Говорил Аксинье младший брат.
Снег в ту зиму в селе падал как-то устало, будто у самого не осталось сил, и он, рассыпаясь тяжелыми хлопьями, лежал на крыше, на чердаке, на пропитанных временем бревнах, так и пущенных в дело.
Дом Марьи Петровны тихо трещал от ночного мороза, щели меж венцов посвистывали ветром, сквозняк гулял, как волчонок, по углам, обнюхивая угарную печную копоть, пылинки и запах старых газет, которыми были подбиты и двери, и подоконники, и даже неуклюже утеплены места вокруг розеток.
В этом доме Марья Петровна прожила длинную жизнь — и молодость, и вдовство, и зрелость, осевшую морщинами возле глаз, и вот уже ту старость, когда утром вместо бодрой мысли «надо» в голове звучит только: «слава богу, не так болит».
Печку возрастная женщина топила подолгу и неторопливо; надевала пуховой платок поверх другого платка, варежки, в которых когда-то играли ее дети, и по одной половинке вносила охапку дров в кочегарку из дровника.
Петровна, была ветераном, нет, сама, конечно она с автоматом не бегала, но — труженицей тыла её удостоили. Тогда их еще девками забирали валить лес — мужики-то тогда все на фронте были, а они, еще, считай, дети и подростки, кто на заводе за станком, а кто, как Петровна, в лесу валил вековые деревья. А сколько случаев было в лесу летальных - работа ведь опасная, мужиков каким сучком прикладывало, а что про молодых девчонок говорить.
Она никогда не считала себя героем, просто жила, как умела, выживала так сказать. Летом иногда девками бегали на колхозные поля, пока никто не видит. Насобирают колосков, перемолят, да запекут. А куда деваться - голодно было, а детей в семье Петровны было - трое сестер, помимо её - старшей, да мать, уже больная.
Много пережила Петровна, и войну, и голод, и бомбежки железнодорожной станции, с которой жила рядом. И мужа Петровна рано лишилась, детей своих одна растила на мизерную зарплату сельского почтальона.
—Мам, ну чего ты в своей халупе деревенской гнездишься! Переезжай к нам в квартиры - хоть к одному, хоть к другой! Место есть, в квартире тепло, центральное отопление, удобства! — упрашивали Петровну дети.
— Квартира? Это такая коробка в человеческом муравейнике с парой коморок? Нет уж, спасибо, я лучше в своём родном доме. Уж как жила: не до жиру всего было — так и доживу свой век.
Аксинья была старшей дочерью Марьи Петровны. Она жила с мужем Павлом и сыном в трехкомнатной квартире на третьем этаже кирпичного дома, было тепло и уютно.
Федор, младший сын Петровны, проживал в двухкомнатной квартире неподалеку, с женой Натальей и дочкой-старшеклассницей Верой и сыном Никиткой - тоже школьником, но помладше.
Все наши герои жили в одном поселке, в райцентре: один рынок, одна поликлиника, одни и те же очереди, знакомые лица в очередях, добровольно-принудительные общие праздники и общее чувство, что вот здесь — весь мир, как ни крути.
Уговаривать мать Аксинья перестала не потому, что устала (хотя устала), а потому, что поняла: у Марьи Петровны есть какая-то своя, чисто ее логика, которую нельзя обойти, как нельзя обойти длинную мартовскую лужу посередь двора — надо либо вступить в нее, либо перепрыгнуть.
— Маме нужен комфорт, — говорила она мужу Павлу, — она же вся мерзнет в этом стареньком домишке.
— Там ведь ни ванны, ни воды в доме, ни тепла, ни удобств элементарных..., — выговаривала она мужу.
Павел слушал супругу и тяжело вздыхал. Он человек был — не мягкий, предприимчивый, работал прорабом на стройке, умел и сказать, и деньги считать. Поэтому жила Аксинья зажиточно, ни в чем не нуждалась. Павел любил Аксинью, любил сына, уважал Марью Петровну, но верил, что мир праведен лишь тогда, когда в нем счет ведется ровно.
— Так я против? Перевози мать к нам. У нас трешка, выделим ей отдельную комнату! Ты же знаешь, я мать твою — уважаю! — пожимал плечами Павел.
— Да не хочет она в квартиру, вот в чем дело! Она всю жизнь в своем доме прожила, в просторе, чтобы на свою землю можно выйти..., - лишь всхлипывала Аксинья.
— Ну тогда я не знаю, дорогая, дома у меня пока нет, не построил! — лишь говорил Павел.
Как-то утром, в поликлинике, в очереди к терапевту, где пахло валидолом и дешевой хлоркой, Аксинья услышала разговор двух бабушек про какую-то программу: мол, положено, мол, ветеранам — переселение из ветхого жилья, выдаются сертификаты, приезжала, дескать, даже комиссия, у Петровых тети Жени дом признали аварийным, да вот сейчас квартиру получили в новом доме на окраине.
— Где выдают? — спросила Аксинья без церемоний, — В райцентре? Наша-то администрация дает?
— Дают, дают, дочка, — оживилась одна, — только беготни — мама не горюй. Бумажки, справки, подтверждения… Но если выбить, столько денег дают, что и домик можно купить, не притесняясь.
Вечером Аксинья рассказала обо всём Павлу. Тот пожал плечами: «Хочешь — пробуй. Только имей в виду: времени уйдет куча. Если только ты, пока в декрете сидишь, сдюжишь. Но я работаю с ребенком будешь по всем кабинетам бегать!"
Аксинья решилась, ради матери, чтобы у неё был свой комфортабельный дом со всеми удобствами, свой дом, и чтобы она не чувствовала себе приживалкой на старости лет в чужом доме.
Через неделю стояла у окошечка, где чернильные ресницы молодой сотрудницы лениво поднимались и опускались, как шлагбаум на переезде. «Свидетельство ветерана, — диктовала та, — справка из БТИ о состоянии дома, акт осмотра от комиссии, характеристика, выписка из домовой, документы о праве собственности…»
— Еще… справка из архива о стаже и наградах… ну и дальше будем смотреть, — голос сотрудницы был холодным и будничным.
Тогда не было всех этих госуслуг и многофункциональных центров, приходилось бегать от одной инстанции к другой и пытаться их "подружить".
Список бумажек рос и менялся, как будто кто-то на ходу подменял правила игры. Через неделю ей говорили: «Ещё нужна справка вот такая» — и тащили, как волшебники, из папки что-то новенькое. Она записывала все по строкам в блокнот с синей обложкой, рядом — даты, фамилии, кабинеты. Забирала сына из садика — и в очереди сын сидел с матерью, сосал варежку и задавал вопросы: «Мама, а дядя с усами злой?», «Мама, а в этом месте правда выдают дом?» Она смеялась — от усталости скорее, чем от веселья.
С архивом вышло труднее всего. Надо было ехать в областной центр. Семь утра, электричка, держаться за холодный поручень, чтобы не упасть, когда толпа качнется на повороте. В термосе — сладкий чай с лимоном. На коленях — папка с документами.
Марья Петровна накануне молилась по-своему — не церковно, а будто разговаривая со старой печью: «Господи, помоги моей доченьке». В архиве пахло пыльным картоном и тихой строгостью. Сотрудница, женщина в очках с толстыми линзами, критически взглянула на назначенные годы: «Сорок третий, тыл, завод? Давайте писать запросы. Фамилия девичья?»
Писали запросы, ждали, ругались про себя на почту, на бумагу, на время, на то, что у кого-то оказывается две буквы в паспорте перепутаны.
Аксинья ложилась поздно, вставала рано, успевала стирать пеленки, варить суп, кормить ребенка, идти на прием к очередному специалисту. Павел держал спину прямо, молча подсовывал ей на стол деньги: «Вот на билеты. И вот — заплати за госпошлину».
Он едва заметно кривил губы, когда слышал: «Не приняли документы». Но ругался редко. На ночь курил на балконе и смотрел на фонари во дворе. Иногда ему казалось, что вся эта затея — как замысел поставить на песке дом: красиво, но уж больно потом хлопотно с пчелами жить рядом. Он не хотел быть плохим, но боялся, что мир, где каждый выцарапывает себе доступ к справедливости, не способен выплачивать премий без комиссии.
Был день, холодный и ясный, когда в администрации Аксинье сказали: «Комиссия была, дом ваш признали ветхим, ветеранские заслуги подтверждены, мы включаем вас в программу. Ожидайте».
Аксинья вышла на улицу и вдруг почувствовала, как теплый комок подкатывает к горлу. Не радость даже, а облегчение, вязкое и тяжелое. Она позвонила Павлу, тот сказал: «Молодец. Дальше дожмем».
Потом женщина набрала Петровне. Та упрямилась: «Да не надо. Я привыкла». Но голос ее дрожал — от облегчения или от остывающей печи.
Потом начались долгие месяцы письма-поездки-очереди. Аксинья обивала пороги, как потом скажет каждой: «выбила сертификат». Казенные слова шли по кругу — «заявление удовлетворено», «ждите в порядке очереди», «проверка документов» — и наконец, через год с небольшим, Аксинье выдали — некий эквивалент денег , бумагу с цифрами. Сумма была приличной.
— Да на эти деньги, — говорил Павел, — в райцентре можно купить дом — хороший дом, настоящий коттедж с газом, санузлом, подведенной водой. Мама у тебя будет жить, как человек.
Это выражение«как человек» больно резало по сердцу Аксинье, потому что как же — до этого она жила как кто? Но смысл был правильный, и обида на выражение мужа, да и на саму себя растворялась: она сделала для матери всё, что смогла.
Выбор дома оказался неожиданным удовольствием. Сначала они ходили по холодным дворикам, заглядывали в окна, смотрели на кровлю. Павел был строителем, и мог отличить хороший дом от бутафории.
Потом они нашли тот — большой, светлый, теплый дом, с мансардой и широкими пролетами лестницы. На участке — вишни, две яблони, куст смородины, полноценный сад и даже клумба с цветами перед домом. Газ проведен, батареи теплы. В ванной комнате плитка — не самая новая, но чистая. Полы ровные, по ним не катится карандаш, как у Марьи Петровны. Кухня с окном — на восток, утром там солнце.
Марью Петровну привезли посмотреть. Она ступала по порогу, как по палубе корабля — осторожно, чувствуя, как уходит собственное недоверие. Дотронулась до батареи и отдернула руку — тепло. Прошла в кухню, посмотрела в окно: на соседском дворе — собака черная, ушей не видать. На подоконнике — герань в горшке.
— Красиво, — сказала Петровна сухо, боясь расплакаться. В глазах у нее прыгали синие огоньки — отражение кафеля и смешное детское удивление: неужели это — мое?
Договор составлял риэлтор, мужчина с фиолетовым шарфом. Цифры сходились, точки участка вставали там, где положено.
Вот уж в доме повесили первую занавеску — Аксинья долго выбирала занавески в магазине в райцентре.
Сначала дочери пришлось долго объяснить матери, что теперь не надо топить печь, что в санузле теплая вода, что туалет не во дворе, а вот здесь, тихий и чистый.
Петровна смеялась, не веря своем счастью.
— А если газ сломается? — спрашивала она у дочери
— Газ не ломается, мама, — успокаивала Петровну дочка.
— А если батареи потекут? — тревожилась старушка.
— Потекут, Паша придет, всё устранит! Не беспокойся, мама, Паша сказал, что дом — новый. Тут ресурса — на всю жизнь хватит! — улыбалась Аксинья.
Аксинья сутками сидела у матери, чтобы та привыкла к новому жилищу, приносила супы, укладывала на диван плед, который пах ее домом. Иногда Аксинья уезжала к сыну и Павлу, но сердце оставалось там, где старушка почувствовала себя человеком..
Брат Федор позвонил вечером, когда Аксинья мыла посуду. Она, мокрыми пальцами прилепив телефон к уху, услышала:
— Сестра, слушай. Я тут подумал... Ты только не не обижайся, давай так. Я с семьей к матери перееду в этот коттедж. Будем ухаживать за старушкой и все такое, чтобы тебе не мотаться между семьей и мамой.
— И, давай, чтобы потом не делить этот дом — я свою двушку продам, и тебе отдам твою долю за дом. Сразу, на руки! — Брат говорил быстро и уверенно, как человек, слегка опьяненный удачным планом.
— Ну ты как? Ты ведь сейчас в декрете, ты и так с ней сидишь постоянно. Ведь тяжело? А у тебя муж, ребенок маленький. А у меня Верка уж взрослая, школу заканчивает, после обеда дома, Наташа супруга — на сменах...
— Дай мне, Федя, подумать. Я с Павлом посоветуюсь, — лишь ответила брату Аксинья, хотя ей предложение брата понравилось: устала она уже туда-сюда бегать..
Павел выслушал супругу молча. Он всегда слушал молча до конца, потом говорил то, что думал.
— Предложение разумное, — начал он. — Всем удобно. Мать под присмотром, ты — не рвешься между домами. Только есть одна вещь. Я скажу прямо.
— Все документы по сертификату выбила ты. Если бы не ты, не было бы никакого коттеджа. И почему он решил делить дом пополам?
— Почему Федя не уважает твой труд? Да, ты в декрете была. Не работала, лишь занималась этими делами, а сколько трат было? Сколько поездок? Сколько времени потрачено? Все те месяцы, что ты по архивам бегала и по кабинетам сидела — это, можно сказать, моя зарплата на это работала! — Павел говорил спокойным голосом, но в нем тихо звенела ниточка: «Мне неприятно, что твой вклад хотят считать ничтожным».
— Паша, ну зачем ты так? Мы ведь дети у мамы - оба равных ребенка... Оба! Оба мамины. Дом — мамино имущество. Я не могу сказать ей: отдавай мне больше. Мне совестно.
—И да, я бегала, потому что могла, у меня просто была такая возможность. Федя работал. Наташа работала. А я сидела с ребенком — и могла бегать. Что тут поделать? Если ты считал, что это не нужно — надо было сказать и не давать денег на билеты. Но ты же дал и поддержал. Значит, это наше общее решение!
— Я всё равно считаю, что максимум, что Федино в этом доме - это одна треть, а он хочет свою двушку поменять без доплаты на целый коттедж! Я считаю - хитро с его стороны! — ответил, привыкший взвешивать все цифры и обстоятельства, Павел.
Они спорили. Не громко — о смысле, о балансе, о справедливости. Павел говорил о том, что уважение — это не только слова благодарности, но и разница в долях. Аксинья — что уважение — это понимание места другого и готовность уступить, когда можно. И в какой-то момент ее обидело не предложение брата, а то, что приходится считать, кому сколько положено за тепло материного дома.
Как закончилось дело, вы узнаете в следующей части рассказа, но автор сразу хочет заинтриговать, что в рассказе будет такой неожиданный поворот, что у читателя точно дух захватит, а у кого-то даже поднимется давление. Так что особо впечатлительным - не читать, хоть это и выдумка.
Продолжение по ссылке ниже ⬇️
Обязательно ставьте 👍 Также подпишись на Телеграмм, там вы не пропустите новые публикации и узнаете, что осталось за кадром Дзена: https://t.me/samostroishik