
Она просто назвала то, что я чувствовала. И от этих простых слов мне стало легче, чем от всех утешений, которые я слышала в своей жизни.
— Да, — тихо сказала я. — Невыносимо.
Мы допили кофе в тишине. Потом она посмотрела на часы.
— Вероника, мне нужно бежать. Давайте я вас до дома подброшу. Не пойдете же вы так.
Я не стала спорить. Мы вышли, сели в ее машину. Большая, черная, идеально чистая внутри. Пахло дорогой кожей и тонкими духами. Она ехала уверенно и плавно, а я смотрела на ее руки на руле — красивые, ухоженные, с простым, но элегантным кольцом. В ней все было гармонично. Всё было на своем месте. Она была хозяйкой своей жизни, а не ее прислугой. И я впервые в жизни почувствовала не зависть, а что-то вроде… восхищения.
У моего подъезда она остановилась и помогла мне выгрузить пакеты.
— Спасибо вам, Марина. Я… я не знаю, что бы я без вас делала.
— Всегда пожалуйста, — улыбнулась она и достала из сумки маленькую картонную визитку. — Вероника, я психотерапевт. Вот. Возьмите. Первая консультация — это просто знакомство, она бесплатна. Если вы когда-нибудь захотите поговорить еще, не на бордюре, а в спокойной обстановке… просто позвоните.
Она протянула мне визитку. "Марина Львовна Градская. Психолог, психотерапевт".
Я взяла картонку, чувствуя себя первобытным человеком, которому показали огонь. Я что-то пробормотала в ответ, и она уехала.
Я зашла в свою квартиру. Муж был уже дома.
— Ты где была так долго? Я уже голодный. Торт купила? — спросил он, не отрываясь от компьютера.
Я посмотрела на него, потом на пакеты, на свой сломанный каблук. Мир вернулся. Моя клетка захлопнулась. Во мне не было сил даже на привычную пассивную агрессию.
— Кошелек украли. И торт я не купила, — ровным голосом сказала я и прошла в свою комнату.
Вечером я всё-таки позвонила сестре. Я отчаянно нуждалась в поддержке, в ком-то, кто просто скажет: "Ника, какой ужас! Как ты?".
— Привет, Анжел. Слушай, у меня такой день сегодня ужасный…
И я пересказала ей всё. Она выслушала, а потом рассмеялась своим фирменным легким смехом.
— Никуся, ну ты даешь! Прямо сценарий для мыльной оперы "Богатые тоже плачут". Ты бы видела себя со стороны! Ну потеряла кошелек, ну каблук сломала, с кем не бывает? Ты вечно из мухи слона делаешь. Расслабься!
Расслабься. Легко ей говорить. Она живет в своей модной студии, встречается с кем хочет, ест в ресторанах. Ей не надо гладить гору белья и готовить три разных блюда на ужин.
— Тебе смешно, — тихо сказала я. — А мне выть хочется.
— Ну так и вой! — весело ответила она. — Иногда полезно! Ладно, Никусь, давай, а то у меня йога сейчас. Целую!
Она повесила трубку. Я осталась одна в гулкой тишине кухни. Никто. Никто в этом мире меня не понимает. Ни муж, ни сестра, ни даже родители, которым я даже не стала звонить — они бы просто сказали, что надо быть внимательнее.
Я — одна. Со своей болью, со своей обидой, со своим треснувшим каблуком.
Я достала из кармана визитку. Гладкий, плотный картон. "Марина Львовна Градская".
Эта женщина… она не смеялась. Она слушала. Рядом с ней я чувствовала себя… настоящей. Увиденной.
Могу ли я быть такой, как она? Такой же спокойной, уверенной, цельной?
"Психологическая фигня для слабаков, — прошипел мой внутренний критик. — Просто развод на деньги. Нормальные люди сами со своими проблемами справляются!".
"А ты справляешься?" — робко пискнул другой голос. — "Сегодня на бордюре ты очень хорошо справлялась?"
Я смотрела на визитку, и во мне боролись два демона: привычная гордыня и новое, отчаянное желание что-то изменить.
Я взяла телефон. Мои пальцы дрожали, когда я набирала номер.
Кабинет Марины Львовны был… правильным. До тошноты правильным. Светлые стены, два удобных кресла, столик с водой. Ничего лишнего. Никаких дипломов в рамочках, чтобы пустить пыль в глаза. Никаких семейных фотографий, чтобы вызвать умиление. Стерильно. Безопасно. Как в камере сенсорной депривации, где тебя отключают от внешнего мира, чтобы ты наконец-то услышал оглушительный вой у себя в голове.
Я сидела на краю кресла, вцепившись в свою сумку, как в спасательный жилет. Ноги плотно сжаты, спина прямая. Поза отличницы на экзамене, готовой к расстрелу.
Композиция "Первый сеанс". Два кресла, как на дуэли. Между нами — столик, как нейтральная территория. На стене — непонятная абстрактная картина, похожая на карту моих спутанных мыслей. В воздухе — запах дорогих духов и чего-то еще… Ожидания? Я ждала, что она начнет меня лечить, учить, судить. А она молчала.
Марина сидела напротив. Спокойная, расслабленная, но не развалившаяся. Она не сверлила меня взглядом, не делала пометок в блокноте. Она просто была. И это ее спокойствие бесило меня больше, чем если бы она начала кричать. Оно подчеркивало мою собственную внутреннюю истерику.
— Вероника, я рада, что вы пришли, — наконец сказала она. Ее голос был ровным и глубоким, как спокойная вода. — Спасибо, что нашли время.
Я что-то неопределенно кивнула в ответ. "Нашла время". Смешно. Как будто у меня есть свое время. Мое время — это лоскутное одеяло, сшитое из чужих "надо", "срочно" и "принеси-подай".
— Расскажите, что происходит в вашей жизни сейчас? Что привело вас сюда, помимо сломанного каблука?
Вопрос был таким общим, таким… никаким, что я на секунду растерялась. Я-то готовилась к допросу с пристрастием. А это что? Приглашение вывалить на нее очередную порцию жалоб? Хорошо. Хочешь жалоб? Будут тебе жалобы. Я решила начать с самого свежего, самого показательного. С того, что доказывало мою правоту со стопроцентной гарантией.
— Вы хотите знать, что происходит? — я горько усмехнулась. — Хорошо. Я расскажу вам про свои прошлые выходные. После того, как мы с вами встретились. Я ведь даже… почувствовала что-то вроде надежды. Думала, может, и правда… А потом наступила суббота.
Субботнее утро. Единственное утро в неделе, когда можно не вскакивать по будильнику. Я проснулась около девяти, прошла на кухню. Солнце заливало нашу стерильную чистоту, делая ее еще более безжизненной. Дети еще спали. Я поставила кофе и на минуту села у окна. Минута тишины. Моя личная, украденная у семьи минута. И в эту самую минуту в кухню вошел Сергей, уже с телефоном у уха.
— Да, братан, понял! Отлично, отлично! Конечно, заезжайте! Да какие вопросы! Все, ждем! — пробасил он в трубку и отключился, сияя, как начищенный самовар.
Он повернулся ко мне.
— Ника, отличные новости! Димка с Катей в нашем городе проездом будут. Завтра. С детьми. Заедут на обед! Представляешь? Сто лет их не видел!
Я смотрела на его счастливое, ничего не подозревающее лицо, и моя минута тишины лопнула, разлетевшись на тысячу осколков. Димка. Его двоюродный брат. Его жена Катя, которая обожает обсуждать цены на недвижимость в Дубае. И их двое маленьких спиногрызов, которые в прошлый свой визит разрисовали фломастерами новый диван. Обед. Завтра. В воскресенье. В мой единственный, мать его, выходной.
Внутри меня взорвался ядерный реактор. Перед глазами моментально пронесся весь сценарий: генеральная уборка, закупка продуктов на ораву, готовка пяти блюд, потому что "Катя на диете, а дети это не едят". Потом три часа натужных улыбок и разговоров ни о чем. А после их ухода — гора грязной посуды и еще одна генеральная уборка. Мои выходные были не просто испорчены. Их украли. Средь бела дня.
Эскиз "Украденные выходные". Моя крошечная, хрупкая фигурка, пытающаяся удержать в руках два шарика с надписями "СУББОТА" и "ВОСКРЕСЕНЬЕ". А на нее надвигается огромный, улыбающийся танк с лицом мужа, и гусеницы этого танка готовы раздавить и меня, и мои шарики.
