– Мы с братом решили, что мама будет жить у тебя. Ты же без детей, – голос сестры Марины в телефонной трубке звучал бодро и окончательно, словно она сообщала о покупке нового кухонного гарнитура.
Елена замерла с влажной тряпкой в руке, которой только что протирала пыль со своих немногочисленных книжных полок. Мир сузился до этой фразы, прозвеневшей в тишине ее однокомнатной екатеринбургской квартиры. Вторник, одиннадцать утра, ее законный выходной. За окном накрапывал унылый уральский дождь, серое небо нависало над крышами. Все было как обычно. И вот этот звонок, разрезавший ее упорядоченную, тихую жизнь на «до» и «после».
– Как… решили? – выдохнула Елена, чувствуя, как холодеют пальцы. – Почему со мной не посоветовались?
– Лен, а что советоваться? – искренне удивилась Марина. – Ситуация такая. У нас ипотека, Егорка в первый класс пошел, кружки, репетиторы. У Сереги то же самое – Алинка болеет без конца, им самим тесно в двушке. А у тебя что? Тишина да благодать. Одна в своей норке сидишь. Маме как раз покой нужен. Да и потом, ты же младшая, должна понимать.
«Должна понимать». Эта фраза преследовала Елену всю жизнь. Она должна была понимать, когда в детстве ей приходилось отдавать лучшую куклу Марине, потому что та старшая. Она должна была понимать, когда родители оплачивали учебу Сергея в престижном вузе, а ей сказали: «Леночка, ты у нас и так умница, поступишь на бюджет в пед, ничего страшного». Она поступила. Не в педагогический, а в университет на библиотекаря-архивиста. И всю жизнь проработала в тишине университетской библиотеки, среди старых фолиантов и запаха книжной пыли. Она должна была понимать, когда ее неудачный и короткий брак распался десять лет назад, а родные вздыхали: «Ну, не всем везет, зато теперь свободна».
Свободна. Да, она была свободна. В свои пятьдесят два года она жила одна в квартире, доставшейся ей от бабушки. Работала на полставки. У нее был свой маленький, выстроенный годами мир. Утренний кофе под звуки классической музыки по радио «Орфей». Долгие прогулки по набережной Исети. Акварельные краски, которые она доставала по вечерам, когда было настроение, и пыталась рисовать цветы – неумело, для себя. Ее квартира была ее крепостью, ее убежищем от шумного, требовательного мира. И теперь в эту крепость собирались без спроса заселить нового коменданта.
– Марина, но ведь… мама… она же… – Елена запнулась, не зная, как сформулировать мысль. Как сказать, что ее мать, Антонина Петровна, никогда не была тихим и спокойным человеком? Что ее «покой» означал круглосуточно включенный телевизор на полной громкости, постоянные жалобы на здоровье и бесконечные нравоучения?
– Что «мама»? – нетерпеливо перебила сестра. – Маме восемьдесят, Лен. У нее давление скачет. Ей присмотр нужен. Сергей послезавтра ее к тебе привезет. У нее там три сумки вещей, ну и кресло ее любимое, надо будет как-то запихнуть. Ты давай, готовься. Все, целую, мне бежать надо, у Егора тренировка.
Короткие гудки. Елена так и стояла посреди комнаты, сжимая в руке остывающую тряпку. За окном по стеклу ползли дождевые капли, сливаясь в кривые дорожки, похожие на слезы. «Послезавтра». Они даже не дали ей времени подумать, возразить, подготовиться. Они просто поставили ее перед фактом. «Ты же без детей». Эта фраза жгла больнее всего. Как клеймо. Раз нет детей, значит, твоя жизнь неполноценная, пустая, и ее можно без зазрения совести заполнить чужими проблемами.
Вечером позвонил Сергей. Его голос, в отличие от сестринского, был мягким, вкрадчивым. Он всегда умел уговаривать.
– Леночка, привет. Ты не обижайся на Маринку, она у нас резкая, сама знаешь. Мы же о маме заботимся. Ей у тебя будет лучше всего. Тихо, спокойно. Ты женщина чуткая, заботливая. Мы тебе, конечно, будем помогать. Деньгами подкидывать на лекарства.
– Сережа, у меня однокомнатная квартира, – тихо сказала Елена, делая последнюю, слабую попытку отстоять свои границы. – Куда мы поставим еще и кресло? Мне самой спать на кухне придется.
– Ну, Леночка, ну что ты как маленькая? – ласково пожурил он. – Потеснишься немного. Это же мама. Святое дело. Ты представь, как ей будет одиноко в пансионате каком-нибудь. А тут – родная дочь рядом. Мы на тебя надеемся. Ты наш тыл.
«Тыл». Еще одно слово из их семейного лексикона, означавшее, что на нее можно свалить все, что неудобно им.
Оставшийся день и следующий Елена провела как в тумане. Она механически разбирала вещи, освобождая угол в комнате. Вынесла из него свой маленький столик для рисования, аккуратно сложила акварели, кисти и бумагу в коробку и убрала на антресоли. Сердце при этом сжалось так больно, словно она хоронила свою маленькую тайную радость. Она переставила мебель, пытаясь представить, как сюда втиснется громоздкое плюшевое кресло матери. Квартира, еще вчера казавшаяся ей уютной и просторной, на глазах съеживалась, превращаясь в захламленный пенал. Она не спала всю ночь, слушая тиканье часов и представляя, как эта благословенная тишина скоро закончится.
В четверг, ровно в полдень, в дверь позвонили. На пороге стоял Сергей, а за его спиной – маленькая, сухонькая Антонина Петровна с поджатыми губами и знакомым выражением вселенской скорби на лице.
– Ну, здравствуй, дочь. Принимай постоялицу, – прошамкала она, не глядя на Елену.
Сергей втащил в прихожую три огромные клетчатые сумки, а затем, покряхтывая, вволок кресло. Оно было еще больше, чем казалось Елене, и с трудом протиснулось в дверной проем, ободрав косяк.
– Ох, ну и теснотища у тебя, – тут же заявила мать, оглядывая комнату критическим взглядом. – Пыли-то, пыли! А чего это у тебя на окне? Фиалки? Баловство одно. Лучше бы лук зеленый посадила, к супу добавка.
Елена молча проглотила комок в горле. Эти фиалки она выхаживала из крошечных листочков, радовалась каждому новому бутону.
– Мам, ты располагайся, – суетился Сергей. – Вот, Леночка тебе уголок освободила. Телевизор где? А, вот. Пульт тебе прямо сюда положим.
Он быстро все устроил, чмокнул мать в щеку, виновато улыбнулся Елене и сказал:
– Ну, я побежал, у меня встреча. Ты тут давай, обустраивайся. Звони, если что.
И он ушел, оставив Елену наедине с новой реальностью.
Первая неделя была адом. Антонина Петровна просыпалась в шесть утра и требовала завтрак. Затем включала телевизор на полную громкость, где с утра до ночи шли политические ток-шоу и сериалы про бандитов. Комната наполнилась криками, спорами и выстрелами с экрана. Тишина, которую Елена так ценила, умерла. Мать постоянно что-то комментировала, вздыхала, охала и требовала к себе внимания.
– Лен, принеси воды.
– Лен, у меня спину заломило, помажь мазью.
– Лен, что это у тебя за суп такой постный? Никакого навару. Вот я в твои годы…
Елена крутилась как белка в колесе. После работы в библиотеке, где она отдыхала душой в тишине читального зала, она бежала домой, в этот маленький филиал ада. Она готовила, убирала, стирала, слушала жалобы и смотрела в окно, за которым шла чужая, нормальная жизнь. Ее вечера с книгой и музыкой сменились совместным просмотром сериала «След». Ее столик для рисования пылился на антресолях. Она чувствовала, как с каждым днем в ней что-то умирает.
Однажды вечером, когда мать уснула под бормотание телевизора, Елена достала из шкафа старый фотоальбом. Вот они маленькие: серьезная Марина, улыбчивый Сережа и она, Лена, сбоку, с тонкой косичкой, в смешном платье в горошек. Она всегда была сбоку. На всех фотографиях. Тихая, незаметная девочка, которая не доставляла хлопот. И которая, как оказалось, так и не научилась говорить «нет». Чего я хочу на самом деле? – пронеслось у нее в голове. Ответ был простым и болезненным. Она хотела свою жизнь обратно. Свою тишину, свои фиалки, свою акварель.
На работе ее состояние не осталось незамеченным. Ольга, ее коллега, женщина за шестьдесят, острая на язык и мудрая, как вселенная, однажды в обеденный перерыв подозвала ее к себе в архивный отдел.
– Лена, ты на себя в зеркало смотрела? – без предисловий спросила она, наливая в две кружки крепкий чай. – На тебе лица нет. Мать съедает?
Елена молча кивнула, и слезы, которые она так долго сдерживала, сами хлынули из глаз. Она плакала беззвучно, уронив голову на руки, а Ольга просто сидела рядом и гладила ее по спине.
– Знаю я это все, – сказала она, когда Елена немного успокоилась. – Моя свекровь тоже ко мне переезжала. Муж тогда настоял. «Это же мама». Я год выдержала. А потом сказала: «Или я, или она». Развелись. Думала, помру с тоски. А потом поняла, что я жить начала. Свою жизнь. Понимаешь? Моя квартира – мои правила. Они тебе мать привезли, потому что им так удобно. А ты? Тебе что нужно? Или ты не в счет?
Слова Ольги были как ушат холодной воды. «Или ты не в счет?» Этот вопрос засел в голове Елены гвоздем. Почему она не в счет? Потому что не вышла замуж удачно? Потому что не родила детей? Значит ли это, что ее чувства, ее желания, ее право на личное пространство ничего не стоят?
Точкой невозврата стал разговор, который она случайно подслушала. Антонина Петровна говорила по телефону с Мариной. Елена зашла в квартиру тихо, мать ее не услышала.
– Да сижу тут у Ленки в конуре, – жаловалась она. – Скукота смертная. Она сама как мышь серая, молчит все время. Ни поговорить, ни посплетничать. Кормит какой-то травой. Я ей говорю, давай ремонт сделаем, обои переклеим, а то мрак какой-то. А она мычит что-то в ответ. Без мужика совсем одичала.
Потом мать перешла на другую тему:
– А что там с дачей решили? Продаете? Правильно. Сережке надо машину новую, а тебе Егорку в Англию на каникулы отправить. А то что она стоит, разваливается. Мне-то уже ничего не надо. Я тут у Ленки свой век доживу.
Елена застыла в прихожей. Дача. Их старая дача в тридцати километрах от города. Маленький щитовой домик, заросший сад. Эта дача по документам принадлежала матери, но все они считали ее общей. И они решили ее продать. Без нее. Деньги поделить между собой. А ей в качестве компенсации – пожизненное обслуживание матери.
В этот момент внутри Елены что-то щелкнуло. Стеклянная стена терпения, которую она выстраивала годами, треснула и с оглушительным звоном разлетелась на тысячи осколков. Она вошла в комнату.
– Мама, с кем ты разговариваешь? – спросила она так холодно, что Антонина Петровна вздрогнула и выронила телефон.
– С Мариночкой… доченька, ты уже пришла? – засуетилась она.
Елена подняла телефон и нажала отбой.
– Значит, вы решили продать дачу? – спокойно спросила она.
В тот же вечер разразился скандал. По телефону. Сначала позвонила Марина, потом Сергей. Они кричали на нее в обе трубки, если бы это было возможно.
– Ты что себе позволяешь?! – визжала Марина. – На мать наехала! Она нам в слезах звонила!
– Лена, это не твое дело! – вторил ей Сергей. – Дача мамина, деньги нужны нам! У нас семьи, дети! Ты эгоистка! Всю жизнь одна, для себя живешь, и о матери позаботиться не можешь!
И тут Елена заговорила. Спокойно, четко, разделяя слова.
– Да, я живу одна. И именно поэтому мой дом – это единственное, что у меня есть. Моя тишина. Мой покой. Вы отняли у меня это. Вы решили, что моя жизнь ничего не стоит, что ее можно использовать как вам удобно. Вы привезли маму, не спросив меня. Вы решили продать дачу и поделить деньги, не поставив меня в известность. Вы решили все. А теперь я кое-что решила.
Она сделала паузу, наслаждаясь ошеломленной тишиной на том конце провода.
– Я нашла для мамы хороший частный пансионат. «Золотая осень» называется. В пригороде, на берегу озера. Там у нее будет своя комната, пятиразовое питание, медицинский уход и кружок по вязанию. Я сегодня ездила, все узнала.
– Ты… ты в своем уме?! – первой нашлась Марина. – Сдать родную мать в дом престарелых?! Да ты…
– Это не дом престарелых, а современный пансионат, где ей будет лучше, чем в моей однокомнатной квартире под звуки ваших скандалов, – отрезала Елена. – Это стоит шестьдесят тысяч в месяц. Я готова платить половину. Тридцать тысяч. Вторую половину, будьте добры, платите вы. С денег от продажи дачи вам как раз на несколько лет вперед хватит.
– Да ты… да мы… – задыхался в трубке Сергей. – Мы не согласны!
– А меня ваше согласие больше не интересует, – голос Елены был тверд как сталь. – Я забронировала место с первого числа следующего месяца. У вас есть неделя, чтобы все обдумать. Если вы откажетесь платить, я подам в суд на алименты на содержание родителя. И поверьте, суд обяжет вас обоих. А дачу продать без моего нотариального согласия, как наследницы первой очереди наравне с вами, вы все равно не сможете. Я консультировалась с юристом.
Она положила трубку, не дослушав воплей и угроз. В комнате стояла оглушительная тишина. Антонина Петровна смотрела на нее испуганными, выцветшими глазами.
– Доченька… ты что ж это… от родной матери отказаться хочешь?
Елена подошла к ней и впервые в жизни посмотрела на нее не как на грозную силу, а как на просто старую, несчастную женщину.
– Я не отказываюсь от тебя, мама. Я просто хочу жить. Своей жизнью. В пансионате тебе будет хорошо. Я буду приезжать к тебе каждые выходные. Привозить твои любимые пирожки. Мы будем гулять у озера.
Она говорила, и сама удивлялась своему спокойствию. Страха не было. Была только странная, холодная пустота и предчувствие чего-то нового.
Следующая неделя была похожа на затяжную военную кампанию. Марина и Сергей звонили по очереди, уговаривали, угрожали, взывали к совести. Но Елена была непробиваема. Она повторяла одно и то же: «Тридцать тысяч с вас, тридцать с меня. Иначе – суд». Она больше не кричала, не оправдывалась. Она просто констатировала факт.
Первого числа она вызвала такси, помогла матери собраться, упаковала ее сумки. Антонина Петровна плакала и причитала, но сопротивлялась уже вяло. В ее глазах проскальзывало даже какое-то любопытство.
Пансионат «Золотая осень» оказался и вправду прекрасным местом. Чистое здание из светлого кирпича, сосновый бор вокруг, ухоженная территория. Внутри было светло и уютно, пахло свежей выпечкой. Их встретила приятная женщина-администратор, показала комнату – светлую, с большим окном и видом на озеро. В холле сидели на диванчиках опрятные старички и старушки, играли в лото.
Когда Елена уезжала, мать уже сидела в кресле у окна и с интересом разглядывала соседку, которая раскладывала пасьянс. На прощание она лишь буркнула: «Ну, смотри, приезжай. Пирожков привези, с капустой».
Вернувшись в свою квартиру, Елена остановилась на пороге. Она была пуста. Ее кресло стояло на своем месте. Ее столик можно было вернуть из ссылки на антресолях. Было тихо. Так тихо, что звенело в ушах. И эта тишина больше не казалась ей одиночеством. Она казалась свободой.
Она медленно прошла в комнату, открыла окно. В квартиру ворвался свежий, влажный воздух. Она достала коробку с акварелью. Разложила на столе чистый лист бумаги, налила в банку воды, взяла кисть. Ее рука немного дрожала. Она обмакнула кисть в ярко-желтую краску и провела первую линию. Это было начало ее подсолнуха. И начало ее новой жизни.
Отношения с братом и сестрой сошли на нет. Они переводили деньги на счет пансионата молча, скрепя сердце, так и не простив ей этого «предательства». Дачу они в итоге продали.
Елена регулярно навещала мать. И, к своему удивлению, обнаружила, что Антонина Петровна в пансионате расцвела. Она нашла себе подруг, с азартом спорила о политике, записалась в хор и даже завела роман с вдовцом-полковником в отставке. Жаловаться она стала гораздо реже, а при встрече с дочерью деловито вручала ей список заказов: «Купи мне пряжи новой, голубой, и шоколадку «Аленка».
А Елена жила. Она много рисовала, и ее акварели становились все увереннее. Она записалась на курсы итальянского языка, о чем мечтала всю жизнь. Она много гуляла, читала, встречалась с Ольгой и другими подругами. Она по-прежнему жила одна в своей тихой квартире. Но теперь она не чувствовала себя одинокой. Она чувствовала себя цельной. Она заплатила за свою свободу дорогую цену – отношения с семьей, но впервые в жизни она поняла, что эта цена была справедливой. Ее жизнь, ее тишина, ее акварельные подсолнухи того стоили.
🔔 Чтобы не пропустить новые рассказы, просто подпишитесь на канал 💖
Рекомендую к прочтению увлекательные рассказы моей коллеги: