Похороны отца Александра пришлись на День Усекновения главы Иоанна Предтечи — а ведь он был убит, как всем известно, ударом (в шею) топора. Так Господь показал Свое признание миссионерских заслуг отца Александра и многих церковных людей привел к нелицемерному примирению с ним. Ибо для многих в Церкви был он (и для многих остается) личностью спорной, пререкаемой.
Мне довелось быть прихожанином Новой деревни, с 1981-го по 1990-й годы. В 2010 году опубликовал я статью о батюшке «Нам было нетесно». Многое в той публикации осталось за скобками, и теперь, достигнув преклонных лет, я решаюсь недосказанным — поделиться.
Признаюсь, первый год после смерти отца Александра лично для меня был очень тяжелым. Вместе с горечью утраты я не мог не думать критически о «Новой деревне», и трудно было бы передать мучительность сего сочетания. Увы, я знал впоследствии людей, так же, как и я, совершенно отошедших от «новодеревенского круга» и при этом готовых — не больше, не меньше — чуть ли не проклясть тогдашнее. Как можно! Как можно не помнить главное, чем дышал отец Александр, чем, бывало, обращал в христианскую веру — как можно не помнить его любви?
Мои мучения, не сразу, но разрешились. ибо нашлось подходящее слово, и я прямо вздохнул. Слово следующее: отец Александр был неосторожен. В этом очерке оно также будет существенным. Теплейшая любовь с упованием на лучшее в человеке сказывались и сказывались в неосторожности отца Александра. Любовь была больше.
Залитый солнцем двор
После литургии прихожане стоят в церковном дворе компаниями. Из дверей храма, в белом подряснике, появляется отец Александр, «второе солнце», позволю себе так неудачно и все ж таки верно выразиться. Он может, пересекая двор, сразу пройти в церковный домик, а может задерживаться у той или другой компании. «Да, да, — говорил мой знакомый, — как он ходил! Летал!»
Так и стоит перед глазами эта живая, сияющая и глубоко покойная картина.
Незабываемо, как весел бывал отец Александр после литургии. Он говорил, что служить ее — самое осмысленное, что он совершает.
Незабываемо, как смотрел он на нас из алтаря в определенный момент конца службы, глубоким, мирным, ничем не омрачаемым взглядом: служба совершена, паства перед ним. Он, несомненно, сознавал себя пастырем, не предполагая ни собственной значимости, ни авторитетности, ни непреложности своих наставлений, зная только попечение и любовь. Вдруг пришло мне в голову, что ни единого разу я не видел с его стороны — указующего перста.
Мы особые
Ободренные расположением пастыря, мы не беспокоились о попутных явлениях, неизбежно проникавших с ним в душу. И отец Александр не беспокоился. Он называл нас — апостолами, причем без пафоса, а так, «рабочим порядком», мельком, в какой-нибудь фразе: «Но вы ж должны, как апостолы, понимать…». Однако сознание своей исключительности вполне оседало в пасомых.
Сторонние приходу церковные люди упрекали отца Александра в том, что будто бы он создавал «церковь в Церкви». Это было несправедливо, хотя так могло показаться. Отец Александр хотел дать «закваску» новой просвещенной церковности пусть через мирских, но культурных и всем сердцем принявших Христа людей. Он говорил, к примеру (я сам это слышал): «Один катехизатор стоит десяти священников».
Итак, мы получали «мандат» — чувство права на свидетельство о Христе, причем свидетельство «с человеческим лицом»: мы ведь принадлежали к приходу, где не боятся Бога, где нет ни суеверия, ни обрядоверия, где никого ничем не запугивают, а в Его любви все уверены. Не без перебора была сия уверенность, не удержусь я от замечания.
Сам отец Александр являл собою пример обыкновенного, даже можно сказать, горячего православного благоговения — и «много страху» в том можно было почувствовать. Никогда не забуду, как падал он, например, на колени пред алтарем. И тут, должен я поделиться, возникал один из моментов неловкости, смущения: вдруг ты оказывался свидетелем веры, какой за собой совсем не знал. На мгновение становилось страшновато: а вдруг с тобой что-то не то?