Все это — ярость, паника, обида, отчаяние — бушевало у меня внутри. А что я сказала вслух?
Я улыбнулась. Мягкой, понимающей, идеальной улыбкой жены.
— Ох, как здорово! Конечно, дорогой. Конечно, пусть заезжают. Что-нибудь придумаем.
Это было ложью. Гнусной, отвратительной ложью. Я ничего не хотела придумывать. Я хотела кричать. Я хотела сказать: "Сережа, ты в своем уме? Завтра. Без предупреждения. У меня нет ни сил, ни желания. Скажи им, что мы не можем. Пожалуйста. Давай хоть раз проведем выходные только для себя".
Но я этого не сказала. Потому что хорошие жены так не говорят. Хорошие жены рады гостям. Хорошие жены всегда "что-нибудь придумают". Сказать "нет" означало бы скандал. Обиду. Он бы сказал, что я не люблю его семью. Что я эгоистка. И я этого боялась больше, чем трехчасовой готовки и мытья посуды.
— Вот и отлично! — обрадовался он, не заметив вулкана, который я только что проглотила. — Тогда надо всё организовать. Мяса купить. Ты же свой фирменный гуляш сделаешь? И салат тот, с креветками. Катя его обожает.
Он поцеловал меня в макушку и ушел в свой кабинет "работать". А я осталась на кухне. Одна. С этим "надо всё организовать".
Весь оставшийся день я была как натянутая струна. Я не кричала. Я не ругалась. Я делала хуже. Я включила режим пассивной агрессии на полную мощность.
— Кирилл, ты не мог бы убрать свои кроссовки из прихожей? — спрашивала я ледяным тоном. — Или мы ждем, пока они сами в шкаф уползут?
— Полина, какая гора посуды в раковине! — вздыхала я так, чтобы слышала вся квартира. — Видимо, у нас дома живет маленький грязный гномик, который ест по ночам, а тарелки не моет.
С грохотом ставила кастрюли на плиту. Слишком резко закрывала дверцы шкафов. "Случайно" забыла купить Сергею его любимые йогурты, когда ходила в магазин.
Дом наполнился ядовитым, липким напряжением. Все это чувствовали. Дети попрятались по комнатам. Даже муж, выйдя на обед, спросил:
— Что-то случилось?
— Нет, — с кристальной улыбкой ответила я. — Ничего. Всё в порядке.
Вечером, когда я, вымотанная уборкой и готовкой на завтра, без сил рухнула на диван, он сел рядом.
— Вер, что с тобой сегодня? Ты весь день сама не своя. Ходишь, как грозовая туча.
И тут меня прорвало. Сил на лицемерие больше не осталось.
— Что со мной не так?! — зашипела я на него. — Да всё со мной не так, Сергей! Я пашу как проклятая, без выходных! У меня была надежда хоть в воскресенье отдохнуть, выдохнуть! А ты что делаешь? Ты зовешь гостей! Целую орду! Не спросив меня! Ты просто ставишь меня перед фактом! Потому что тебе плевать на меня! Я для вас для всех просто пустое место! Обслуживающий персонал!
Я вывалила на него всё. Он смотрел на меня своим фирменным усталым взглядом. Дождался, когда я замолкну, и сказал фразу, которую я ненавидела больше всего на свете. Фразу, которая мгновенно обесценивала все мои чувства.
— Опять ты всё придумываешь. Вероника, ну что за драма? Родственники раз в год заезжают. Нормальные жены рады гостям. Только ты вечно всем недовольна.
"Нормальные жены". Этот удар был ниже пояса. Значит, я ненормальная. Это со мной что-то не так. А он — он просто хотел как лучше.
Я встала, молча ушла в спальню и проплакала в подушку до полуночи. А на следующий день встала и, как ни в чем не бывало, приготовила и гуляш, и салат с креветками. И весь день улыбалась.
Я закончила свой рассказ и посмотрела на Марину. Я ждала, что она скажет: "Какой ужас! Какой ваш муж бесчувственный!". Я ждала сочувствия. Подтверждения моей правоты.
А она молчала. Долго. Просто смотрела на меня.
А потом задала вопрос. Простой, тихий вопрос, который разрушил всю мою стройную картину мира.
— Вероника, я слышу, как вы были рассержены и обижены. Скажите, а что произошло бы, если бы в то утро вы спокойно сказали мужу: "Сережа, я понимаю, что это твои родственники, но я очень устала и не готова в эти выходные устраивать большой обед. Давай придумаем другой вариант"?
Вопрос Марины повис в стерильном воздухе кабинета. Он не был громким. Он не был обвиняющим. Он был… хирургическим. Одним точным движением скальпеля она вскрыла мою реальность, и я увидела там то, чего видеть не хотела. Пустоту.
Что произошло бы? Я… Я не знала. У меня в голове просто не было такого файла, такой опции. Программа "Вероника 1.0" не предусматривала подобного сценария. Мой мозг лихорадочно перебирал варианты, и все они были катастрофическими.
— Что произошло бы?.. — медленно повторила я, словно пробуя слово на вкус. — Ну… он бы обиделся.
— Обиделся, — мягко повторила Марина, не спрашивая, а отражая. — И что тогда? Что самого страшного в том, что ваш муж на вас обидится?
Я посмотрела на нее как на идиотку. Она что, серьезно не понимает?
— Как что? Начался бы скандал. Он бы сказал, что я плохая жена. Что я не уважаю его семью, его желания. Что я эгоистка. Мы бы не разговаривали целый день. А может, и два. Весь дом ходил бы на цыпочках. Дети бы нервничали. Все выходные были бы испорчены.
— То есть, они и так, и так были бы испорчены, — тихо констатировала Марина.
Ее логика была убийственной. Я открыла рот, чтобы возразить, и… закрыла. Она была права. В моем варианте развития событий выходные были испорчены с самого начала — с того момента, как я проглотила свой гнев. Только в моем варианте я страдала в одиночку, да еще и упахалась у плиты.
— Но… но я бы не была виноватой! — выпалила я, цепляясь за последнюю соломинку. — Виноватым был бы он, его родственники! А так… виноватой оказалась бы я. Я была бы источником конфликта.
Вот! Вот оно! Мой главный страх. Быть плохой. Быть той, из-за которой "всё началось". Всю свою жизнь я строила так, чтобы никогда не оказаться в этой точке. Проще стерпеть, промолчать, сделать, переработать, заболеть — всё что угодно, лишь бы не быть "плохой девочкой", которая устроила скандал.
— Понимаю, — кивнула Марина. — То есть, чтобы избежать роли "источника конфликта", вы выбрали роль "жертвы конфликта".
Жертва. Слово было неприятным, колючим. Я никогда не думала о себе в таких терминах. Я была героиней. Мученицей. Но не жертвой.
— Я не жертва, — возразила я, сама не веря в свои слова. — Я просто… забочусь о мире в семье. Иду на компромисс.
— Компромисс — это когда обе стороны в чем-то уступают, чтобы прийти к общему решению, — мягко поправила Марина. — А когда одна сторона полностью уступает и отказывается от своих потребностей ради другой — это называется по-другому. Это называется самопожертвование.
Она сделала паузу, давая мне переварить сказанное.
— Вероника, скажите, а ваш муж, Сергей… он знает, что вы не любите внезапных гостей? Он знает, что вы устаете? Вы когда-нибудь говорили ему об этом? Спокойно, не в момент ссоры.
Я задумалась. А ведь и правда. Я никогда не говорила. Я намекала. Вздыхала. Ходила с трагическим лицом. Я ждала, что он сам догадается. Что прочтет мои мысли, увидит мою усталость и проявит заботу. Но он не догадывался. А я злилась на него за то, что он не телепат.
— Он должен сам понимать, — пробормотала я. — Это же очевидно.
— То, что очевидно для вас, может быть совсем не очевидно для другого человека, — сказала Марина. — Люди не умеют читать мысли. Они слышат слова. Вы сказали ему: "Конечно, дорогой, пусть заезжают". И он услышал: "Конечно, дорогой, пусть заезжают". Искренне обрадовался, что у него такая понимающая и гостеприимная жена. А потом получил триггер в виде вашей пассивной агрессии на целый день и скандал вечером. Представьте, какой хаос у него в голове. Жена говорит "да", а ведет себя так, будто сказала "нет".
Я сидела, оглушенная. Впервые за двадцать лет я посмотрела на ситуацию его глазами. И увиденное мне не понравилось. Это было… нечестно. Я вела нечестную игру.
Тиканье часов на стене казалось оглушительным. Мир перевернулся. Я пришла сюда, чтобы получить подтверждение, что мой муж — бесчувственный тиран, а я — святая. А вместо этого я сидела и чувствовала себя… лгуньей. Манипулятором.
— Я… я не знаю, что сказать, — честно призналась я. Голос сел.
Марина посмотрела на меня с таким глубоким, теплым сочувствием, что у меня снова навернулись слезы. Но это были уже другие слезы. Не злые, не обиженные. А какие-то… горькие и растерянные.
— Вам и не нужно ничего говорить сейчас, — сказала она. — Мы только в самом начале пути. Сегодня мы увидели очень важный паттерн вашего поведения. И это огромный шаг. Я не прошу вас что-то менять прямо сейчас, бежать и устраивать революцию. Это было бы неправильно и даже опасно для вас. Я хочу дать вам одно простое задание на неделю.
Она подалась немного вперед, и я инстинктивно сделала то же самое.
— Каждый раз, когда вы почувствуете раздражение или обиду на кого-то из близких, — она говорила медленно, чеканя каждое слово, — прежде чем отреагировать — закричать, обидеться, промолчать, — остановитесь. Всего на несколько секунд. Сделайте вдох-выдох. И задайте себе всего один вопрос: "А что я на самом деле сейчас хочу, но боюсь попросить?".
Она откинулась на спинку кресла.
— Не нужно отвечать на него вслух. Не нужно действовать. Ничего не нужно делать. Просто задайте этот вопрос внутри себя. И просто… послушайте, что ответит ваша внутренняя тишина. Сможете?
Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова. "Что я хочу, но боюсь попросить?". Вопрос звучал как код от сейфа, который я сама же и замуровала двадцать лет назад.
— Наше время на сегодня вышло, — мягко сказала Марина.
Я встала. Ноги были ватными. Оделась. Когда я уже была в дверях, она добавила:
— Вероника, быть "хорошей" для всех — это очень тяжелая работа. И она никогда не будет сделана. Подумайте об этом.
Я вышла из ее кабинета и оказалась на шумной улице. Но я не слышала ни гула машин, ни криков людей. В голове у меня крутилась одна-единственная фраза: "Что я на самом деле сейчас хочу, но боюсь попросить?".
Пока я ехала домой в маршрутке, я перебирала события того злополучного субботнего утра.
Чего я хотела, когда Сергей объявил о гостях? Я хотела сказать: "Нет, я хочу отдохнуть". Я боялась попросить об отдыхе.
Чего я хотела, когда Полина капризничала из-за блузки? Я хотела сказать: "Милая, я понимаю, что ты расстроена, но я тоже человек, и я устала от твоих истерик". Я боялась попросить об уважении к моим чувствам.
Чего я хотела, когда Кирилл не мог найти футболку? Я хотела сказать: "Встань и найди сам, ты уже взрослый мальчик". Я боялась попросить его о самостоятельности.
Это было так просто. И так невыносимо сложно. Вся моя жизнь оказалась построенной на страхе. Страхе попросить.
Я вернулась домой. В раковине — гора посуды после обеда. На полу в прихожей — кроссовки Кирилла. Муж в своем кабинете. Ничего не изменилось.
Я посмотрела на раковину. Почувствовала привычный укол раздражения. Хотела уже по привычке начать греметь тарелками, чтобы все услышали о моих страданиях.
Но вместо этого я остановилась. Сделала вдох. Выдох.
И спросила себя: "Что я на самом деле сейчас хочу, но боюсь попросить?".
И ответ пришел мгновенно, простой и оглушительный.
Я хочу не мыть эту посуду. Я хочу, чтобы ее вымыл кто-то другой. Без моих напоминаний. Я хочу, чтобы они сами увидели эту гору и убрали за собой. Я хочу помощи. Я хочу заботы.
Страх тут же ледяной рукой сжал мне горло. Попросить? Сказать: "Сережа, Кирилл, идите и вымойте посуду"? Это означало бы снова нарваться на "не начинай", "сейчас доделаю", "мам, я занят". Это означало бы снова чувствовать себя злой, пилящей мегерой. И я боялась этого. Боялась быть плохой.
Но Марина сказала: "Не нужно действовать. Просто задайте вопрос".
И я совершила революцию. Маленькую, тихую, кухонную революцию.
Я отвернулась от раковины.
Я прошла к чайнику, налила себе воды, заварила свой любимый чай с бергамотом, который не пьет больше никто в семье и который я пью так редко, "чтобы не переводить зря". Достала из буфета ту самую красивую, "гостевую" чашку. Налила чай. И села за стол.
"Лентяйка, — зашипел мой внутренний критик. — Что ты уселась? В раковине свинарник! Кроме тебя, никому ничего не надо! Сейчас всё засохнет, потом будешь отскребать полночи!"
Обычно я бы тут же вскочила. Виноватая, пристыженная. Но сегодня… сегодня я осталась сидеть. Я просто смотрела на пар, поднимающийся от чашки.
Я не наслаждалась. Нет. Мне было тревожно. Неуютно. Неправильно. Ощущение было такое, будто я прогуливаю самый важный урок в своей жизни. Но я сидела. И пила чай. Медленно, маленькими глотками.
Из кабинета доносились щелчки клавиатуры. Из комнаты сына — звуки компьютерной игры. Полина что-то смотрела в своем телефоне. Никто не умер. Мир не рухнул. Просто на моей кухне стояла гора грязной посуды, а я пила чай.
Чай был горьким, как и моя новая, пугающая свобода.
И я понятия не имела, что с ней делать.
Тишина в кабинете Марины Львовны была весомой, физически ощутимой. Она проникала под кожу, заполняла легкие, замедляла пульс. Это была не пустота. Это было плотно утрамбованное пространство, в котором не было места лжи. Здесь любой фальшивый звук, любая наигранная эмоция вибрировали и дребезжали, как треснувший хрусталь. Мне отчаянно хотелось наполнить эту тишину привычным шумом: зажечь телевизор, запустить стиральную машину, начать отчитывать кого-нибудь за бардак. Но здесь не было ни телевизора, ни бардака. Только я и мои демоны, вежливо сидящие в кресле напротив в облике этой пугающе спокойной женщины.
— Итак, — голос Марины не нарушил тишину, а стал ее частью. — Как прошла ваша неделя с вопросом "Чего я хочу?"?
Я криво усмехнулась. Хотелось закурить, хотя я не курила лет десять.
— Блестяще прошла, Марина Львовна. Просто феноменально. Я целых пять минут была бунтаркой. Выпила чашку чая, пока в раковине стояла грязная посуда. — Я выдавливала из себя сарказм, как пасту из пустого тюбика. — Правда, потом, ночью, когда все уснули, я все равно пошла и все перемыла. Потому что иначе я бы не уснула. Потому что в моей голове сидит маленький, злобный гном, который стучит молоточком по черепу и орет: "Неряха! Лентяйка! Всё зарастет грязью!". Так что… эксперимент провалился. А потом… — я сделала глубокий вдох, готовясь к главному, — а потом позвонила мама. И я провалила всё задание с таким треском, что, наверное, в соседнем городе слышно было.
Я выпалила это, чувствуя одновременно и стыд, и какое-то злое удовлетворение. Вот, смотрите. Смотрите, какая я безнадежная. Ваша терапия не работает. Ничего не работает. Я бракованная.
Марина не изменилась в лице. Ни капли осуждения. Только внимательное, спокойное ожидание.
— Расскажите мне про этот звонок, — просто попросила она.
И я рассказала.
Это была среда. Удивительно спокойный день. Небольшое перемирие в моей окопной войне с бытом. Сергей уехал на работу раньше обычного, дети разбежались по школам, не устроив ни одной крупной истерики. Солнце светило. Птички пели. Я разобрала белье, приготовила легкий суп, протерла пыль. И в два часа дня я села в кресло у окна с книгой, которую мне подарила Анжелика еще полгода назад. Исторический роман. Толстый, пахнущий типографской краской.
