— Я завтра поеду к маме, — сказал Сергей на следующее утро, разливая кофе. — Помочь с выбором плитки для ванной. Она одна не справится.
Он говорил спокойно, будто вчерашнего разговора не было. Будто не было моего «нет». Это была его привычная тактика — сделать вид, что ничего не произошло, и продолжить гнуть свою линию. Осада.
— Хорошо, — так же спокойно ответила я, помешивая кашу на плите. — Передавай привет.
Он удивлённо посмотрел на меня, ожидая упрёков, вопросов о деньгах, но не дождался. Помолчал.
— Может, всё-таки подумаешь? Насчёт денег на дачу. Мама могла бы взять кредит, конечно, но проценты сейчас… Неподъёмные. Как при том кризисе, помнишь, в девяносто восьмом? Все тогда по миру шли.
— Я помню, — кивнула я. — Но мы же не в девяносто восьмом. И у нас есть своя дочь, у которой свои планы.
Он усмехнулся, отпил кофе и встал из-за стола.
— Как знаешь. Вечером вернусь.
После его ухода квартира наполнилась другим воздухом — воздухом возможностей. Я действовала быстро, пока это чувство не ушло.
— Аня, собирайся, поедем к бабушке.
— К той самой? — она сморщила нос.
— Нет, — улыбнулась я. — К моей маме. Твоей бабушке Люде.
К моей маме мы ездили редко. Сергей недолюбливал её за её «излишнюю самостоятельность». Она рано овдовела, подняла меня одна, никогда ни у кого не просила помощи и до сих пор, в семьдесят лет, работала садовником в местном парке. Её маленький домик за городом всегда пах землёй, яблоками и спокойствием.
Дорога заняла чуть больше часа. Аня уткнулась в телефон, а я смотрела в окно на мелькающие поля и думала о том, с чего начать. Мама всегда всё понимала без лишних слов.
Она встретила нас на пороге в старом халате, в руках — секатор.
— Внучка моя! — просияла она, обнимая Аню. — И дочка. Что случилось?
— А разве что-то должно случиться? — попыталась я увильнуть.
— Со мной-то всегда что-то случается, — она хитро подмигнула. — У меня то петунии с тлёй сражаются, то кроты окопы роют. А у вас на лице написано дело посерьёзнее. Идёмте, чай пить будем, с вишневым вареньем.
Мы сидели на её кухне, за старым деревянным столом, и я рассказывала. Всё как есть. Про деньги, про дачу, про лагерь, про его «крыс в эксперименте». Мама слушала, не перебивая, изредка помешивая ложечкой варенье в своей чашке.
— Ну, — сказала она, когда я закончила. — Эксперимент он, конечно, интересная штука. Вот у меня в теплице тоже эксперимент — помидоры гибридные. Одни выживают, другие нет. Те, что покрепче, за место под солнцем борются. А слабые гибнут. Но я-то за всеми ухаживаю. Поливаю, подвязываю. Потому что я не участник эксперимента, я садовник. — Она внимательно посмотрела на меня. — Твой Сергей решил, что он участник. Борется. А на самом деле он тоже должен быть садовником. Семьи своей.
— Он не хочет быть садовником, мам. Он хочет, чтобы всё росло само, да так, как ему нравится.
— Тогда это плохой садовник, — отрезала мама. — И его нужно гнать в шею с огорода, пока все посадки не погубил.
— Я не знаю, как.
— Знаешь. Просто боишься. Боишься остаться одной, боится, что не справишься. Как все тогда боялись, когда колхозы разваливались и работу теряли. Думали, конец света. А ничего, выжили. Новые хозяйства пооткрывали. — Она допила чай и поставила чашку со стуком. — Деньги твои он не получит. Аня в лагерь поедет. А теперь иди, помоги мне георгины подвязать, у них бутоны тяжелые, гнутся.
Мы работали с ней в саду до вечера. Я держала колышки, а она подвязывала стебли, и её уверенные, натруженные руки знали точно, как поддержать, чтобы не сломать. Я смотрела на неё и чувствовала, как тот маленький, твёрдый комок внутри меня понемногу разворачивается, превращается в стержень.
Вернулись мы поздно. Сергея ещё не было. Я уложила Аню спать и стала ждать.
Он пришёл за полночь. Его шаги в прихожей были неровными, голос громким.
— Спите уже? — спросил он, входя на кухню. — А я с мамой всё обсудил. Сделаем ей ремонт — любо-дорого посмотреть. Не чета нашему хламу.
Он был явно «под шафе». От него пахло вином и победой.
— Рада за нее, — сказала я, не оборачиваясь, продолжая мыть чашку в раковине.
— Да? А что насчёт наших ста тысяч? Передумала?
— Нет. Не передумала.
Он тяжело опустился на стул позади меня.
— Слушай, ну что ты за человек? Мир горит, всё дорожает, все друг другу глотку перегрызть готовы из-за копейки, а ты со своими принципами… Я твоего упрямства не понимаю!
— Я не упрямая, Сергей. Я просто перестала бояться.
— Чего? Меня что ли? — он грубо рассмеялся.
— Нет. Будущего. Одиночества. Всего того, чего ты меня всё время пугаешь. Ты как по телевизору: показываешь одни плохие новости, чтобы все сидели и боялись, а ты был главным и нужным. Но я переключила канал.
Он встал, подошёл ко мне вплотную. Дышал тяжело.
— Это всё твоя мама наговорила? Эта независимая дура?
— Не трогай мою маму.
— А ты отдай деньги! — он схватил меня за плечо и резко развернул к себе. — В последний раз спрашиваю: отдашь?
В его глазах стояло то самое озлобление. Но теперь я видела за ним не силу, а страх. Страх человека, который теряет контроль. Который привык, что его боятся, и не знает, что делать, когда страх исчезает.
— Нет, — повторила я.
Его рука замахнулась для удара. Я не отпрянула. Я посмотрела ему прямо в глаза. И его рука замерла в воздухе. Он не смог. Он увидел что-то новое в моём взгляде — что-то, чего не было раньше. Не вызов, не ненависть. Спокойную уверенность. Ту самую, что была у матери, подвязывающей георгины.
Он опустил руку.
— Ну и ладно, — пробормотал он, отходя. — Ищи тогда себе другого дурака, который будет содержать тебя и твою дочь. Копайся в своих тряпках.
— Хорошо, — тихо сказала я.
Он прошёл в спальню, громко хлопнув дверью.
На следующий день я отвела Аню в школу, зашла в банк и заплатила по карте путёвку в лагерь. Все тридцать семь тысяч. Подтверждение пришло на почту через пять минут.
Вечером я положила распечатанную квитанцию на стол перед Сергеем.
— Аня едет в лагерь первого июля.
Он посмотрел на бумажку, потом на меня. Его лицо было каменным.
— Поздравляю. Значит, мои деньги потратила на этот чертов лагерь?
— Нет. Я их заработала. Сама.
Он молча разорвал квитанцию пополам и бросил под стол.
— Это ничего не меняет. Ты совершила ошибку. Запомни этот день.
— Я его запомню, — согласилась я.
Прошла неделя. Сергей молчал. Он приходил поздно, почти не разговаривал, смотрел телевизор. Аня радовалась лагерю и старалась лишний раз не попадаться ему на глаза. Я жила в странном состоянии между ужасом и облегчением. Пугала эта тишина, но в ней было больше воздуха, чем за все предыдущие годы криков.
В пятницу он вернулся не один. С ним был невысокий лысый мужчина в дешёвом костюме.
— Это Михаил Петрович, — представил его Сергей. — Оценит нашу мебель. Маме кое-что из старого гарнитура подходит, мы ей отдадим. А на эти деньги купим себе новую, современную.
Михаил Петрович кивнул мне и прошёлся по гостиной, оценивающе щёлкая ручкой.
— Стол, стулья… Диван, правда, староват, поцарапан… — он тыкал пальцем в потертости на углу. — Книжный шкаф…
Он подошёл к тому самому шкафу в прихожей, с треснувшей дверцей от удара Сергея.
— А это что? Ничего так, массив. Только повреждение есть. — Он открыл дверцу, заглянул внутрь, потрогал полки.
Моё сердце упало. В самой глубине, на верхней полке, под грудой старых газет, лежала та самая клубничка-магнит, которую спрятала вчера. А в ней — ключ.
— Этот шкаф мы не продаём, — быстро сказала я.
— Почему? — нахмурился Сергей. — Он старый, вон, битый. Михаил Петрович даст за него тысяч пять, не меньше.
— Он мне дорог как память. Это мамин шкаф.
— Твоя мама подарит нам на новый, — усмехнулся он. — Михаил Петрович, оценивайте.
— Нет! — я шагнула вперёд и захлопнула дверцу шкафа, встав между ним и оценщиком. — Я сказала нет. Это моя вещь. Она не войдёт в ваш список.
Михаил Петрович смущённо отступил. Сергей сжал кулаки. Я видела, как он медленно закипает.
— Уходите, пожалуйста, — сказала я оценщику. — Мы передумали продавать мебель.
Мужчина посмотрел на Сергея, пожал плечами и поспешил к выходу. Дверь закрылась.
— Что это было? — тихо спросил Сергей. Голос у него был сиплый, опасный.
— Я не хочу продавать мамин шкаф. И всё.
— Ты сейчас всё объяснишь. Или я сам его вынесу и продам, пока ты на работе.
Он сделал шаг ко мне. Потом ещё один. И в этот момент в его глазах мелькнуло понимание. Он посмотрел на шкаф, на моё перекошенное страхом лицо, и его собственное лицо прояснилось.
— Там что-то есть, — констатировал он. — Ты что-то прячешь. Деньги? Да? Ты же говорила, что их нет! Ты лгала мне!
Он оттолкнул меня и рванул дверцу шкафа. Она отлетела, хлопнув о стену.
— Сергей, нет!
Но он уже совал руку внутрь, сгребая с верхней полки груду бумаг. Старые журналы, фотографии, детские рисунки Ани полетели на пол. Его пальцы нащупали клубничку.
— Что это? — он с торжеством вытащил дурацкий розовый магнит. — Сувенир? Нет… — Он потряс его. Внутри что-то звякнуло. — Ага…
Он с силой ударил магнитом о край шкафа. Хрупкий пластик треснул, и на ламинат упал маленький серебристый ключ.
Он медленно поднял его, держа перед моим лицом.
— Это что? От сейфа? От ячейки? — Его голос дрожал от бешенства. — Сколько? Сколько ты утаила, сволочь?
Он схватил меня за горло и прижал к стенке шкафа.
— Говори! Или я тебя задушу!
Я задыхалась, пыталась оттолкнуть его, но он был сильнее. В глазах темнело.
— Пап! — раздался тонкий, испуганный крик. В дверях стояла Аня. — Пап, отпусти маму! Немедленно!
Её голос, высокий и командный, подействовал на него как удар хлыста. Он отпустил меня, отшатнулся. Я, кашляя, опустилась на пол, хватая ртом воздух.
— Иди в комнату, — прохрипел он дочери.
— Нет! — Аня не двинулась с места. Она была бледная как полотно, но смотрела на него в упор. — Ты больной? Ты что делаешь? Ты хуже любого бандита!
— Она ворует! — закричал он в ответ, тряся ключом перед её лицом. — Она ворует наши деньги и прячет!
— Это не твои деньги! — выдохнула я с пола. — Это мои. Моя зарплата. Мои копейки, которые ты никогда в грош не ставил. Ты их даже в расчёт не брал. Для тебя их не существовало. А я копила. На чёрный день. И он настал.
Он посмотрел на ключ в своей руке, потом на меня, на перекошенное от ужаса лицо дочери. Что-то в нём переломилось. Вся злость куда-то ушла, сменилась странной, ледяной пустотой.
— Хорошо, — сказал он тихо. — Очень хорошо.
Он повернулся, дошёл до прихожей, молча надел куртку и вышел из квартиры. Дверь закрылась с тихим щелчком.
Мы с Аней остались вдвоём среди разбросанных по полу воспоминаний. Она подошла ко мне, опустилась на колени и обняла.
— Мам, всё нормально? Он тебя не ударил?
— Нет, — прошептала я, гладя её по волосам. — Всё нормально. Всё только начинается.
Я подняла с пола ключ. Он был холодным и острым на ощупь. Моё оружие в этой тихой войне. Моя независимость. Он не отнял его. Он просто отступил на новые позиции. Но я знала — битва не окончена. Она только началась по-настоящему.