- Когда я вырасту большая. Глава 21.
Данила любил осень. Капризная и непостоянная, как перезрелая девка, то плакала она мелкой моросью, выпуская сквозь хвойный ковёр крепкие маленькие рыжики. То радовалась, играя с уставшим за лето солнцем, загоняя его холодным ветром за низкую тучку. Длинные поля покрывались ровной жёлтой стернёй, блестевшей и стоявшей, не шелохнувшись, ни в дождь, ни в ветер.
В кабине грузовика было тепло, дворники со скрипом сгоняли дождевые капли. Несмотря на это, ноги в кирзовых сапогах, на которые налипала рыжеватая глина, к вечеру подмерзали. В вечерних сумерках под куртку проникала зябкая влага, то и дело заставляя Данилу поёживаться.
Зато какое было блаженство, прийти домой! Скинуть сапоги с усталых ног, надеть тёплую домашнюю одежду. Ужинать с Марусей обжигающе горячей пищей, слушать всякие деревенские сплетни и домашние происшествия. Эти самые происшествия, которые составляли сейчас всю жизнь жены, сплетались, как прочные нити, соединяя собой мать, отца, сына и ещё нерождённого ребёнка. Суп убежал, соседская собака лаяла в обед и мешала Кирюшке спать. В магазин привозили свежие пряники, да она, растяпа, не успела. Печь, кажется, дымит, эх, зря не посмотрели летом. Может, кирпич упал? Кошка Белянка, прибившаяся к дому по весне, второй день не показывается.
Жена успевала и добавки Даниле положить, и к кроватке сына подойти пару раз, и тараторить без умолку, радуясь мужу. Он внимательно слушал Марусю, подперев щетинистый подбородок потемневшим от машинного масла, полевого ветра и нескончаемой работы, кулаком. Пелёнки сохли теперь и в кухне, у печи, и в большой комнате. Когда на деревню опускалась ленивая ночь, Данила выносил из-под умывальника ведро и садился на крылечко, подымить перед сном. Выходила и Маруся, накинув на плечи телогрейку, зябко поднимая плечи, но всё-таки ленясь надеть её и застегнуться. Она, как птичка, жалась к тёплому мужниному боку, ожидая, что он обнимет её своей тяжёлой рукой. Притянет, прижмёт сильно, соскучившись по ставшему родным, женскому теплу, за долгий день. Когда супруги добирались до постели, неизвестно кто теперь засыпал быстрее: муж, работавший в колхозе, или беременная женщина, смотревшая за хозяйством и ребёнком.
Сегодня Данила будто не замечал свою жену. Он курил, то и дело поджимая напряжённые губы, и выпуская дым через ноздри. Мужчина не смотрел, прищурясь, в низкое распахнутое небо. Не крутил головой по сторонам, примечая для себя, кто из соседей ещё не спит. Глаза Данилы были обращены вниз, на разношенные и разбитые носки его кирзачей, почти не различимые в темноте.
Маруся поёрзала, сунула руку под локоть мужа. Реакции не последовало.
- Данила...
- М-м? - он затушил окурок о подошву сапога, наклонив его набекрень, и достал ещё одну папиросу.
- Что сегодня ты не весел, буйну голову повесил, - жена поскоблила ногтем на рукаве фуфайки неприглядное бурое пятно.
- Да так, Марусь... Ерунда...
- Какая же это ерунда, если ты весь вечер только и делаешь, что мычишь. Я, вон, тебе рассказываю, что за клубникой в лес ходила. Осенью-то... А ты всё «ага» да «угу». Ну? Расскажешь или нет?
- Дак, рассказывать особенно не о чём. Главный бухгалтер у нас новый, знаешь ведь?
- Знаю, как не знать. Бабы от души потешаются над ним. Говорят, штанишки коротенькие, шляпа городская, и улыбка лошадиная. Всё, говорят, смеётся, по деревне ходит.
- Да, смеётся... - огонёк спички облизал сигарету и пропал, задохнувшись в струе сизого дымка, выпущенного Данилой. - Я вот думаю, чего председатель такой злой стал? Косится на всех, будто подозревает чего. Не по доброму косится, Марусь. А тут я около кабинета остановился, портянку в сапоге поправить, и слышу: этот конь ему поёт, все кругом воры, все воруют... Ты представляешь?
Жена тихонько улыбнулась. «Ну, не все, допустим, и не кругом», - подумала она. Вслух же сказала:
- Бывает уж, прихватит человек, что плохо лежит. Картошку за колхозным трактором копать - разве плохо? Она и так в земле сгниёт, никому не достанется. Да и много ли при лунном свете соберёшь...
- Марусь, это же пару раз в году бывает... Или дети подсолнухов нарвут, гороха там в карманы набьют, или кукурузы по паре початков дёрнут... И мы тоже поля шерстили. Колхоз не обеднел, однако. А этот, конь, с ненавистью выступает так, напирает на председателя. Неудобно мне стало там стоять, будто я подслушиваю. В краску бросило, сроду никто в нашей семье не наушничал. Покряхтел я , потопал на месте, да и постучал в дверь. Конь знай себе улыбается, как ни в чём не бывало. А председатель - тот исподлобья зыркает, глазищи аж кровью налились. Чего, говорит, в рабочее время, по конторе шастаешь? И где это видано! И когда это такое было! Развернулся я, и чуть не бегом вылетел. Сколько лет работаю, таким Михалыча не видел.
Маруся поглядывала на мужа с гордостью. Красив настоящей мужской красотой был Данила. И даже нахмуренные брови не портили его высокоскулое смуглое лицо.
- Из-за того переживаешь, что председатель обругал тебя? Так ведь он тоже человек. Даже флюгер по ветру становится, а уж начальник то слышит, что ему подчинённые говорят.
Муж с недоверием покосился на Марусю:
- Ты чего такое говоришь? Он - пред-се-да-тель! - по слогам проговорил Данила, подняв кверху указательный палец и напомнив своим жестом сурового свёкра. - У него своя голова должна быть на плечах, - он сунул руки в карманы, и, сплюнув в сторону поднялся. - Пошли, Марусь, совсем холодно становится. Печка, наверное, прогорела. Закрывать пора...
Угли по очереди исходили обманчивыми синеватыми огоньками, будто чья-то невидимая рука заставляла их мерцать в печной темноте.
- Рано ещё, - Данила, пошерудив кочергой угли, поставил её в угол. Вымыл руки, от чего вода с шумом падала на дно пустого ведра. - Я посижу ещё, ты ложись, - он потёр ладонью щёки, задумчиво поворачивая голову направо и налево.
- Нет уж, ты ложись. Я сегодня после обеда вздремнула, в сон ещё не клонит, - соврала жена.
Оставшись одна на кухне, наполненной тем особенным теплом, которое издаёт до жара истопленная печь, она почувствовала, как тело её тяжелеет. Веки закрывались, голова клонилась на руки, сложенные перед ней на столе. Едва уловимая мысль скользнула по краю сознания: закрыть печку так, с углями, и лечь спать.
Знакомое кряхтенье в миг вывело Марусю из сладкой обманчивой дрёмы. Как ни в чём не бывало, она, ступая на цыпочки, прошла в маленькую комнату. Улыбнулась, протягивая руки сыну. Прижала к себе, поцеловала в выпуклый лоб и пухлые, нежнее нежного, щёки. Сон матери как рукой сняло.
Утром Данила появился на кухне с недовольным лицом. Мятое, с кривым следом от подушки наискосок, оно было больше похоже на физиономию пропойцы или разбойника с большой дороги. Чмокнув жену в щёку, он перешёл к ежедневному утреннему ритуалу. Маруся выглядела спокойной, какой бывает осенняя река, набравшая глубины после затяжных ливней.
- Плохо спал? - спросила она Данилу, заранее зная ответ на свой вопрос.
- Да уж, не хорошо, - он подвинул табурет к столу, громко шкрябнув по полу всеми четырьмя ножками.
Заварочник в руке жены слегка дрогнул, и тут же продолжил наливать ярко-коричневый чай в Данилину кружку.
- Так дело пойдёт, нас Михалыч заставит в конторе отмечаться утром-вечером-в обед, да карманы выворачивать. Вдруг кто ложку зерна вынесет, или комбикорма. Тьфу, нечистая, принесло же эту образину в наш колхоз! Не могла Петровна ещё лет пять поработать!
Маруся села напротив мужа, а не рядом с ним, как обычно:
- Знаешь, Данила, я тут подумала... Кто во время кражи громче всех кричит «Держи вора?»
- Не знаю... Наверное, тот, кого обчистили? - предположил муж.
- Нет, - довольно отрицала Маруся. - Вор. Громче всех кричит вор, чтобы подозрение на него не пало. Так что присматривай за Роман Романычем, не зря он председателя науськивает. Вот увидишь, у него у самого со временем рыло окажется в пушку, - заверила она мужа.
***
Роман Романыч царственно, как ему казалось, восседал в бухгалтерии. Отдельный кабинет он себе просить не стал, предпочитая самому видеть и слышать всё, что происходит в коллективе.
«Бабоньки, - он не скрывал своей радостной улыбки, - глупые вы мои курочки! Месяца не пройдёт, сами будете рассказывать, кто что и почём купил. И стесняться перестанете, и скромничать, между прочим, тоже!»
Мужчина водил толстым указательным пальцем по журналу, слюнявя его о старательно высунутый язык, прежде чем переворачивал страницу. Его брюки, как заметили деревенские сплетницы, и правда были коротковаты. Правда, укорачивались они сознательно, в ателье, чтобы не доставали до луж, не мокли и не марались. А значит, реже подвергались стиркам и дольше выглядели прилично. Теперь он сидел на единственном мягком главбуховском стуле, вывалив тугой живот над ремнём, по-женски зажав колени и направив ботинки носками внутрь. Его штанины задрались почти до колен, обнажив носки с одинаковыми по форме, но разными по цвету ромбиками. Вопросы бухгалтерам он задавал с неизменной улыбкой, и выглядел ожидающим, будто готовым разразиться ржанием, показывая свои крепкие и редкие желтоватые зубы. Женщины в кабинете не вызвали, вопреки его ожиданиям, особенного интереса. Двое худы, двое стары. На глазу у пятой красовалось такое знатное бельмо, что бедняжке постоянно приходилось по-куриному склонять голову набок, чтобы рассмотреть написанное ею.
Лицо Романа Романыча растянулось в преувеличенно дружелюбной улыбке, когда в бухгалтерию, негромко постучав, вошла фельдшер Настя. Она сняла шапку, выпустив на волю облачко коротких светлых волос. В выражении её глаз застыли недоверие и решительность, какие встречаются у одиноких молодых женщин. Стройная, почти худая, она встала в дверях, по-солдатски широко расставив ноги в высоких резиновых сапогах.
«Надо же, - подумал Главбух, с трудом возвращая в исходное положение затёкшую от напряжения челюсть. - Вот это роза среди навоза!»
- Продолжение Глава 22.