Я открыла первую страницу. Прочитала первое предложение. И случилось чудо. Я провалилась. Я забыла про список продуктов, про родительский чат, про ужин. Были только я, старая Англия и интриги королевского двора. Я читала, и напряжение, которое я носила в плечах, как коромысло, начало потихоньку отпускать. Я почувствовала себя… собой. Не функцией, не менеджером домашнего хозяйства, а просто женщиной, которая читает книгу.
А потом зазвонил телефон.
На экране высветилось "МАМА".
Мое тело отреагировало первым. Мгновенно. Вдох застрял в горле. Мышцы спины сжались. Книга, лежавшая на коленях, показалась свинцовой. Мир старой Англии рухнул, оставив после себя пыль и разочарование. Я проглотила ком в горле и, нацепив на лицо маску любящей дочери, ответила.
— Мамочка, привет! Как вы? Как папина спина?
— Никуся, доченька, привет! — голос мамы, как всегда, был бодрым и деятельным, как у командира партизанского отряда. — Спина нормально, зарядку делает. У нас все хорошо, собираемся вот. Слушай, я по делу звоню, не буду отвлекать от твоих важных дел.
"От твоих важных дел". Эта фраза — первая ступень ракеты-носителя под названием "Манипуляция". Она как бы говорит: "Я-то знаю, что никаких важных дел у тебя нет, ты же дома сидишь, но я из вежливости сделаю вид, что верю в их существование".
— Да что ты, мам, я не занята, — автоматически солгала я.
— Ну вот и хорошо. Слушай, мы с папой на выходных на дачу едем, надо теплицу перекрывать, листы новые купили. Помнишь, я говорила? Погода как раз будет хорошая. Одним нам не справиться. Приезжайте с Сережей, поможете? — она выпалила это на одном дыхании, не давая мне опомниться.
Внутри меня что-то упало и разбилось. Дача. Теплица. Выходные. Мои. Единственные. Выходные. Которые я уже мысленно распланировала: в субботу по магазинам, пройтись одной, без "мам, купи", выпить кофе. В воскресенье — просто лежать и смотреть сериал. Мои крошечные, эгоистичные планы, мой глоток воздуха. И вот теперь их приговорили к смертной казни через перекрытие теплицы.
Паника и знакомая, тупая ярость поднялись из глубины живота. И вместе с ними, робко и неуверенно, прозвучал голос Марины в моей голове: "Что ты на самом деле сейчас хочешь, но боишься попросить?".
Ответ был таким ясным, таким кристально чистым, что зазвенело в ушах.
Я ХОЧУ СКАЗАТЬ "НЕТ"! Я ХОЧУ СВОИ ВЫХОДНЫЕ! Я НЕ ХОЧУ НА ДАЧУ! НЕ ХОЧУ!
Сердце заколотилось. Ладони вспотели. Я сделала вдох. Я сейчас это сделаю. Я смогу.
— Ой, мам… — проблеяла я в трубку. Голос был чужой, писклявый. — Я… я даже не знаю… Мы, кажется, на этих выходных заняты будем…
Я сказала это. Я. СКАЗАЛА. ЭТО.
Секундная тишина в трубке показалась мне вечностью.
А потом голос мамы изменился. Бодрость исчезла. Ее заменила такая вселенская, такая шекспировская скорбь, что я физически почувствовала, как превращаюсь в монстра.
— Заняты?.. — переспросила она тихо, с ноткой трагического удивления. — Ах, да… ну конечно… дела… — она тяжело вздохнула, будто поднимала на свои хрупкие плечи весь мир. — Ну что ж… Жаль. Отцу одному тяжело будет… Спина-то у него… ну ты знаешь. Ну ничего. Справимся как-нибудь. Не первый раз. Ты извини, что я вас от дел отвлекаю. Всё, доченька, беги.
Это был нокаут. Манипуляция высшего пилотажа. Она не кричала. Не обвиняла. Она просто нарисовала мне картину: двое несчастных стариков в одиночестве корячатся на даче, отец надрывает спину, а их черствая, неблагодарная дочь в это время "занята делами".
Чувство вины накрыло меня, как цунами. Горячее, липкое, удушающее. Я та самая плохая дочь. Чудовище. Предательница. Голос в моей голове, который до этого был похож на злобного гнома, теперь превратился в огромного инквизитора. "ТВАРЬ! — орал он. — МАТЬ ОДНА НА СВЕТЕ! ОНА ТЕБЯ РОДИЛА, НОЧЕЙ НЕ СПАЛА, А ТЫ?! ЖАЛКИЕ ВЫХОДНЫЕ ПОЖАЛЕЛА?! ОТЦУ ПЛОХО БУДЕТ, А ТЫ ВИНОВАТА! ВИНОВАТА!"
— Мама, нет-нет, подожди! — закричала я в трубку, спасая себя от этого голоса. — Конечно, мы приедем! Я что-нибудь придумаю! Я отменю всё! Мы обязательно приедем! Во сколько нужно быть?
Мама снова мгновенно повеселела.
— Ой, доченька, ну что ты! Если вы заняты, то не надо…
— Надо, мама, надо! Мы приедем!
— Ну хорошо, тогда, — ее голос снова стал командирским. — Тогда к десяти приезжайте, чтобы всё успеть. И по дороге купите гвоздей, сотки. А то у нас закончились. Всё, целую!
Она повесила трубку. Я осталась стоять посреди кухни с телефоном в руке. Побежденная. Раздавленная. И ненавидящая себя.
Тряпка. Ничтожество.
Весь остаток дня я была как оголенный провод. Ярость, которую я не посмела выплеснуть на мать, искала другую цель. И нашла ее вечером, когда с работы вернулся Сергей.
Я встретила его у порога.
— Нам в субботу к десяти на дачу, — отчеканила я вместо приветствия.
Он устало посмотрел на меня.
— Опять эта дача? Вероник, ну мы же договаривались… У меня была одна суббота, чтобы в гараже разобраться.
И это стало спусковым крючком. Мой подавленный гнев, смешанный с ненавистью к себе, нашел идеальный громоотвод.
— А ТЫ ЧТО МОЛЧАЛ?! — закричала я, мгновенно переходя на визг. — ТЕБЕ САМОМУ НАДО БЫЛО С НЕЙ ПОГОВОРИТЬ! ЭТО ЖЕ ТВОЯ ТЕЩА, В КОНЦЕ КОНЦОВ! ПОЧЕМУ Я ВСЕГДА ДОЛЖНА БЫТЬ ПЛОХОЙ? ПОЧЕМУ Я ЗА ВСЕХ ОТДУВАЮСЬ?
Сергей ошарашенно смотрел на меня. Он не понимал. Он был не при чем. Но мне было плевать.
— Я устала! Устала быть буфером между всеми вами! — рыдала я, размахивая руками. — Тебе плевать, детям плевать, моим родителям тоже! Я одна! Одна на этой проклятой кухне пытаюсь сделать так, чтобы всем было хорошо! А вы только пользуетесь!
— Вероника, прекрати драму, — устало сказал он, снимая ботинки. — Ну съездим, поможем. Что тут такого?
— ТЕБЕ легко говорить! — мой голос сорвался. — Тебе отец палец о палец не ударит, чтобы помочь! А я должна! Всегда должна! НЕНАВИЖУ!
Я развернулась и, громко хлопнув дверью, закрылась в спальне. Весь вечер прошел в ледяном молчании. Дети попрятались по комнатам. Ужин никто не готовил. Моя тихая, внутренняя война стала всеобщей. Я снова испортила выходные. Только теперь виноватой была не я одна, а все вокруг. Мне стало немного легче.
Я замолчала. В кабинете было так тихо, что я слышала, как кровь стучит у меня в висках. Мне было стыдно за свою истерику, за свою несправедливость по отношению к мужу. Но в то же время я чувствовала себя правой. Я была доведена до предела.
— Я понимаю, что вела себя ужасно, — тихо сказала я, опережая ее вердикт. — Но вы понимаете? Она из меня веревки вьет! Я ничего не могу с ней поделать! Это какая-то магия.
Марина смотрела на меня долго, внимательно. А потом сказала то, что заставило меня замереть.
— Вероника, а вы уверены, что боитесь именно голоса вашей мамы в телефонной трубке? — спросила она. — Мне кажется, вы боитесь другого голоса. Того, который живет у вас в голове уже сорок лет и говорит точь-в-точь как она. Этот голос сказал вам "Ты плохая дочь", как только вы попробовали отказать. И именно от этого голоса, а не от маминого разочарования, вы спасались, когда согласились. Вы боретесь не с мамой. Вы боретесь с мамой внутри себя.
"Вы боретесь с мамой внутри себя".
Эта фраза ударила меня, как наотмашь. Я физически ощутила, как по спине пробежал холодок. Мама внутри меня. Это звучало как строчка из фильма ужасов, как описание одержимости. Но что-то, какая-то глубинная, задавленная часть меня отчаянно закричала: "Да! Это правда!". Я боролась с этим ощущением всю жизнь, не находя ему имени. Теперь у него появилось название.
— Что вы имеете в виду? — спросила я, хотя уже, кажется, всё поняла. Мой голос звучал глухо. Мне просто нужно было услышать это вслух, от нее. Чтобы не я одна была сумасшедшей. Чтобы эта жуткая догадка обрела форму, перестала быть просто моим бредом.
— Я говорю о том, что психологи называют интернализованным родителем. Или Внутренним Критиком, — Марина подалась чуть вперед, ее голос стал тише, доверительнее. — В детстве, чтобы выжить и получить любовь и одобрение, ребенок учится угадывать правила, установленные его родителями. Это жизненно необходимо. Он впитывает их ценности, их запреты, их интонации, их критику. Со временем эта внешняя родительская фигура как бы "прорастает" внутрь и становится частью его собственной личности. Человек вырастает, съезжает от родителей, женится, заводит своих детей, но продолжает жить так, как будто мама или папа круглосуточно стоят у него за плечом с тетрадкой в руках и ставят ему оценки за поведение. За каждый его шаг.
Она сделала паузу, давая мне время. А я вспоминала. Я не хотела, но воспоминания сами хлынули, как прорвавшая плотину вода.
Мне десять. Я приношу из школы дневник. Там четыре пятерки и одна четверка, по пению. Я с гордостью протягиваю его маме. Она смотрит. Долго. А потом поднимает на меня глаза и произносит своим ровным, спокойным голосом: "Молодец. А по пению почему четверка? Слуха нет?". Она не похвалила за пятерки. Она акцентировала внимание на единственном недостатке. В тот момент я поняла: "хорошо" — это недостаточно. Нужно "идеально". Любая ошибка будет замечена и вынесена на повестку дня.
Мне четырнадцать. Я впервые иду на школьную дискотеку. Я два часа кручусь перед зеркалом, надеваю новое платье, которое Анжелика назвала "бомбическим". Я выхожу в коридор, счастливая и взволнованная. Мама оглядывает меня с ног до головы. "Неплохо, — говорит она. — Только пояс этот сюда не идет, он тебя полнит. И волосы бы лучше собрать, а то как-то… неаккуратно". Мое счастье сморщилось, как проколотый шарик. Я пошла и переоделась. Я поняла: мое собственное "нравится" не имеет значения. Имеет значение только ее "правильно".
Мне восемнадцать. Я привожу знакомить с родителями своего первого парня, хорошего, доброго мальчика. Он уходит. Мы с мамой остаемся на кухне. "Хороший мальчик, — говорит она. — Только тихий какой-то. Без стержня. Не орел. Таким в жизни тяжело придется". Через месяц я бросила этого мальчика. Потому что начала видеть в нем только то, на что указала она: отсутствие "стержня".
— Голос этого "внутреннего родителя" становится настолько привычным, что мы перестаем его отличать от своего собственного, — продолжала Марина, возвращая меня из прошлого в душную тишину кабинета. — Нам кажется, что это мы сами себя ругаем за лень. Что это мы сами считаем, что отдых нужно заслужить. Что это мы сами уверены, что отказать в помощи — это преступление. Но на самом деле, это просто старая, заезженная пластинка, которую нам поставили в пять лет, и с тех пор она без остановки играет у нас в голове. У вашей пластинки, Вероника, очень знакомый и властный голос.
Я сидела, опустив голову, и рассматривала узор на ковре. Он плыл перед глазами. Все эти годы… вся эта мучительная, непрекращающаяся самокритика… этот зуд недовольства собой… это не я?
— И что… что с этим делать? — прошептала я. Голос был хриплым. — Как… как вытащить эту пластинку из головы? Сломать ее?
— Для начала — просто научиться ее слышать, — сказала Марина. — Увидеть, что это не вы, а всего лишь запись. Распознать ее. Дать ей имя. И тогда между этой записью и вашими реакциями появится крошечная, но очень важная пауза. Микроскопическая щель между стимулом и реакцией. А в этой щели, Вероника, и рождается свобода выбора.
Свобода выбора. Господи, я и забыла, что это такое. В моей жизни не было выбора. Был только долг, вина и вечное "надо". Моя жизнь — это колея, которую за меня проложила мама. А я просто послушно ехала по ней, злясь на колею, на пейзаж за окном, на всех вокруг, но даже не догадываясь, что можно просто взять и свернуть.
— Я думала, задание с вопросом "Чего я хочу?" — это и была тренировка, — с горечью сказала я. — И я ее провалила.
— Вы ничего не провалили, Вероника, — в голосе Марины впервые прозвучала сталь, и это отрезвляло. — Вы провели блестящий диагностический тест. Вы сунули руку в огонь и выяснили, что он горячий. Теперь мы знаем имя вашего главного оппонента. И это не муж. И не мама. Это ваш собственный Внутренний Критик, который говорит маминым голосом. Вы пытались сражаться с ним с наскока, и он вас победил. Потому что вы сражались вслепую. Теперь мы включим свет.
Сессия подходила к концу, я чувствовала это по тому, как изменился ритм нашего разговора. Внутри была какая-то гулкая пустота и смятение. Я пришла сюда с понятной, простой проблемой — "мама-манипулятор". Я пришла жаловаться на внешнего врага. А уходила с чем-то гораздо более страшным. С внутренним врагом. С проблемой под названием "Я".
Марина дала мне новое "домашнее задание". И оно было совсем не похоже на предыдущее.
— На этой неделе, — сказала она, — я запрещаю вам пытаться кому-то отказать. Забудьте. Снимите с себя эту задачу, она пока непосильна. Ваша работа на эту неделю — другая. Она внутренняя. Станьте ученым-наблюдателем. Без оценок, без осуждения. Просто слушайте себя. Каждый раз, когда вы будете себя ругать, критиковать, осуждать за что-то — неважно, за большую провинность или за пересоленный суп, — остановитесь. Не спорьте с этим голосом. Не оправдывайтесь перед ним. Просто спросите себя: "А чей это голос сейчас звучит у меня в голове? Мой? Или чей-то еще?". Просто замечайте. Как энтомолог замечает редкую бабочку, не пытаясь ее раздавить или заставить лететь в другую сторону. Договорились?
Я кивнула. Это казалось странным. Бесполезным. Что изменится от того, что я это замечу? Но я почему-то верила ей. В этом был какой-то смысл, который я пока не могла уловить.
— Наше время вышло, — мягко сказала Марина. — Увидимся через неделю.
Когда я уже была в дверях, она добавила:
— Вероника, быть "хорошей" для всех — это очень тяжелая работа. И она никогда не будет сделана. Подумайте об этом.
Я шла домой, и мир казался другим. Более громким, более резким. Я начала прислушиваться. Не к шуму улицы, а к тому, что происходит у меня в голове. И я ужаснулась. Там была не тишина. Там был непрекращающийся, гудящий улей. Тысячи критикующих мыслей, которые я раньше принимала за свои собственные.
"Ну и прическу ты сделала, выглядишь как овца". "Зачем ты купила это печенье? Лишние калории, опять растолстеешь". "Почему ты молчишь? Надо было ответить этой хамке в автобусе, а ты как всегда проглотила! Тряпка!". "Ну и ужин ты приготовила, опять макароны, никакой фантазии".
Этот гул не прекращался ни на секунду. Это был саундтрек моей жизни. Ядовитый, шипящий фон, под который я жила, спала, любила, ненавидела. Я была настолько к нему привычна, что не замечала его, как не замечаешь тиканье часов, пока они вдруг не остановятся.
И вот теперь я начала его замечать. "Чей это голос?" — спрашивала я себя каждый раз. И каждый раз ответ был один и тот же. Мамин. Теткин. Бабушкин. Голос учительницы из музыкальной школы. Это был целый хор. Хор строгих, разочарованных женщин, которые знали, "как надо". Моего собственного голоса в этом хоре, кажется, не было вообще.
Апофеоз случился в пятницу вечером.
Я сидела на кухне и пила свой уже ставший традицией "бунтарский" чай. Это стало моим маленьким ритуалом после сессии с Мариной. Я сидела, а гора посуды в раковине росла. Дети поужинали, оставив на столе крошки и грязные тарелки. Полина просила у меня денег на какую-то очередную ерунду, что-то для ее онлайн-игры. Я устало махнула рукой, разрешив взять из кошелька. У меня не было сил спорить. Она упорхнула, а я отхлебнула чай.
И тут же в голове, четко и ясно, как наяву, пронеслась едкая, злая мысль:
"Ну конечно, потакай ей во всем, вырастишь эгоистку, потом сама плакать будешь! Потакать капризам — последнее дело. Детей надо держать в строгости!".
Я замерла с чашкой в руке. Сердце пропустило удар.
"Чей это голос?" — механически спросила я себя.
И тут же, как в замедленной съемке, в памяти всплыла картинка. Мне лет семь. Я стою у мамы на кухне. Она печет пироги и отчитывает свою подругу, тетю Валю, за то, что та купила сыну дорогую игрушку. "Валька, ты его балуешь! — говорит мама, энергично раскатывая тесто. — Детей надо держать в строгости! А то вырастишь эгоиста, потом сама плакать будешь!".
Я сидела в своей кухне сорок лет спустя. И леденящий ужас медленно пополз по моей спине.
Это была не просто похожая мысль. Это была дословная, один в один, цитата. Фраза. Которую я слышала сотни, тысячи раз. Про себя, про Анжелику, про соседских детей. Это была одна из главных маминых воспитательных мантр. Ее кредо.
И она только что прозвучала у меня в голове. Ее голосом. С ее поучительной, не терпящей возражений интонацией.
А я… я была готова выдать ее за свою. Была готова обрушить ее на свою дочь, как когда-то моя мать, сама того не ведая, обрушивала ее на меня. Я была готова передать этот яд по наследству.
Чашка в моих руках дрогнула, чай расплескался в блюдце. Я смотрела на коричневую лужицу и видела в ней отражение какой-то бесконечной, удушливой преемственности.
Мама была не только на даче, в телефонной трубке, в моих детских воспоминаниях.
Она была здесь. Прямо сейчас. В моей голове. Сидела за моим кухонным столом, осуждала мой стиль воспитания и выносила вердикт моей дочери. А я была ее безмолвной, послушной марионеткой.
Я впервые в жизни поняла: чтобы обрести свободу, мне придется выселить из своей головы самого главного, самого жестокого и самого любимого тирана.
Собственную мать.
И я понятия не имела, как это сделать.
Я влетела в кабинет Марины Львовны, как штормовой фронт. Вся неделя, прошедшая с нашей последней встречи, превратилась в пытку. Раньше я жила в аду, не зная, что это ад. Теперь у моего персонального пекла появилось название — "Мамин голос" — и неоновая вывеска, которая мигала в моей голове двадцать четыре часа в сутки, подсвечивая каждую трещинку в моей никчемной душе. Осознание не принесло облегчения. Оно принесло бешенство.
— Я больше так не могу! — заявила я вместо приветствия, рухнув в кресло. — Вы понимаете? Я всю неделю слушаю эту радиостанцию "Мама-FM" у себя в голове! Нон-стоп! Как я солю суп — "слишком много соли, испортила продукты". Как я разговариваю с детьми — "слишком мягко, сядут на шею". Как я одеваюсь — "в твоем возрасте уже пора быть солиднее". Он, этот голос, комментирует всё! Он сводит меня с ума! Что толку от того, что я его теперь замечаю?! От этого стало только хуже! Раньше я хотя бы думала, что это я сама такая умная и требовательная, а теперь я чувствую себя сумасшедшей, у которой в голове сидит чужой человек и отравляет мне жизнь!
Я выдохла и посмотрела на Марину с вызовом. Мой взгляд говорил: "Ну? И что вы на это скажете, умный доктор? Ваше хваленое задание превратило меня в параноика. Чините!".
Марина, как всегда, невозмутимо выдержала мой напор.
— Вы ожидали, что, как только вы увидите врага, он испарится? — мягко спросила она. — Так не бывает, Вероника. Представьте, что вы много лет жили в доме, где из-под пола доносился странный гул. Вы привыкли к нему, списывали на соседей, на ветер. А теперь мы спустились в подвал и увидели, что там работает огромный, ржавый, дребезжащий генератор. Да, теперь вы точно знаете источник шума. И этот шум кажется еще громче и невыносимее, потому что вы на нем сфокусировались. Но разве это хуже, чем жить в неведении?
Я молчала. Ее метафора была слишком точной.
— Невозможно победить врага, которого не видишь и не знаешь, — продолжала она. — Первый шаг в любой войне — это разведка. Составление подробной карты вражеской территории, изучение его привычек, его излюбленных тактик. Этим вы и занимались всю неделю. И, судя по вашему рассказу, разведка прошла очень успешно. Вы увидели, насколько этот голос тотален. И теперь, когда у нас есть карта, мы можем начать прокладывать маршрут. Маршрут контрнаступления.
Слово "контрнаступление" мне понравилось. В нем была сила, которой мне так не хватало.
— И какой план? — спросила я уже более деловым тоном.
— Для начала расскажите, как прошла ваша неделя. Были ли ситуации, когда этот "генератор" в вашем подвале работал на полную мощность? Когда голос Критика был особенно громким?
Я криво усмехнулась. Был ли такой момент? О да. У меня был не просто момент. У меня был свой личный театр военных действий, премьера в котором состоялась в минувшую пятницу.
— У меня для вас есть целая пьеса, — сказала я. — Называется "Идеальный ужин, или Крах всего".
Все началось во вторник вечером. День был как день. Обычная бытовая мясорубка, в которой я уже привыкла быть и мясом, и мясорубкой, и тем, кто крутит ручку. Но вечером домой пришел сияющий Сергей. Он влетел в квартиру с таким видом, будто ему только что вручили Нобелевскую премию, а не просто повысили квартальный план продаж.
— Вероника! Есть разговор! — торжественно объявил он, бросая портфель на стул.
Я насторожилась. Торжественность в голосе мужа обычно не предвещала ничего хорошего. Либо он потратил деньги на какую-то новую удочку, либо ему нужна была от меня какая-то очередная услуга планетарного масштаба.
— Что случилось? Тебя повысили? — спросила я с надеждой. Повышение означало бы чуть больше денег и, возможно, чуть меньше его нытья об усталости.
— Почти! Даже лучше! — он налил себе воды и обернулся ко мне. Глаза горели. — Ко мне сегодня подходил Лобанов.
Лобанов. Андрей Викторович. Новый коммерческий директор, которого прислали из московского офиса полгода назад. Серый кардинал, от которого, по слухам, зависело всё. Сергей говорил о нем с придыханием, как средневековый рыцарь о своем сюзерене.
— И что Лобанов?
— Он… он намекнул на место руководителя нового регионального проекта! Понимаешь? Это не просто повышение, это… это космос! — Сергей сделал паузу, чтобы я в полной мере прониклась значимостью момента. — Но есть нюанс. Проект крупный. Он хочет присмотреться к кандидатам не только в офисе, но и… в неформальной обстановке. Короче, — он выпалил на одном дыхании, — я пригласил его к нам на ужин в пятницу. С женой.
Я молчала. Земля медленно уходила у меня из-под ног. Ужин. В пятницу. Начальник. С женой. В нашем доме.
Для Сергея это был "ужин". Шанс. Карьерная ступенька.
Для меня это был смертный приговор. Экзамен. Тест на звание "Идеальной Жены Идеального Сотрудника", от результата которого зависит наше будущее на ближайшие пять лет. Провал был недопустим.
— Что молчишь? — спросил он, его энтузиазм начал угасать, натыкаясь на стену моего ошарашенного молчания. — Ну… это ведь несложно? Просто посидим хорошо, по-домашнему. Ты что-нибудь вкусное приготовишь, как ты умеешь…
"Просто посидим. Просто приготовишь". Его "просто" — это три дня моей жизни, вычеркнутые и выброшенные в топку стресса. Это генеральная уборка, потому что жена начальника наверняка будет тайком проверять пыль на шкафах. Это составление меню, как для приема в Букингемском дворце, потому что кто знает, может, у нее аллергия на глютен или она веган. Это три похода по разным магазинам в поисках "тех самых" оливок и "правильного" сыра. Это бессонная ночь накануне. Это три часа у плиты в день X, с укладкой и макияжем. Это улыбка, приклеенная к лицу намертво, даже если ноет спина и хочется выть от усталости. Вот что такое его "просто".
— Вероник, ну ты чего? — он подошел и тронул меня за плечо. — Это очень важно для меня. Для нас.
Он сказал волшебное слово. "Для нас". И мой внутренний тумблер щелкнул. Переключился с режима "паника" в режим "боевая готовность". Я хорошая жена. Я должна помочь мужу. От меня зависит его карьера. От меня зависит всё.
— Конечно, Сережа, — сказала я, и мой голос прозвучал спокойно и уверенно. Я сама удивилась. — Не волнуйся. Я все устрою на высшем уровне.
Он просиял. Обнял меня.
— Я знал, что на тебя можно положиться! Ты у меня золото!
И в этот самый момент, когда он меня хвалил, управление моей жизнью перехватил он. Тот самый "гном-комендант". Мой Внутренний Критик. Только теперь он был не гномом. Он превратился в безжалостного, педантичного генерала, готовящегося к главному сражению. И с этой секунды моя жизнь превратилась в казарму на осадном положении.
Среда прошла под знаком "Разведка и планирование". Я перерыла весь интернет в поисках рецептов, которые бы кричали: "Я — идеальная хозяйка с безупречным вкусом, а не просто женщина, умеющая варить борщ". Я составила меню из семи блюд. Закуска, салат, горячее с рыбой, горячее с мясом (а вдруг они не едят рыбу?), сорбет для "очистки рецепторов", десерт и сырная тарелка. Это было меню не для ужина. Это была моя заявка на звезду Мишлен.
"Ты уверена, что справишься? — шипел генерал в моей голове. — Этот паштет выглядит сложно. Вдруг не получится? Будет позор. Может, что-то попроще? Нет! Попроще — для простушек! Ты должна поразить! Вперед!".
Я составила список из пятидесяти продуктов. Разделила его на три части: для супермаркета, для фермерского рынка и для специализированной винной лавки.
Четверг стал "Днем чистоты". Я устроила в квартире то, что можно было назвать только тактикой выжженной земли. Я вымыла окна, хотя их никто не просил мыть в ноябре. Я отодвинула всю мебель и вымыла под ней полы. Я начистила столовое серебро, которое доставала из коробки раз в пять лет.
— Мам, ты чего? — спросила Полина, с ужасом глядя, как я полирую ножку стула. — К нам президент приезжает?
— Не твоего ума дело, — отрезала я, не поворачиваясь. — Лучше бы в своей комнате убралась. Если я найду там хоть одну пылинку, пеняй на себя.
Мой внутренний генерал был доволен. "Правильно! — командовал он. — Дисциплина — залог успеха! Они должны войти и ахнуть от чистоты! Они должны понять, что в этом доме живет Идеальная Семья!".
Я была на пределе. Я почти не спала. Я срывалась на детей за любую крошку. Я огрызалась на Сергея, когда он пытался спросить, нужна ли помощь.
— Помощь? — шипела я. — Ты мне поможешь, если не будешь путаться под ногами! Иди и выбери нормальную рубашку! Нет, не эту! В ней ты выглядишь как продавец пылесосов!
Я превратилась в монстра. В фурию. В идеальную хозяйку. Это были синонимы. И чем ближе была пятница, тем громче и безжалостнее становился голос генерала в моей голове. Он не просто отдавал приказы. Он критиковал. Он сеял панику.
"Скатерть недостаточно белая, на ней какое-то пятнышко! Срочно перестирать! Этот салат слишком простой, они подумают, что мы нищие. Надо добавить королевских креветок! У тебя уставший вид, синяки под глазами! Он решит, что ты плохая жена, которая не дает мужу расти! Сделай маску! Быстро! ПРОВАЛ НЕДОПУСТИМ! Ты меня поняла? Недопустим!".
Я поняла.
Пятница. День Икс. Я проснулась задолго до будильника, с колотящимся сердцем и сухостью во рту, как будто мне предстояло не ужин готовить, а прыгать с парашютом без инструктора. В голове гудел штаб моего внутреннего генерала, отдавая последние предбоевые приказы.
День прошел как в тумане, в лихорадочной дымке кухонного пара, звона ножей и шипения масла. Я двигалась по квартире с точностью и скоростью робота-уборщика, выполняя сотню задач одновременно. Мои дети, чувствуя, что атмосфера в доме накалилась до предела, попрятались по комнатам и общались со мной шепотом, словно я была бомбой с часовым механизмом. Они были правы. Я и была бомбой.
К семи часам вечера все было готово. Квартира сияла хирургической чистотой. Стол был накрыт так, словно мы ждали инспекцию из гида Мишлен. Закуски стояли в холодильнике, горячее томилось в духовке, а в воздухе витал сложный, дорогой аромат запеченной утки с яблоками.
Я посмотрела на себя в зеркало. Из него на меня смотрела незнакомая женщина. Идеальная укладка, безупречный макияж, скрывающий синяки под глазами, простое, но элегантное платье. Я была похожа на актрису, загримированную для роли счастливой, успешной женщины. Улыбка. Я потренировала улыбку. Приветливую, но не заискивающую.
"Отлично! — одобрил генерал в голове. — Выглядишь достойно. Главное, не расслабляться. Следи за всем. За салфетками. За бокалами. И больше слушай, меньше говори. Не дай бог ляпнешь какую-нибудь глупость".
Раздался звонок в дверь. Занавес поднят. Начинается спектакль.
Лобанов, Андрей Викторович, оказался полной противоположностью тому образу грозного начальника, который я себе нарисовала. Невысокий, плотный, с добродушным лицом и живыми, смеющимися глазами. Его жена, Елена, была такой же — милой, простой, одетой в удобный кашемировый костюм, а не в вечернее платье, как я боялась. Они принесли с собой бутылку вина и коробку конфет, и с порога начали шутить, моментально разрушая всю выстроенную мной ледяную торжественность.
Сергей расслабился почти сразу. Он провел гостей в гостиную, налил вина, завязался легкий, непринужденный разговор. Я же не могла. Я была на боевом посту. Мои внутренние радары сканировали пространство с бешеной скоростью.
"Бокал Лобанова пустеет. Надо подлить". "Елена как-то странно посмотрела на салат. Наверное, не понравился". "Сергей слишком громко смеется. Выглядит как подхалим". "Надо подавать горячее. Не слишком рано? Не слишком поздно?".
Я не участвовала в беседе. Я ее обслуживала. Я приносила и уносила тарелки, подливала вино, улыбалась, кивала, но не слышала ни слова. Я была режиссером, осветителем и суфлером в одном лице в этом "Театре идеальной жены". Актрисой, у которой была только одна реплика: "Вам еще чего-нибудь?".
Удивительно, но гостям, кажется, все нравилось. Они хвалили еду, смеялись над шутками Сергея, рассказывали о своих детях. В какой-то момент Лобанов посмотрел на меня и сказал:
— Вероника, вы потрясающая хозяйка. Но вы присядьте хоть на минутку. Расскажите о себе. Чем вы занимаетесь?
Этот простой вопрос застал меня врасплох. Я? Чем я занимаюсь? Глажу, стираю, готовлю, администрирую жизнь четырех человек. Я — никто.
— Я… я занимаюсь домом, семьей, — пролепетала я, чувствуя, как краснею.
— То есть вы — директор самого важного холдинга, — добродушно улыбнулся он. — Самая тяжелая работа.
Он сказал это так искренне, что я на секунду поверила ему. Но генерал в голове тут же пресек эту слабость: "Не расслабляться! Он просто вежлив! Не время для разговоров! Пора подавать десерт! Главный удар! Вперед!".
Главным ударом должен был стать мой коронный десерт — шоколадный фондан с жидкой серединкой. Сложное, капризное блюдо, которое, если получалось, вызывало у всех восторг. Я готовила его десятки раз. Я была в нем уверена.
— Я сейчас принесу десерт! — объявила я и с торжественным видом удалилась на кухню.
Я открыла духовку. И замерла.
Фонданы не поднялись. Они опали. Вместо изящных, высоких шоколадных кексов в формочках лежали жалкие, сморщенные, уродливые блины.
Для мира ничего страшного не произошло. Ну, не получился десерт, бывает.
Но для меня… для меня это был конец света.
Это был провал. Тотальный. Окончательный. Весь мой титанический труд, все мои бессонные ночи, вся моя сверхчеловеческая концентрация — всё пошло прахом из-за этого проклятого десерта.
Внутренний генерал выхватил воображаемый пистолет и выстрелил мне в висок.
"НЕУДАЧНИЦА. БЕЗДАРНОСТЬ, — заорал он оглушительным шепотом. — Я говорил тебе, что это слишком сложно! Надо было делать шарлотку! Шарлотку даже дура приготовит! А ты?! Ты всё испортила! Муж теперь никогда не получит это повышение! Они подумают, что у него жена — криворукая идиотка, которая даже десерт приготовить не может! ЭТО ТЫ ВИНОВАТА! ПОЗОР! ТЫ ВСЁ ПРОВАЛИЛА!".
Я стояла перед открытой духовкой, и меня трясло. Хотелось сесть на пол и разреветься. Но из гостиной доносился смех. Спектакль должен был продолжаться.
Я с каменным лицом достала из шкафа коробку с обычным овсяным печеньем, которое держала для детей. Выложила его на красивое блюдо. Заварила чай. И с той же приклеенной улыбкой вышла к гостям.
— К сожалению, мой десерт сегодня решил устроить забастовку, — сказала я голосом, который, кажется, принадлежал не мне. — Так что угощайтесь печеньем.
Гости, разумеется, заверили меня, что ничего страшного, что они и так уже объелись, что все было невероятно вкусно. Но я им не верила. Я видела в их глазах жалость. И презрение.
Оставшийся час я провела как в бреду. Когда за гостями наконец закрылась дверь, я прислонилась к ней спиной и сползла на пол. Маска треснула.
Сергей вошел в прихожую, раскрасневшийся, довольный.
— Фух! Ну, кажется, все прошло отлично! — сказал он, ослабляя галстук. — Они в восторге! Ты была на высоте, Ника! Просто умница!
Он не заметил. Он ничего не понял. Ни про десерт, ни про мой позор, ни про то, что я сижу на полу в состоянии полного распада. Его интересовал только результат. И это стало последней каплей.
Всю ярость. Всю ненависть к себе. Всю боль от унижения перед собственным Внутренним Критиком я обрушила на него.
— Отлично?! — закричала я, вскакивая. — Ты считаешь, это было отлично?! Ты подставил меня! Зачем ты их вообще позвал?! Ты видел, что стало с десертом?! Видел этот позор?! Ты хоть представляешь, что они теперь подумают?!
Сергей ошарашенно смотрел на меня.
— Вероник, ты чего? Какой позор? Никто и не заметил. Все было…
— НЕ ЗАМЕТИЛ?! — перебила я. — ДА ОНИ ТОЛЬКО ОБ ЭТОМ И ГОВОРИЛИ ЗА МОЕЙ СПИНОЙ! ЧТО У ТЕБЯ ЖЕНА — КЛУША, КОТОРАЯ НИЧЕГО НЕ МОЖЕТ! ВСЕ ИЗ-ЗА ТЕБЯ! ИЗ-ЗА ТВОИХ ДУРАЦКИХ АМБИЦИЙ!
Я кричала и плакала. Это была иррациональная, уродливая истерика. И я знала это. Но остановиться не могла. Мой внутренний генерал нашел себе козла отпущения, и теперь вел показательную порку.
Я закончила рассказ и замолчала. В кабинете было тихо. Я чувствовала себя выжатой и опустошенной. Мне было стыдно за ту сцену, стыдно за свою слабость, стыдно, что я снова оказалась "плохой".
— Вы видите? — прошептала я. — Он был прав. Этот голос. Я и правда неудачница.
Марина смотрела на меня очень тепло, и в ее взгляде не было и тени осуждения.
— Вероника, — сказала она мягко, — то, что вы описываете, это не провал. Это битва. Вы одна, без оружия, вышли против целой армии — армии ваших внутренних правил и ожиданий, которую тренировали сорок лет. Вы сражались, как могли. И вы очень устали.
Она помолчала, а потом задала свой странный, тихий, убийственный вопрос.
— Скажите, Вероника, представьте на секунду, что этот фондан не получился не у вас, а у вашей четырнадцатилетней дочери, Полины. Она готовилась, старалась, ждала гостей… и вот такая неудача. Она стоит на кухне и плачет. Что бы вы ей сказали в этот момент?
Я посмотрела на нее, не понимая. Вопрос был таким простым. Ответ был очевиден.
— Сказала бы… — я ответила не задумываясь. — Сказала бы: "Милая моя, ну что ты плачешь? Это же просто десерт! Какая ерунда! Ты так старалась, ты такая умница, что вообще за это взялась! Давай вместе посмеемся и съедим этот смешной блин ложками прямо из формы! А гостям дадим печенье, и никто не умрет!".
Я сказала это и осеклась. Я сама услышала теплоту в своем голосе. Я почувствовала эту волну любви и поддержки, которую я бы обрушила на свою дочь.
И тут же поняла ловушку.
Марина мягко, но неумолимо продолжила:
— А почему… — она сделала паузу, которая прозвенела в тишине. — Почему вы не можете сказать эти же самые слова себе?
Сессия подходила к концу. Моя картина мира снова дала трещину. Оказалось, я умею быть доброй. Умею поддерживать. Но только… других. Для себя у меня в арсенале был только кнут.
— Ваше домашнее задание на эту неделю будет продолжением предыдущего, — сказала Марина. — Мы продолжим наблюдать за вашим Внутренним Критиком. Но мы добавим еще одного игрока в этот ваш внутренний театр. Когда вы снова услышите его жестокий голос, сделайте то, что мы уже умеем: остановитесь, сделайте вдох, скажите себе "я слышу тебя". А потом… попробуйте представить себе мудрую, добрую, принимающую женщину. Это не обязательно должна быть я, это может быть образ, который вы придумаете, или героиня из книги, или кто-то, кого вы знаете. И спросите себя: "А что бы она сказала мне сейчас?". Станьте для себя той самой доброй мамой, которой вам, кажется, так не хватило. Попробуйте.
Я вышла из ее кабинета, и в голове у меня была не просто каша. Там столкнулись две вселенные. Жестокий мир моего генерала и хрупкий, едва различимый росток какого-то нового, теплого чувства. Самосострадания. Какое странное, непривычное слово.
На следующий день я была дома одна. Разбирала посуду. И, конечно же, одна из моих любимых чашек, старая, с трещинкой, выскользнула из мокрых рук и с оглушительным звоном разлетелась на сотни мелких осколков по кафельному полу.
Первая мысль, автоматическая, как выстрел — холодный, режущий голос Критика:
"РАСТЯПА! РУКИ-КРЮКИ! Вечно всё у тебя из рук валится! Даже чашку удержать не можешь!".
Я замерла, вжав голову в плечи, ожидая продолжения казни. Но тут я вспомнила задание.
Остановись. Вдох.
Я закрыла глаза. И попыталась. Я изо всех сил попыталась представить этот образ — доброй, мудрой женщины. Образ был нечетким. Но я представила ее теплые руки, ее спокойные глаза.
"А что бы она сказала мне сейчас?"
И вдруг, очень тихо, почти неслышно, так, что пришлось напрячься, чтобы расслышать, в моей голове возникла другая мысль. Нежная. Спокойная.
"Ничего страшного, милая. Так бывает. Это просто чашка. Старая чашка. Главное, что ты не поранилась. Давай я помогу тебе сейчас аккуратно собрать осколки, чтобы ты не наступила. Иди, надень тапочки".
Я открыла глаза. Осколки на полу никуда не делись. Но что-то изменилось. Злой, кричащий голос генерала не исчез, но он как будто отодвинулся на второй план. А рядом с ним появился другой.
Тихий. Заботливый.
Это был новый голос. Мой собственный. Голос моего Внутреннего Союзника.
Он пока еще был очень слабым, почти шепотом.
Но он родился.
***Конец 1 Части***
**Часть 2** - Продолжение рассказа здесь: