Пронзительный звон разбитого стекла разорвал сонную тишину субботнего утра. Лена вздрогнула и замерла с кружкой кофе на полпути ко рту. Георгий, её муж, сидевший напротив за кухонным столом и лениво пролистывавший новости в телефоне, поднял голову. Их взгляды встретились. В его глазах отразилась та же тревога, что ледяной змейкой скользнула по её спине. Звук донёсся со стороны большой комнаты — той самой, что уже три месяца принадлежала его матери, Марии Ивановне.
— Что это? — шёпотом спросила Лена, словно боялась, что громкий голос может вызвать новую волну разрушений.
— Пойду посмотрю, — Георгий тяжело поднялся, отодвинув стул, который скрипнул с мучительной громкостью.
Лена осталась сидеть, напряжённо вслушиваясь в тишину. Сердце колотилось где-то в горле. За последние три месяца их двухкомнатная квартира, их уютная крепость, превратилась в минное поле. Каждый день начинался с ожидания нового «сюрприза» от свекрови. Мария Ивановна, женщина с виду совершенно обыкновенная, похожая на тысячи таких же пенсионерок в ситцевых халатах, обладала удивительным талантом — жалить. Она была как крапива: внешне — привычная, зелёная, почти безобидная, но каждое прикосновение к ней, каждое неосторожное слово или действие оставляло на душе болезненные, зудящие волдыри обиды и раздражения.
Из комнаты донёсся приглушённый мужской голос, а затем — высокий, звенящий от праведного гнева вопль Марии Ивановны:
— Да что ты понимаешь! Руки у твоей жены не из того места растут! Поставила мою вазу на самый край! Специально, чтобы она упала! Чтобы избавиться от последней памяти о моей матери!
Лена стиснула зубы так, что заныли челюсти. Ваза. Хрустальная, уродливая ваза, которую свекровь привезла с собой вместе с тремя чемоданами вещей и установила на самом видном месте — на полированной тумбе под телевизором. Лена её не трогала. Она вообще старалась не дышать в сторону вещей свекрови.
— Мама, успокойся. Лена здесь ни при чём, — голос Георгия звучал устало, почти умоляюще. — Она на кухне со мной сидит. Ты сама, наверное, задела, когда окно открывала.
— Я?! — взвизгнула Мария Ивановна. — Да я вокруг неё на цыпочках ходила! Это всё она! Завидует! Что у меня хоть что-то ценное есть, а у неё — одни книжки пыльные да тетрадки ученические!
Лена медленно поставила кружку на стол. Кофе больше не хотелось. Горячая волна гнева подкатила к горлу, обжигая пищевод. Она глубоко вдохнула, сосчитала до десяти, как учила своих пятиклассников справляться с волнением перед контрольной, и вышла в коридор.
Картина, открывшаяся ей, была одновременно и комичной, и трагичной. Посреди комнаты, на пушистом ковре, который они с мужем купили всего полгода назад, сверкала россыпь хрустальных осколков. Рядом с этим блестящим побоищем стояла Мария Ивановна — маленькая, худенькая, в неизменном цветастом халате, и трагически заламывала руки. Георгий, крупный и обычно невозмутимый, выглядел растерянным и несчастным, пытаясь что-то говорить матери, которая его совершенно не слушала.
— Я всё утро на кухне, Мария Ивановна, — ровным, но холодным, как сталь, голосом произнесла Лена, останавливаясь в дверном проёме. — Я вашу вазу не трогала.
Свекровь резко обернулась. Её лицо, обычно поджатое и недовольное, исказилось гримасой вселенской скорби, которая, однако, не могла скрыть торжествующего блеска в маленьких колючих глазках.
— Конечно! Кто же признается! Проще всё свалить на старую, больную женщину! Я вам мешаю, я всё понимаю! Хотите сжить меня со свету! — она схватилась за сердце, картинно покачнувшись.
Георгий тут же подскочил к ней, поддерживая под локоть: — Мама, ну что ты такое говоришь! Прекрати!
— А что мне остаётся говорить, сынок? — её голос задрожал от слёз, которые, Лена знала, были таким же инструментом манипуляции, как и крик. — Приютили мать, а теперь измываетесь! Вещи мои портите! Душу из меня вынули!
Лена смотрела на этот спектакль и чувствовала, как внутри неё что-то обрывается. Это было не просто раздражение. Это была всепоглощающая, изматывающая усталость. Три месяца назад её жизнь была совершенно другой. У них с Гошей была своя квартира, пусть и в ипотеку, но своя. Был свой уклад, свои привычки, свои маленькие семейные ритуалы. По субботам они любили спать до десяти, потом вместе пить кофе и строить планы на выходные.
