В фильме мы видим, как Ванятка идёт вместе с отцом по «государевой дороге», слышим их диалог («Давно уже идём! - сказал Ванятка отцу. - Пора бы и дойти...» - «Тебя-то не больно звали, - ответил кормщик. - Сам навязался»; этот диалог в романе есть), но мы не узнаём подробностей того, как мальчик «навязался».
В романе же нам подробно рассказывают, как отправился Рябов-младший осуществлять своё «нерушимое решение»: «оделся, осторожно постучал новым подкованным каблуком по полу, чтобы ловчее ходилось, завязал на себе пояс и, не тратя времени на поиски гребня, пальцами расчесал кудрявые волосы. Так как он был щёголем и уходил из дому надолго, а может быть, навечно, то прихватил с собою ещё и кафтан, недавно перешитый из отцовского. Теперь осталось только вынуть из подпечка запрятанный туда накануне узелок. Такой узелок мать обычно справляла отцу, когда он собирался в море, такой же, готовясь в плавание, завязал себе и Ванятка».
Мы услышим, как Иевлев представит его царю: «Вот, государь, моряк будущего флота Российского. Сбежал из отчего дому, дабы уйти с флотом в море. Хитёр парень, да и мы не лаптем щи хлебаем». И будем свидетелями разговора его с царём, когда, выслушав рассказ-сказку мальчика, Пётр Алексеевич скажет: «Быть тебе моряком, парень, подрасти только маленько». Правда, после этого предложит ему поиграть с царевичем, что не принесёт радости никому (сам царь только вздохнёт: «О Господи преблагий, ограбил ты меня сыном!»). А затем появится Рябов и отправит сына домой, утешая: «Пойдёшь, голубочек, пойдёшь! Не нынче, так скоро. И будет из тебя добрый моряк, поискать таких моряков. И нерушимо твоё решение, нерушимо».
Однако перед самым отправлением он всё же проберётся на корабль. Отец расскажет Иевлеву: «Мой-то пострел чего сотворил... Здесь, чертёнок. И как взобрался - никто не видел… Отодрал бы как Сидорову козу, да рука не поднимается! Я в прежние времена так же на лодью удрал к батюшке, и хватило же дурости - об том Ваньке поведал. Теперь и спрос короток».
И будет трудный поход - «Ванятка шагал молодцом, не хныкал, но во сне, на привалах, плакал и жаловался, что "болят ноженьки". Кормщик растирал сыну ноги водкой, а с зарей Ванятка опять вышагивал трудные версты государевой дороги». И только раз «не выдержал искушения», проехавшись на коне с Иевлевым. А потом похвастается Егорше Пустовойтову: «Сколь народу путем повалилось, а я иду - обмогаюсь... И на подводах почитай что и не ехал. Вот разве с Сильвестром Петровичем...»
А под Нотебургом получит и назначение. Сам расскажет: «А я, тятя, теперь барабанщиком буду. Ей-ей! Давеча дядечка Александр Данилыч мне повстречался. "Ты, говорит, для чего дарма царёв хлеб заедаешь? У нас так не водится. Служить надобно"».
Будет служить. А после штурма приглядит себе трофейный барабан («Тятя, тут за щебнем барабан ихний остался. У меня-то худой, весь измятый»), который, взяв, «сунул в шлюпку под банку, на берегу тотчас же побежал испытывать, подальше, к роще».
И на абордаж пойдёт, объясняя позднее: «Мне, тятя, никто не велел, да барабанщики как пошли в лодью – от гвардии, я и рассуди - от моряков-то ни единого нету барабанщика. Что станешь делать? Пошёл...» И барабан в этом бою потеряет: «В воду канул, как мы с кораблем сцепились! Вот, одни колотушки остались. И как я его не углядел. Ремень был прелый, что ли... А колотушки есть». Это приключение отец и через двадцать лет ему напомнит: «Барабан-то канул? Одни колотилки остались? Да и как он канул, когда ему плавать надлежит?» - «Да сколь раз я, батюшка, сказывал, - и сердясь и смеясь, ответил Иван Иванович. - Пробили мне его палашом, вот он и канул».
И очень скептически отнесётся к идее постройки дома на новом месте: «Избу! Тоже! Кто же в лесу-то строится? Возвернулись бы, тять, в Архангельск, городище, и-и! И Гостиный двор, и пристани, и другой двор, а тут чего?»
Фильм, как мы помним, завершается взятием Нотебурга и сообщением о последующих победах. Да и в романе дальнейший путь младшего Рябова подробно не описывается, но всё же определённые выводы сделать можно.
Мы читаем диалог, когда Пётр скажет: «Располагаем мы в недальние времена набрать отсюда двинян да беломорцев для нашего корабельного флота не менее тысячи людей, дабы из них ядро образовать истинных матросов», - а Апраксин поправит: «Не только матросов, но и офицеров, государь! Немедленно же надобно некоторых юношей в навигацкое училище препроводить». И получит распоряжение: «Пиши им реестр!» Судя по всему, в своё время в такой «реестр» попал и Ванятка.
Весной 1714 года Рябовы будут ждать приезда сына из Москвы из этой самой навигацкой школы, где, видимо, учится он очень усердно, так как даже задержался, вызвав недовольство отца: «Другие еще когда из Москвы приехали, а ему там карты меркаторские занадобились. Так, вишь, ждёт, сатана, сии карты».
А вернувшись, получает назначение на корабельный флот, на корабль капитан-командора Калмыкова, но боевое крещение в битве при Гангуте принимает, сражаясь на галере, куда отправляется по призыву Апраксина, так как «на галерах и скампавеях испытывали недостачу в добрых офицерах». И, конечно, нельзя не вспомнить его стремление служить не за счёт имени отца (ему, слыша расспросы об отце, «казалось, что люди, спрашивая, думают: "Отец-то у тебя хорош, а вот что ты за птица уродилась!"»).
И отцовского имени не посрамит. В эпилоге романа мы услышим царский рассказ: «Давеча в Москве делали мы натуральный екзамен навигаторам нашим, коих обучает флота лейтенант Рябов Иван сын Иванович. Сын твой, господин первый лоцман, малый не токмо пороху понюхавший и пушечного огня повидавший, но ещё и в науках прилежный и других учит добрыми навигаторами быть».
Но есть в финальных главах и лирическая линия.
Иллюстраций к роману почти нет, но если бы я умела рисовать, то обязательно сделала бы зримой вот эту сцену: «Там, из ворот, вся освещённая ровным лунным светом, не бежала, а словно бы летела с протянутыми вперёд руками тоненькая, высокая, с запрокинутой назад головою иевлевская Иринка, Ирина Сильвестровна, адмиральская дочка. И неподвижный, точно влитый стоял на щедром лунном свету гардемарин Рябов Иван сын Иванович...»
Когда зародилась эта любовь? После переселения семейства Иевлевых в воеводский дом Ванятка с матерью не бывали у них. Сильвестру Петровичу он важно объяснит: «Не мы съехали! Которые съехали - тем и почтить приходом-то, по обычаю». Отправляясь исполнять «нерушимое решение» и проходя мимо их дома, он размышляет: «Пусть себе девы про него и не вспоминают, по прошествии времени такое услышат, что ахнут, да только поздно будет, он всё едино к ним не пойдёт, не таков он уродился, чтобы за здорово живёшь обиды прощать».
Однако вспомним, что зарубки для жилищ в будущем Петербурге Иевлев и Рябов делают в полусотне шагов друг от друга. И уже основательно построенные лоцманский дом и иевлевская усадьба стоят по соседству. Вера Иевлева назовёт «гардемарина Рябова» «участником детских игр», Марья Никитишна «рассказывала, что обе дочки её ждут Ивана Ивановича с радостью, не видели столь много времени, а детство, оно долго помнится». Видимо, именно в детстве, в отрочестве и вспыхнула любовь. И вот уже кучер Иевлева Елизар поведает Рябову: «Ты, Иван Савватеевич, поджидаешь, и у нас ныне некоторые на усадьбе вовсе очей не смыкали... Всю ноченьку, поверишь ли, всю так на окошке и просидела Арина наша Сильвестровна. В полушубок отцовский завернулась, платком замоталась и на лёд глядит».
А гардемарин, отчаянно переправившись через Неву (Рябов, сначала не узнав сына, наблюдает, как «маленькая, далёкая, едва различимая человеческая фигурка быстро сбежала с отлогого берега неподалеку от Адмиралтейства, перемахнула через проток и ловко побежала по колеблющимся и движущимся льдинам… И, забыв об ужасе, который поразил его вначале, лоцман теперь, хоть и с бьющимся сердцем, но уже только любовался на этого отчаянного мужика, только радостно дивился его умению, сноровке, быстроте и решимости»), «резко свернёт в противоположную от родного дома сторону», навстречу любимой, заставив отца сначала горько вздохнуть, а потом вспомнить, как сам «бежал он по Архангельску на Мхи с настырно кричащей птицей в руках, с подлой тварью, полученной на иноземном корабле, с дрянной и злой чертовкой, которая в кровь изодрала ему руки, - и горечь прошла!».
А когда «девы» придут к ним, «Ванятка поклонился низко Веруньке, так же низко Ирине и, встретясь с нею глазами, опустил ресницы, словно не мог на неё глядеть. Ирина, приседая по новоманерному обычаю, сделалась бледна, но справившись с собою, подняла голову и гордо всех оглядела».
И будет счастливое сватовство, перед которым гардемарин вдруг испугается («А ну как...»), а Ирина «церемонно ему поклонилась, потом взглянула своим чистым взором в глаза, сказала, когда опять пошли рядом, приседая в такт музыке: "А разве твой батюшка Таисью Антиповну не увозом увёз?"»
И будет триумфальное возвращение после Гангутской победы: «Рябов переложил штурвал, цепко всмотрелся в ночную мглу, сказал Иевлеву:
- Гляди на Васильевский, Сильвестр Петрович. Там некоторые известные тебе особы фонарём машут. Вишь? Вон - вверх да вниз. Не видишь?..
- Машут, Иван Савватеевич, да не мне! - усмехнулся Иевлев. - Гардемарину твоему...»
А в эпилоге мы узнаем, что и дети у них есть, для которых лоцман «огород развёл, корову купил».
… Увидев ещё маленького Ванятку, Иевлев думает: «Господи Боже ты мой, и чего только не сделает такой народ, и чего только не сделаешь во славу его и в честь русского имени!» Думаю, к Рябову-младшему это относится в полной мере.
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал! Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Путеводитель по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь