Мечты Толика сбылись - хоть и с опозданием. Через пару лет он бодро покинул автобусный парк. Брат Васька помог устроиться в транспортную компанию. В Польшу Толика, правда, так и не отправили. Ездил он в соседний регион - возил пиломатериалы. С деньгами стало значительно лучше. Квартира Таню радовала - и ремонтом, и обстановкой. Они купили светлый гарнитур в спальню, новый телевизор, видеомагнитофон, холодильник и микроволновую печь. Толик СВЧ боялся - прочитал в газете, что от волн падает потенция.
Подруга Ирка теперь часто забегала на огонек - они оказались почти соседями. Ирка - бальзам на Танину душу. Подружка ходила по квартире, рассматривала новые приобретения - и бесконечно ахала. Таня видела в ее глазах зависть - это было приятно. Ирка спрашивала, за сколько они купили гарнитур, и не боится ли Таня, что от излучения микроволновки у нее отрастет хвост, а то и что-то похуже.
- Ой, - таращила глаза Ирка, - я бы такое в дом не купила. Прямо страшно подходить! У нас у родственницы, тети Капы, один в один было. Все она в печке этой разогревала. И что думаешь? Умерла! Ей так и сказали в больнице: а меньше надо было облучения хватать. В Японии, Танька, вон, микроволновки правительство запретило. Думаешь, так просто? Неее, япошки умные…
Но все прочее, без облучений и волн, Ирке очень нравилось - и просторные комнаты, и расцветка обоев, и холодильник, и видеомагнитофон.
- Чего, - подмигивала она Тане, - со своим-то смотрите всякое такое, а?
Таня смущалась и отмахивалась.
- Ну вы даете, - хохотала подруга, - как пенсионеры! Заставили все городками и сидите. Куркули! А мы вот про Калигулу смотрели, очень даже. Там такое, Тань! Ой, в жизни не догадаешься.
“Завидует, - счастливо заключала Таня, - у самой-то ничего нет. Как заселились, так с древним барахлом и живут, калигул каких-то рассматривают. А и пусть. Пусть и мне позавидуют. Не даром оно мне досталось”.
Поначалу Таня обожала находиться дома в одиночестве: бродить по квартире, смахивать пыль, вдыхать запахи свежего ремонта и новой мебели. “Хорошо-то как, мамочки…, - блаженствовала Таня, - как же мне здесь хорошо! Наконец-то. И я - хозяйка всего! Я тут на законных правах. Смогла, выбралась…”.
Себя прошлую Таня представляла несчастной дворняжкой: с перебитой лапой и впалым брюхом. И гонят ее, и предают, и обманывают. Но той дворняжки уже нет. Выбралась из бездомной ямы, откормилась, и теперь - хоть на выставку.
- А чего, - любопытничала Ирка, - Толик ребенка-то еще не просит? Давно живете - пора бы уж, Тань. Тогда семья будет самая настоящая. Я вот лично не понимаю: как без детей жить? Надо детей непременно. Мне Колька - свет в окошке. Смысл жизни.
Кольку Ирка называла обычно “оболтус” или “балбес”. Но вот в таких отвлеченных беседах - непременно светом в окне и смыслом жизни.
- А мы, - отвечала Таня, - для себя же решили пожить пока. Когда еще-то? Поживем вот, денег подкопим, на отдых съездим. А там, может, и решимся.
- Ой, - подруга махала на Таню рукой, - пока для себя живете, Толька твой совсем скукожится. Он и щас, уж извини, мухомор. Ему лет-то сколько? Да и мы не молодеем. Хочешь в первый класс дитенка бабкой с фиолетовыми волосьями повести? На вас же пальцами показывать будут. Его ж засмеют. Ну, выдумали!
Ирке Таня врала. Толик жить для себя не решал. И раз от разу, стоило лишь заикнуться об Адриане, начинал громко сопеть.
- Таня, - сквозь сопение заводил Толик свою обычную песню, - своего уже рожать надо. Своего!
А она обижалась. “Своего”. А разве Адриан - не свой?!
- Андрюша, - раздувала Таня ноздри, - тоже свой! Но ты с ним не сильно разбежался язык общий искать. Как на порог он - так ты с мордой недовольной. Он тебе кто, враг? А если бы на твою дочь я так кособочилась? Приятно было бы? Ты пойми: он мой сын!
- Так мать твоя уже хорошо поработала, - кипятился муж, - он нас ни во что не ставит. Видала, как смотрит? Не уважает абсолютно. Вырастили равнодушного эгоиста! Все по его только быть должно. Ни с кем не считается. Вот уж спасибо - хорошее воспитание дали вы с бабкой. Мне, в моем доме, рот затыкает! Говорю - своего рожать надо! А вот его уже как следует воспитывать. Прямо с пеленок.
- А Адриан-то где? - каждый раз спрашивала Ирка. - Так и не забрали? А чего? Твой не хочет? Вот же гад какой. Знал ведь, что с детной сходится! Ну гад…
- Ребенок этот сам сюда не хочет, - Таня горестно сводила брови, - не желает и хоть тресни. В деревню клещом вцепился… Я уж и упрашивала, я и уговаривала. Нет - и все. А как дед помер, так и вообще. Все при бабушке. И мать сама его не пускает. Одиноко ей. И помочь надо, сдала она здорово. Постарела прямо, как папу похоронили. Мне ее жалко. Одна ведь на болоте своем останется. Ай, Ира. Надоело. Не разобраться уже, такая каша не вчера заварилась. Знала бы - трехлетним за собой потащила. А сейчас уже что толку говорить? Застегнула сразу я пуговицы криво - так оно и дальше поехало. Все наперекосяк.
Ирка хмыкала. Не верила. Как это ребенок с матерью родной жить не хочет? Небось, врет Таня. Скрывает, что муж пасынка не принял. У, мухомор!
Таня сначала все рвалась привезти Андрюшу в город хотя бы на каникулы. Мать к таким поездкам относилась подозрительно. Накануне долго шепталась с внуком, давала ему ценные указания.
Таня не сомневалась: когда Андрюша возвращался в деревню, по косточкам разбирали не только ее поведение, но - особенно тщательно - отчима.
Самые первые каникулы, зимние, прошли бестолково. Мать обнимала Андрюшу, наговаривала.
- Ты мне, сыночка, - шептала мать Адриану, - все-все потом расскажешь. Расскажешь? И дядьке Тольке обижать себя не позволяй. Чуть он голос повысит - ты ему так и говори. Не отец, говори, ты мне. И нечего тут орать. На дочку свои кричи, а на меня не смей, ты меня не воспитывал. Запомнил? Ты себя, сыночка, в обиду в городе не давай. Будут нас еще толстопятые всякие обижать.
Адриан согласно кивал головой. С собой сын взял книгу про разведчиков и шахматы.
- Дядь Толь в шахматы любит? - спросил он у Тани.
- Не знаю, - отмахнулась Таня, - во что он любит! Приедешь да разберемся.
Толик, едва завидев Андрюшу на пороге квартиры, засуетился. Потирал руки, выглядывал в окна.
- К Ваське схожу, - заявил наконец, - он с рейса вернулся. Отметим, так сказать.
Пришел Толик ночью - едва живой от возлияний. А к обеду, проснувшись, лохматый и в трусах, выполз из спальни. Адриан смотрел телевизор. Показывали фильм “Бронзовая птица”. Толик молча выключил телевизор, бурча, что в собственном доме он не имеет возможности отдохнуть. Андрюша обиделся, пришел на кухню - жаловаться. Таня, поставив "руки в боки" отправилась в комнату разбираться. Включила телевизор.
- Так и знал, - подскочил Толик, - так и знал! Скоро мне места в доме не будет! Это ж надо - дожили! Выспаться не дадут. Мне в рейс, Татьяна! Я за рулем, а вы мне мозги конопатите! А я, между прочим, за груз отвечаю. Случись чего - с голоду подохнешь! Или меня на тот свет отправить мечтаешь?! А чего? Все есть, все Толик обеспечил!
Завязалась ссора.
- Уедем, мама! - сквозь слезы потребовал Адриан.
- Забирай маму, - стукнул Толик кулаком в стену, - и вперед! Так и знал, что фокусы показывать начнете! Вот же люди - без грамма уважения!
- Еще слово, - пригрозила Таня, - и ты меня не увидишь. Уйду. А ты живи как хочешь. А разводиться будем - я мебель заберу, технику заберу, я это тоже покупала, в конце-то концов. А ты спивайся себе в одиночестве. Кому ты нужен. Мухомор.
Толик вновь убежал к Ваське и остался там ночевать. Вернулся только тогда, когда Адриана увезли в Коняево.
Позже он Андрюшу демонстративно не замечал. Здоровался, уходил в спальню и не высовывал оттуда носа. Зато становился раздражительным - придирался к Тане по любому поводу. Чуть что - срывался к Ваське. Андрюшу он называл теперь “этот твой”. Когда сын уезжал, еще долго не мог успокоится. Жаловался, что "этот твой" сломал кипятильник, сломал табурет, поцарапал полировку комода. "Не свое - не жалко!". Да и мелочи, которую Толик держал в жестяной банке, заметно убавилось. Заканчивалось все скандалом - с криками и взаимными обвинениями.
Картинка, где они (всей семьей!) идут на горки зимой или едут на реку летом - никак не складывалось. Таня и радовалась приездам сына, но и напрягалась - выходки мужа надолго выводили из себя.
Лучше всего было в те дни, когда Толик уезжал в рейс. И тогда можно было расслабиться. Пойти с сыном по магазинам, приодеть его. Купить вкусного, сводить в кино, зоопарк, кафе, погулять по набережной.
- А что за мальчик? - спросила у Тани однажды соседка. А соседствовали они уже который год. - Анатолия ребенок? А похож! Ходит похоже - вразвалочку. Батя и есть. С матерью своей живет? Вежливый такой мальчик, здоровается всегда.
- Это мой сын, - ответила Таня.
- Ах, сын, а чего ж он - с вами не живет? - докопалась соседка. - Я его редко вижу.
- С нами, - резко ответила Таня, - конечно, с нами!
Тема была тяжелой. На душе у Тани скребли кошки, давили чувство вины и ощущение какой-то неправильности.
К восьмому классу Адриан мог приезжать в Козюхинск самостоятельно. Но гостил редко - раз в два-три месяца, и только на выходные. С Толиком он не пересекался намеренно.
Таня знала - между Адрианом и бабушкой пробежала черная кошка. Как же: ее лучший на свете мальчик, ясноглазый умница Андрюша, скатился! Пошел по узкой козьей тропе. Он прогуливал школу (“У нас все прогуливают!”) и начал курить (“Мам, да все сейчас курят!”).
Таня разводила руками: взрослеет. И вспоминала себя. А ведь все так и было. И прогуливали, и курили. Но выросли-то нормальными людьми. А Адриан не шпана. В библиотеку ходит - столько книги перечитал! И в подарок не джинсы просит, а всегда книги. И добрый - щенка в дом хромого приволок. Динкой назвал. Бабушке помогает - и в огороде, и воды принести, и дров наколоть. Все на нем. Не белоручка.
В начале девятого Адриан с товарищем попались на краже проволоки из дома на окраине поселка. Заявлять на них не стали - пожалели бабушку, которая “одна бьется”. Таня рыдала, заламывала руки, призывала сына не ломать себе жизнь. Бабушка и вовсе слегла. “У нас воров не было”.
Сын улыбался. Высокий, нескладный, с большими и красными - от работы на улице - кистями. На лбу его вылезли прыщи. Нос с горбинкой - в Михая. А губы детские, пухлые. И глаза не сильно изменились - ясные, чистые. С ясными и чистыми он попросил не вмешиваться в его дела - сам знает, что сделал дурное. А учить его больше не нужно. Как-нибудь сам разберется.
Сын начал так явно выпячивать мнимую взрослость, что Таня растерялась. Ей хотелось ругать его, наказать, достучаться. Но что-то мешало. Бабушке не мешало ничего - схватив хлопушку для выбивания дорожек, она отходила Адриана не жалея сил.
... Беременность оказалась для Тани неожиданностью. “Хотел своего - получи!”. Она тут же покончила с работой - уволилась из продуктового магазина. Сюда Таня устроилась после автобуса. Годы кондукторства вспоминала всегда с ужасом.
Ее не тошнило - как тогда, в первую и далекую беременность. Просто стала сонливой, хотелось красных яблок и плакать. “Девочка будет, - так решила Таня. - И хорошо, что девочка. Ласковая, хорошенькая. Без краж проволоки, без противного характера и ухмылочек. Назову ее Леночкой, буду косы плести”.
Девочка была у Светки. Единственная и любимая. Светка дочку наряжала, носилась с ней как с писаной торбой. И Каринка потому выросла капризная. Все у нее с вывертом. То суп она не ест, то кровать неудобная, то душа у бабушки в доме нет, зато есть уличный туалет. Вот уж разбаловали. И попробовала бы Светка в своем детстве этак кобениться. Быстро бы получила. "Здоровая кобыляка, - сказала бы мать, - и постыдилась бы. Что же, все гряды прополола, что время дуростями заниматься есть?".
Беременность Таню успокоила. Во-первых, у нее будет настоящая семья.
Во-вторых, найдется, что ответить матери на ее вечные “променяла ребенка на штаны”. Не штаны! А на семью. Разве это плохо - семья? Все женщины, и мать в том числе, хотели нормальной семейной жизни.
Мать замужество Тани всерьез так и не приняла. “Живете как молодожены”, “спихнули ребенка и в ус не дуете”, “что же этот толстопятый твой ребенка к матери не пускает? Я бы его, Танька, бросила давно. Да и ты бессовестная - мужика повыше кровиночки своей поставила. Тьфу прямо”.
В-третьих, Толик сядет на свое потолстевшее заднее место. Замечала Таня за ним: приедет, и то духами несет противно, то вид у него пакостного и погулявшего кота.
Но вместо девочки с косами родился Вова. И с первого взгляда каждый бы понял, что он сын Толика. Плоть от плоти. Вова родился уменьшенной копией своего отца. Плотный, коротконогий, со складками на затылке и небольшими глазками, сосредоточенными на чем-то своем - куда чужим хода нет. Такие глаза были у мужа. Себе на уме.
Вова рос, а Таня никак не могла понять этого ребенка. В отличие от Адриана, которым она так любовалась и чувствовала когда-то сердцем.
Медлительный, капризный (куда там Каринке!), вечно подвывающий. Вова не вылезал из насморков, хватал все на свете болячки. Оживал он только при виде тарелки с кашей или мультика в телевизоре. Не мог себя занять - требовал, чтобы и мать катала с ним машинки по паласу или строила башни из кубиков. Устроив сына в детсад, Таня выдохнула - будто занималась тяжелой и довольно бессмысленной работой.
Отца Вова обожал. Тот возвращался из поездки, привозил сыну подарки. Возил его на машине - Вова сидел за рулем гордый собой. К учебе он рвения не проявлял - сразу стал тащить “тройки”, уроки с Вовой проходили с воем и боем. Толик обожал Вову взаимно - как свое продолжение. "Наплюй, Вовка, - говорил Толик ребенку, - на школу эту. Как-то закончишь, на права сдашь. Вместе гонять будем. А мать поорет и успокоится. Еще бы ее мы слушали. Теток, сын, слушать нельзя. Они нам не товарищи".
Адриан все больше отдалялся. И если раньше, когда Таня приезжала к нему маленькому, он радовался встрече, то в последнее время лишь криво улыбался. “А, - тянул он, - матушка… Привет. Явились- не запылились. И Владимир Анатолич к нам пожаловал. Ну все - прощай спокойная жизнь”.
И уходил по своим делам.
Школу окончил посредственно. Пришел на уроки - и уже молодец. А ведь светлая голова у него, память прекрасная! После школы была армия. И сын не вернулся в Коняево. Остался служить дальше, по контракту, в южном городе.
Приехал Адриан только на похороны бабушки. И плакал у гроба - горько и безутешно. Так он плакал маленький. Таня хотела обнять сына, а он отвел ее руки. И сказал, что мама его умерла, а в другой он не нуждается.
Звонил редко - в день Таниного рождения и на Новый год. Быстро поздравлял, передавал привет Владимиру Анатоличу и поспешно отключался.
Толик же был всем доволен: и собой, и сыном, и работой. Вова больше не выл и не тонул в насморке. Он подрос и стал удобнее. Но для Тани остался в коконе - и пробиться сквозь оболочку было невозможно. Порой Тане казалось, что это не ее ребенок, что это Толик клонировался или как-то еще отпочковал от себя Вову.
Когда Таня сообщила о смерти бабушки, сын сказал: “Ага. Мам, пусти гулять, все гуляют. Пусти, я уроки вечером поделаю, там по руссишу какая-то фигня. Ну, мааам”. И ушел гулять. Домой заявился раскрасневшийся, потный, пыльный - играл в футбол. Поел с аппетитом, сыто крякнул. Про бабушку не вспомнил.
А Таня ушла в глубокую тоску. Вернулась в магазин - раздражало все. И покупатели, и директор, и вообще - все. Уволилась. Попросилась к Аньке в ее детсад. Анька, конечно, не отказала, взяла. Работа у Тани была простая - звони родителям детей, чтобы оплату они вносили, закупай продукты, канцелярию. Электрика приглашай - если понадобится. Пол мой вечером. Но и здесь быстро надоело. И Анька в роли начальницы, и наглые родители, которые уверены, что за деньги их потомству обязаны дуть теплым воздухом.
Дома не было покоя. Таня то бросалась мыть, подтирать и чистить, то забывала про уборку вовсе. К плите не подходила. Лежала на диване - читала книгу, не понимая смысла слов. Толик бурчал. Вова - вслед за отцом.
- Дома сидишь, - говорил Вова, подражая интонациям Толика, - а жрать вечно нечего. Суп этот вчера ел. И снова суп. Сама ешь! И брюки не постирала. Я в чем завтра в школу пойду? Мам! Блин, ты меня вообще слышишь?
Таня не слышала.
Подруга Ирка советовала Тане обратиться к врачу. “У нас родственница одна вот так с ума и сошла. Помер ее муж - она и сдвинулась. Сначала заговариваться начала, потом хохотать. Раз - и уже голая по городу бегает. Очень это, Таня, страшно. Ты так тоже хочешь? Чего тебе не живется? Муж работает, сын хороший - проблем с ним не имеешь. Все в доме есть. Хочешь работай, а хочешь бездельничай. Ну, чего ты? Могли бы и дачку взять. Все занятие. Огурцы бы закатывала, компоты варила. Ну? А не хочешь ничего - так в поликлинику иди. Там таких с нервозами лечат”.
Ирка так и сказала: “нервозами”.
…В начале февраля, поздним вечером Таня отправилась в Коняево. С момента похорон матери она не была там ни разу - просто не могла. Страшно зайти в пустой дом, который так много помнит, где когда-то было шумно, уютно, тепло.
За домом присматривала соседка. Таня пообещала отдать ей родительскую мебель. Соседка помялась. И согласилась кормить собаку - если ей отдадут и старый телевизор.
Таня рассматривала свое отражение в окне электрички - усталая тетка, с мешками под глазами. Углы рта вниз опущены - всем она как-будто недовольная. Бесцветная. Волосы торчат. Вид жалкий. И неудивительно, что Толик кого-то там себе опять завел. Духами несет от него. Противными духами - сладкими, дешевыми. Да и пусть.
“Дом, конечно, продавать, - гоняла Таня свои тяжкие думы, - придется. И хорошо, что Светка от дома родительского отказалась. А на черта он ей? Они обеспеченные, ей дом - лишняя морока, копейки. Продам. Вот приеду, вещи выгребу. Что соседям раздам, а что и пожгу. Себе на память вазу только возьму мамину. Хрустальная которая. Фотокарточки еще, книги. И продам дом. Собаку куда девать только? Кому она сдалась? В деревне этих собак у каждого. Продать бы побыстрее! И забыть. Вову ведь скоро учить надо, в институт он не поступит ни за что. Похуже Андрюши соображает. Будем учить, помогать на ноги встать. Хоть одного до ума довести. Хотя бы одного”.
Дом встретил ее пустотой и холодом. Она накормила старую Динку - здоровенную рыжую собаку родителей. Ту самую, которую щенком принес Андрюша.
Полгода, что прошло со смерти матери, Динку кормила соседка. Но плоховато кормила - ребра торчат у Динки. А ведь Таня ей не только мебель отдаст, но и телевизор. Вот добра-то: телевизор! Хоть все пусть заберет соседка.
Таня затопила печь и включила свет во всех комнатах. Было холодно - дуло от пола, стен, из окон. Мама всегда утепляла их - вставляла вторые рамы, межрамное пространство украшала ватой и рябиновыми гроздями. Затыкала щели, проклеивала бумагой. Сейчас окна были летние, сиротливые. Соседка топила печь редко. Таня поежилась. За замерзшим окном - темень. Фонари не горят. Стучат только изредка проходящие поезда.
Динка завыла, заскребла когтями крыльцо - соскучилась по людям. Таня вышла на крыльцо, поманила собаку. И завела ее в теплый дом. Динка пригнулась, смущенно свернулась у порога - в дом ее никогда не приглашали. Уснула на круглом коврике, который мама связала когда-то давно из старых детских колготок.
Таня села у печи - привалилась к ней спиной. Пахло родным: дровами, ванилью, лекарствами. Хотелось плакать, и она заревела - в голос, не стесняясь. Снов в эту ночь не снилось.
Ранним утром Таня вышла на улицу. Взяла в руки лопату - разгрести снег. Небо, в котором Тане так хотелось летать в юности, оставалось прежним. Розовым на восходе и таким огромным, таким бесконечным.
Родимое, родимое Коняево. Таня покрепче взялась за лопату. “Ничего, - сказала она Динке, - ничего. Со всем мы с тобой справимся”.
А бежать ей больше никуда не хотелось.