А потом Мария Ивановна продала свою дачу. Внезапно. Без предупреждения. Просто поставила их перед фактом на очередном воскресном обеде.
— Всё, продала, — буднично сообщила она, ковыряя вилкой салат. — Сил моих больше нет с этой землёй возиться. Спина болит, давление скачет. Да и зачем она мне одной?
— Мам, как продала? — Гоша тогда даже вилку отложил. — Это же наша дача... Я там всё детство провёл. Мы же с Леной и детьми собирались...
— Вот именно, что «собирались»! — отрезала свекровь. — Десять лет собираетесь, а толку? Раз в год приедете на шашлыки, а вся работа на мне! Хватит, наработалась. Теперь пожить для себя хочу.
— И куда ты теперь? Деньги куда? — Гоша тогда ещё не понимал всего масштаба надвигающейся катастрофы.
— А куда я денусь? К вам перееду, конечно, — Мария Ивановна посмотрела на Лену так, будто делала ей величайшее одолжение. — Временно. Пока не решу, что делать. Может, квартирку себе поменьше куплю где-нибудь... поближе к вам. А деньги... деньги пусть на книжке полежат. Целее будут.
«Временно». Это слово растянулось на три бесконечных месяца. Свекровь заняла большую комнату, где раньше играли их дети, восьмилетний Кирилл и пятилетняя Соня. Игрушки пришлось перетащить в их с Гошей спальню, которая теперь напоминала склад. Тишина и покой ушли из дома вместе с личным пространством.
И вот теперь — эта ваза. Мелкая, глупая, но такая показательная провокация.
— Я сейчас всё уберу, — Лена развернулась, чтобы пойти за веником и совком.
— Не смей! — прошипела Мария Ивановна ей в спину. — Это вещественное доказательство! Твоей ненависти ко мне!
Лена замерла. «Вещественное доказательство». У неё задергался глаз. Она медленно обернулась и посмотрела сначала на свекровь, потом на мужа.
— Гоша.
Он вздрогнул от её тона. Он знал этот тон. Так Лена говорила с самыми отпетыми хулиганами в своём классе. Спокойно, тихо, но с такой внутренней силой, что они съёживались и замолкали.
— Гоша, твоя мама обвинила меня в том, что я специально разбила её вещь. Она считает, что я хочу сжить её со свету. Я хочу услышать твоё мнение по этому поводу.
Георгий оказался между молотом и наковальней. Он посмотрел на заплаканное лицо матери, потом на бледное, сжатое в маску лицо жены.
— Лена, ну что ты... Мама просто расстроилась. Ваза была ей дорога...
— Я задала конкретный вопрос, — отчеканила Лена. — Ты веришь, что я могла это сделать?
— Ну, конечно, нет! — выдохнул он. — Мам, хватит! Лена бы так никогда не поступила!
Мария Ивановна оттолкнула его руку и выпрямилась. Слёзы мгновенно высохли, а лицо окаменело.
— Значит, ты ей веришь, а не родной матери? Защищаешь её? Ну, спасибо, сынок, утешил! Вырастила на свою голову... Я для тебя всё, а ты... променял мать на... на неё! — она презрительно махнула рукой в сторону Лены.
Это было уже слишком. Последняя капля. Лена почувствовала, как многолетние пласты терпения, которые она так старательно наращивала, треснули и осыпались. Весь тот яд, что свекровь впрыскивала в её жизнь маленькими дозами на протяжении всех десяти лет их брака, вдруг достиг критической массы.
— Променял? — переспросила Лена, делая шаг вперёд. Осколки хрустнули у неё под тапочком. — Мария Ивановна, он на мне женился. Он создал свою семью. Или, по-вашему, он должен был до старости жить с вами и держать вас за ручку?
— Ах ты...! — задохнулась свекровь. — Да как ты смеешь! Хамка! Учительница! Чему ты детей в школе можешь научить со своим змеиным языком?!
— Детей я учу математике! А ещё учу их уважать себя и не позволять другим вытирать об себя ноги! — голос Лены начал звенеть. — Я десять лет терпела ваши уколы! Ваши намёки, что я плохая хозяйка! Что я неправильно воспитываю детей! Что я не так одеваюсь, не то готовлю, не так дышу! Я молчала, когда вы рассказывали нашим общим знакомым, какой у Гоши лишний вес, потому что я его «раскормила», и одновременно жаловались соседке, что я держу вашего сына «впроголодь»! Я молчала, потому что вы — его мать! Но вы пришли в мой дом! И вы пытаетесь его разрушить!
— Это и мой дом! Мой сын здесь живёт! — парировала Мария Ивановна, выставив вперёд острый подбородок.
— Ваш сын здесь живёт со своей семьёй! Со своей женой и своими детьми! А вы здесь — гость! И ваше «временно» слишком затянулось! — выпалила Лена.
В комнате повисла оглушительная тишина. Было слышно, как за окном чирикают воробьи и как тикают часы на стене. Гоша смотрел на жену широко раскрытыми глазами, словно видел её впервые. Мария Ивановна стояла бледная, с открытым ртом, явно не ожидавшая такого отпора от тихой и вежливой невестки.
— Значит... гонишь? — наконец выдавила она, и в голосе её прорезались стальные нотки. — Мать из дома гонишь?
Лена глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь во всём теле. Она посмотрела на мужа, ища поддержки. Но Гоша молчал, его лицо выражало полную растерянность. Он был в шоке. И в этот момент Лена поняла, что она одна. Как всегда, в этой борьбе она была одна.
Она поняла, что это не просто разбитая ваза. Это был рубеж. Точка невозврата. И либо она сейчас отступит, и эта ядовитая крапива окончательно задушит её семью, либо она вырвет её с корнем. Прямо сейчас. Какой бы боли это ни стоило.
— Я хочу, чтобы в моём доме был покой, Мария Ивановна, — сказала она твёрдо, глядя свекрови прямо в глаза. — А с вашим приездом он исчез. Поэтому да, я считаю, что вам пора съезжать.
***
Слова Лены, произнесённые с холодной решимостью, повисли в воздухе, плотные и тяжёлые, как грозовая туча. Мария Ивановна, казалось, на мгновение потеряла дар речи. Её лицо, только что бывшее бледным, пошло багровыми пятнами. Она втянула воздух с присвистом, будто готовилась к решающему броску.
— Гоша! Ты слышал?! Ты слышал, что сказала эта... эта мегера?! — пронзительно закричала она, впиваясь пальцами в рукав сына. — Она выгоняет меня на улицу! Родную мать! В зиму!
На дворе стоял сентябрь, тёплый и солнечный, но для Марии Ивановны это была неважная деталь. Драма требовала максимального накала.
Георгий, наконец, вышел из ступора. Он посмотрел на Лену, и в его взгляде была мольба.
— Лен, ну зачем так... резко? Мама, успокойся, никто тебя не выгоняет.
— Нет, выгоняет! — не унималась свекровь, теперь уже обращаясь исключительно к сыну, полностью игнорируя Лену. — Она давно этого хотела! С самого первого дня! Ты посмотри на неё! Глаза сухие, ни слезинки! Каменное сердце! Я ей мешаю вить из тебя верёвки! Я вижу, как она тебя обворовывает, как плохо к тебе относится! Я одна тебя защитить могу, сыночек!
Лена слушала этот бред и ощущала странное, отстранённое спокойствие. Точка кипения была пройдена. Теперь внутри остался только холодный, звенящий лёд.
— Мария Ивановна, у вас на сберкнижке лежит несколько миллионов от продажи дачи. Вы не останетесь на улице. Вы можете хоть завтра снять себе квартиру, — спокойно парировала она.
Этот удар был точным. Свекровь поперхнулась воздухом. Тема денег была её больной точкой. Она никогда не признавалась, за сколько именно продала участок с домом, отделываясь туманными фразами вроде «за копейки отдала, обманули старую». Но Гоша, когда помогал ей с оформлением документов, случайно увидел договор купли-продажи. Сумма была более чем приличной.
— Какие миллионы?! — зашипела она, её глаза сузились до щёлочек. — Это мои гробовые! Которые я копила всю жизнь, отказывая себе во всём! А ты уже на них пасть раззявила? Хочешь отобрать последнее?
— Боже упаси, — усмехнулась Лена. — Мне чужого не надо. Я просто констатирую факт: вы не беспомощная нищенка, которую выставляют на мороз. Вы — состоятельная женщина, которая может позволить себе жить отдельно и с комфортом.
— Комфорт для меня — это быть рядом с сыном! — отрезала Мария Ивановна. — У меня сердце больное! Мне уход нужен! Кто мне стакан воды подаст, если что случится?
— Мама, перестань, — вмешался Гоша, которому явно было невыносимо стыдно за эту сцену. — У тебя давление сто двадцать на восемьдесят, как у космонавта. Ты здоровее нас всех.
Это неосторожное замечание сына стало для Марии Ивановны спусковым крючком. Она развернулась к нему, и вся её ярость, до этого момента направленная на Лену, обрушилась на него.
— Ах, вот как! Значит, я всё выдумываю? Симулирую? Вы с ней в сговоре! Решили от меня избавиться! Я вам не нужна! Понятно! — её голос сорвался на визг. Она оттолкнула Георгия, подбежала к комоду, схватила свою сумку и кинулась в коридор. — Всё! Ухожу! Прямо сейчас! Уйду, куда глаза глядят! Побираться пойду! Пусть все знают, как сын с невесткой-учительницей родную мать из дома выгнали!
Она принялась судорожно натягивать туфли, путаясь и охая. Гоша бросился за ней.
— Мама, ну куда ты пойдёшь? Стой! Успокойся!
— Не трогай меня, предатель! — рыдала она, отбиваясь от него сумкой.
Лена осталась в комнате. Она смотрела на осколки хрусталя на ковре и слушала причитания в коридоре. Часть её души кричала: «Что ты наделала? Это же его мать! Он тебе этого не простит!» Но другая, окрепшая и обретшая голос часть, твёрдо отвечала: «Ты всё сделала правильно. Это был единственный выход».
В коридоре шум постепенно стих. Гоша, видимо, уговорил мать не уходить «побираться» немедленно. Послышались шаги, и в комнату вернулся Георгий. Лицо у него было измученное, серое.
— Отвёл её в комнату, накапал корвалола. «Легла», —сказал он глухо, не глядя на Лену. Он подошёл к окну и уставился на улицу, засунув руки в карманы.
Лена молчала, давая ему время. Она понимала, какой удар он сейчас пережил. Он любил их обеих, и разрываться между женой и матерью было для него пыткой.
— Ты не могла... помягче? — наконец спросил он, всё так же глядя в окно.
— Нет, Гоша. Не могла, — ответила Лена твёрдо. — Потому что «помягче» было последние десять лет. И к чему это привело? К тому, что твоя мама решила, что ей всё позволено. Что она может безнаказанно оскорблять меня, манипулировать тобой и разрушать нашу семью.
— Она не разрушает... она просто... у неё характер такой.
— Характер? — Лена горько усмехнулась. — Гоша, это не характер. Это токсичное поведение. Она — искусный манипулятор. Она питается нашими эмоциями, нашей энергией. Сегодняшняя ваза — это же классический приём. Создать проблему на ровном месте, обвинить меня, выставить себя жертвой и заставить тебя чувствовать себя виноватым.
Он повернулся и посмотрел на неё. В его глазах было столько боли и растерянности.
— Лен, она моя мать. Я не могу просто выставить её за дверь.
— А я и не прошу тебя её выставлять. Я прошу тебя защитить свою семью. Нашу семью. Меня и детей. Ты видишь, что происходит? Кирилл стал нервным, дёрганым. Соня начала бояться бабушку, потому что та постоянно её одёргивает: «не шуми», «не бегай», «не трогай». Твоя мама настраивает их против меня. Говорит им, что мама плохая, потому что заставляет делать уроки и есть суп.
— Она просто по-старомодному воспитывает...
— Она подрывает мой авторитет! — почти закричала Лена, чувствуя, что лёд внутри снова начинает плавиться, уступая место кипящему гневу. — Она делает всё, чтобы показать, что главная здесь — она! И ты... ты ей потакаешь! Ты всегда говоришь: «Потерпи, она же мама». Гоша, я больше не могу терпеть! Мои силы на исходе! Я прихожу домой с работы, где у меня тридцать оболтусов в классе, и я должна приходить в свой дом, в свою крепость, чтобы отдохнуть! А вместо этого я попадаю на войну! Я должна продумывать каждое слово, каждый шаг, чтобы не нарваться на очередной скандал!
Она замолчала, переводя дыхание. Слёзы навернулись на глаза, но она сдержала их. Она не даст Марии Ивановне ещё и это удовольствие — увидеть её слёзы.
— Я люблю тебя, Гоша, — сказала она тише. — Но я не могу так больше жить. Нам нужно решить эту проблему. Не отложить, не замолчать, а решить. Твоя мама должна съехать. Она найдёт себе квартиру, мы поможем ей с переездом, с обустройством. Будем приезжать в гости, звонить каждый день. Но жить она должна отдельно.
Гоша молчал. Он подошёл к дивану и сел, уронив голову на руки.
— Она не согласится, — пробормотал он.
— Значит, тебе придётся её убедить. Или заставить. Потому что на кону стоит наша семья. И тебе придётся выбирать.
Это был жестокий ультиматум, и Лена это понимала. Но другого выхода она не видела. Она подошла к нему и села рядом, положив руку ему на плечо.
— Я не хочу тебя ставить перед выбором. Но она сама нас к этому привела. Пойми, если мы сейчас уступим, будет только хуже. Она поймёт, что победила, и тогда наша жизнь превратится в настоящий ад.
Он поднял на неё глаза.
— Ты права, — сказал он глухо. — Я поговорю с ней.
В этот момент в комнату заглянул Кирилл.
— Мам, пап, вы чего кричите? Бабушка сказала, что ты, мама, её обидела и она теперь умирает.
Лена закрыла глаза. Вот оно. Обработка внуков уже началась.
— Иди к себе, сынок, — мягко сказала она. — Мы с папой просто разговариваем. А бабушка не умирает, она просто устала.
Кирилл недоверчиво посмотрел на них и скрылся за дверью.
Лена встала и пошла за веником. Нужно было убрать эти осколки. Осколки не только вазы, но и их прежней, спокойной жизни. Она знала, что разговор Гоши с матерью будет тяжёлым. И она знала, что Мария Ивановна так просто не сдастся. Она притаится, как змея, чтобы потом нанести новый, ещё более болезненный удар.
Вечером Мария Ивановна вышла из своей комнаты. Тихая, бледная, с красными от слёз (или от капель для глаз?) глазами. Она молча прошла на кухню, где Лена готовила ужин. Села за стол и стала смотреть в одну точку. Лена продолжала резать овощи, ощущая её тяжёлый взгляд спиной.
— Простите меня, — вдруг сказала свекровь тихо, почти смиренно.
Лена замерла с ножом в руке. Она медленно повернулась.
— Простите, что я была такой... несдержанной. Погорячилась. Нервы... возраст. Ваза эта... просто память. Я не должна была вас обвинять.
Лена молчала, не веря своим ушам. Это было что-то новое. За десять лет она ни разу не слышала от свекрови извинений.
— Ничего страшного, Мария Ивановна. Главное, что всё выяснилось, — осторожно ответила она.
— Да... — свекровь тяжело вздохнула. — Гошенька со мной поговорил. Сказал, что я вам мешаю. Что вам нужно своё пространство. Я всё понимаю. Старики всегда мешают молодым.
Она говорила это с такой горечью и смирением, что у Лены неприятно защемило сердце. Вот она, её коронная тактика. Вызвать жалость и чувство вины.
— Дело не в том, что вы мешаете...
— Нет-нет, не оправдывайтесь, — перебила свекровь, поднимая руку. — Я не обижаюсь. Я действительно, наверное, была неправа. Свои порядки пыталась наводить в чужом доме. Я съеду. Раз так нужно для семьи моего сына, я съеду.
Лена почувствовала огромное облегчение, но какая-то часть её сознания била тревогу. Не может быть всё так просто.
— Я уже даже начала смотреть объявления, — продолжила Мария Ивановна, доставая из кармана халата сложенный вчетверо газетный листок. — Но вот беда... одной мне страшно. В чужом районе, среди чужих людей. А вдруг ночью плохо станет? Кто поможет?
Она посмотрела на Лену влажными, умоляющими глазами.
— Леночка, может, вы с Гошей поможете мне найти квартиру... здесь, в нашем доме? Или в соседнем? Чтобы я была рядышком. И вам спокойнее, и мне не так одиноко. Я бы и с детками помогала...
Лена смотрела на неё и видела перед собой не сломленную старушку, а хитрого, расчётливого стратега. Переехать в соседний дом. Это означало, что контроль не ослабнет. Он просто перейдёт на новый уровень. Она будет приходить каждый день «проведать внуков», будет знать о каждом их шаге, будет продолжать участвовать в их жизни, но уже с позиции «доброй, любящей бабушки», которой они ещё и будут обязаны.
— Мы, конечно, посмотрим варианты, Мария Ивановна, — сказала Лена, стараясь, чтобы её голос звучал как можно более нейтрально.
— Вот и хорошо, — свекровь заметно оживилась. — Вот и договорились. А пока я ищу... я же могу у вас пожить? Я буду тише воды, ниже травы. Вы меня и не заметите.
Она улыбнулась. Это была кроткая, смиренная улыбка. Но в глубине её глаз Лена увидела холодный, торжествующий блеск. Она поняла, что это было не отступление. Это была перегруппировка сил перед новой атакой.