Интересно, что такое же впечатление возникало от его крестного знамения, которое он с непреложной обязательностью и очень истово клал на себя при словах «Да будет воля Твоя». Не было ли в этом предчувствия?
Однако такое впечатление заслонялось очередным ободрением батюшки, которое ты вскоре, конечно, получал… ну, значит, все в порядке. Неосторожно, согласитесь, читатель: закреплять уверенность в чадо, что с ним все в порядке. Ободрять — понятно, как же и без этого с чадами? но закреплять…
Мог ли он навязывать — благоговение? Если вообще ничего не навязывал. Напоминать, что Христос — наш Царь? А совсем не брат. Был у нас бард, В.Б., одна из самых ярких личностей в приходе, доброжелательством пыхавший, можно сказать. В одной из песен его звучали такие строки:
Если брату ты не рад,
Как же Богу будешь брат?
Помню смущение от этих слов моей доброй знакомой, собиравшейся креститься, и как я ничем не мог оправдать их. Нет сомнения, что отец Александр благословил эту песню, и если сделал какое замечание, то только в порядке уточнения, не исключающего поклонения Христу. Но он не мог отрезать: «не брат».
Конечно, мы не отрицали традиционного православия, ведь сам отец Александр был к нему привержен. Но скорее связывали его с «официальной церковностью», каковую терпели по необходимости. Скажем честно, к традиционной церковности отец Александр нас не приобщал, не ставил такой задачи перед собой, предоставляя приобщение самому человеку. К примеру, он был очень нестрог в требовании вычитывать правило перед причастием. И если в другом храме признание, что ты правила не вычитал, влекло за собой недопущение к таинству, и ему на это жаловались потом, всегда сочувствовал. Однако помню, как смутили меня доброта и ласковость, с которыми священник, меня к таинствам не допустивший, объяснил, что лишь вычитывание правила сообщит хоть какой-то настрой, соответствующий тому, что свято выше всего.
Стоит сказать, что перед общей исповедью батюшка произносил всегда вдохновенное и отнюдь не снисходительное слово — так что «пробирало» порой… Но тут же, при личной исповеди, ободрял непременно. И в общем, только ободрял. Он просто не мог иначе: предоставлял человеку самому разбираться с самим собой. Да, он любил нас как еврейская мама (чья-то формулировка), но серьезней и глубже: еврейская мама свободным дитя не оставляет.
Он верил, что мы, уже своей принадлежностью к Церкви, а кто и деятельностью, приносим ей пользу. Задним числом удивительно думать: как это он полагался на нас! Когда возникла возможность (с 1988 года) для отца Александра читать лекции, то, естественно, он оказался просто завален письмами. И без сомнения и какого-либо контроля привлек помогать с ответами тех из нас, кто расположен был взяться за перо. В частности, вашего покорного слугу. Возник такой — обличающий как меня, так и моего духовника — случай. Просит меня отец Александр поговорить с ним. И показывает ответы, им полученные — на мои ответы! Я читаю и обнаруживаю, что мною была написана не то что бы полная ахинея (отцу Александру выразили недоумение), но просто какая-то несуразица… причем столь очевидная, что комментарии не требовались. Помню взгляд отца Александра: «комментарии излишни». И что же? Я вовсе не был отстранен, продолжал получать требующие ответов письма, а батюшка лишь пожурил… Задним числом благодарен я Богу, что в жизни нашего прихода от какой-либо широкой деятельности остался я в стороне — то-то б натерпелся потом позору.
Галерея неназываемых
В приходе отца Александра был поэт и писатель Александр Зорин. У него есть книга воспоминаний о дорогом ему батюшке «Ангел чернорабочий» (М., 1992, 2002, 2017). И в одном из эпизодов этой книги отец Александр восклицает: «Да, много чудовищ я породил!».
Было у отца Александра такое словечко про кого-нибудь из нас — «персонаж», добродушно-ироничное. Воспользуюсь им и расскажу о трех персонажах, пригодных, на мой взгляд, проиллюстрировать приведенное восклицание батюшки.
Первый — блистательный катехизатор 1980-х годов. Весной 1981 года я сам проходил у него, так выразимся, «курс ликбеза». Одно время мы были с ним в теплых дружеских отношениях. В 1990-е годы оказался он в США и там остался. Читал лекции о русской культуре. От православия отошел, стал настроен резко против Русской Православной Церкви, в частности, активно защищал в соцсетях кощунниц из Pussy Riot. Бывал в Москве и на одной из встреч говорит: «Приходят ко мне двое. Оказалось, ребята из ЦРУ, очень симпатичные». Это было тем более неприятно, что когда-то он первый способствовал моему «поправению», в сторону российского — не побоимся этого слова — национализма; от него я узнал хорошее о Царской Семье, он давал мне читать Жильяра. Упоминаю о том не ради одного лишь контраста, царская тема в этом очерке ниже возникнет. Печально, очень печально, ибо недавно он почил, и «симпатичные ребята из ЦРУ» мешают нормально о нем помолиться.
Второй был активным подпольным миссионером. Попал в заключение, и подсадили к нему буддиста, убедившего товарища по камере, что главное — мир со всеми, в частности, и с советской властью. Прием удался, и второй наш персонаж дал интервью по телевидению в том плане, что Церковь не испытывает никаких притеснений. По слухам, впоследствии он принял ислам.
Третий персонаж — одаренный публицист, философ, большой поклонник Бердяева. Так вышло, что мне известна важная часть подноготной его истории. Этот человек давно хотел стать священником, но отец Александр решительно не благословлял. Однако на волне воодушевления после 1988 года — дал благословение. В Церкви потребовали, чтобы от некоторых своих публикаций он отказался. Публицист обиделся и создал свою, какую-то особую церковь, где стал священником — это уже после смерти отца Александра.
Считаю нужным рассказать о четвертой личности, просто попавшей в обыкновенную житейскую ситуацию: он влюбился. Будучи руководителем евангельской группы, так сильно влюбился в одну из участниц, что разрушились две семьи: его и ее. Позволю себе здесь воскликнуть: по сравнению с теми тремя историями, до чего же тут «что-то нормальное»!
Примечательно, что в последнем случае главный участник был совершенно уверен, что все его намерения отец Александр благословит. Так наверняка и в других сюжетах их действующие лица, памятуя свой долговременный опыт ободрения со стороны отца Александра, как-то умудрялись этот опыт использовать для собственного самооправдания. Так, можно думать, второму персонажу посодействовал экуменизм. А про священника-раскольника известно, что 9 сентября он посещал могилу отца Александра — правда, попозже, когда народ уже схлынет…
Выразительное молчание
В общении с подопечными отец Александр готов был приветствовать всякое благое начинание, оказывать возможную помощь и (как во всем) предоставлять как можно больше свободы тому, кто проявлял инициативу.
В благих начинаниях, в свободе действовать их носителю крылась опасность упрощенного отношения к церковности. Ибо христианство (православное) есть приобщенность Христу, Ему Самому, неизреченной и «страшной» (в церковном смысле) святыне, а не работа над собой в моральном плане. А можно держаться церковных таинств и думать только об облегчениях собственной совести при нечувствии «огня поядающего» и света, живущих также в иконах, песнопениях и нетленных мощах святых. Можно, будучи православным, соблюдать уважительность к традиции и к тому, что свято традиционно, но лишь уважительность и не более — протестантский, по сути, настрой. Тут не упрощение, резче сказать, а профанация.
В приходе был человек, обозначим его ***, осуществлявший указанное упрощение — как катехизатор, как руководитель евангельской группы. Безоговорочно отзывчивый, приветливый, добрый, сострадательный, многознающий и знаниями своими не кичащийся. Однако бывший поборником «православия с человеческим лицом» (так изредка выражались), то есть не требующего от человека «перебора благочестия», неудобоносимых каких-нибудь «византинизмов» (выражение ***).
Однажды ехали мы вдвоем с отцом Александром в электричке в Москву. Разговор коснулся ***, по какому-то самому обыденному поводу. Я возьми да скажи, ничего особенного не вкладывая в свои слова: «Вы что, батюшка, *** не знаете?». Батюшка замолчал на продолжительное время, без какого-либо желания продолжать разговор. Никогда я не видел его столь мрачным. И задним числом, возвращаясь к тому эпизоду, я так понимаю, что случайно послужил тогда его рефлексии: он знал *** слишком хорошо и, верно, думал о том, как «породил» — профанацию!
Сам-то был вросшим
К церковной жизни отец Александр приобщен был с самого детства — своею матерью, и «хрестоматийная» церковность была ему, можно сказать, родной. Это чувствовалось.
Задним числом, размышляя о его беспредельной снисходительности к нашей церковной неопытности, к нашей, в сущности, чуждости тому, что для него было близким и содержательным, странно вспомнить, что отец Александр относился к нам столь дружески. Как если бы были равновесными его опыт жизни в Церкви и наш, его приверженность Церкви и наша. Как если бы он мог быть спокоен, что и мы сохраняем отношение к Церкви неповрежденным, как и у него. Оно так не было. Нашего какого-то нечувствия он словно не замечал и не прилагал никаких педагогических усилий избавить нас от него. Так, он не учил нас опыту обретения благодати какими-либо «механическими» действиями. Иной священник скажет: «Вы ссоритесь с женой? Читайте молитву «Об умножении любви»». Или: «Вы унываете? Читайте неотступно молитву «Всемилостивая»». Отец Александр не стал бы так советовать. Он признавал действенность молитвенных правил (например, «Богородичного»), но не думал о приобщении нас к церковному слову.
В евангельской группе, собиравшейся регулярно у кого-нибудь из участников, сначала зачитывался заданный всем заранее отрывок из Священного Писания, затем следовало его обсуждение, затем молитва и в конце — чай. Молитва была, что называлось, свободной. Признаюсь, я с тоской вспоминаю ожидание своей очереди вознести молитву. Очередь подходит, а у тебя внутри ноль, вот и выжимаешь… Никаких канонов или акафистов мы никогда совместно не читали. Даже перед чьим-нибудь путешествием прочитать акафист святителю Николаю, что у православных очень принято, — не приходило в голову.
Не хотелось бы мне этот пункт оставлять сугубо критическим. И молитва бывала от сердца, и просимое в ней, бывало, мы получали, и благодать, бывало, нас осеняла. Также и обсуждения Писания бывали осмысленными. Но дилетантский (самодельный какой-то) уровень сохранялся. Если же (очень редко, однако случалось) на занятии присутствовал отец Александр, то возникала, конечно, совсем иная атмосфера. Сказать о нем «был очень образованным» — мало что сказать. Был внедренным в живое многогранное знание, освещаемое любовью и к упоминаемым им лицам, и к тем, с кем доводилось ему щедро делиться.
И вдруг «не то»
После 1000-летия Крещения Руси Церковь получила больше свободы, так стали допустимыми лекции о христианстве. Мы старались не упустить как можно больше.
Случай позволит нам обратиться к важной теме. Не помню, о чем была лекция в одном НИИ. И не помню, в каком контексте сказал отец Александр такую фразу: «А идеалы интеллигенции всегда были христианскими».
Обращает внимание слово «всегда». Да, советская интеллигенция соотносила себя с интеллигенцией XIX века. Да, российская интеллигенция до 1917 года почитала Христа, но «до того», что героизм деятелей «освобождения» считала «делом Христовым». Понятно, что отец Александр имел в виду идеалы сострадания и самопожертвования, и сказал так, как сказал, для краткости — в данном случае неоправданной, ибо к началу ХХ века интеллигенция была в основном безрелигиозной.
«Орден» подлежит обличению
В начале ХХ века вышли сборники статей русских философов, давших осмысление русской революции: в 1905 году — «Вехи», в 1918 — «Из глубины». Единодушный диагноз был следующим: главная ответственность за происшедшее — на интеллигенции. Наиболее емкое обличающее слово нашел Петр Бёрнгардович Струве: отщепенство. В статье «Интеллигенция и революция» («Вехи») он пишет: «Идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему». Ниже, в той же статье: «Для интеллигентского отщепенства характерны не только его противогосударственный характер, но и его безрелигиозность».
Не помню размышлений отца Александра об истории России. Мы жили «под колпаком» идеологических давлений, при необходимостях как-то приспосабливаться, в атмосфере устоявшейся официальной лжи. Невозможно было представить, как скоро и как кардинально все изменится. Задуматься о России, о возможности взглянуть на свою страну свободно — никому и в голову не приходило. Что же касается прошлого, то вряд ли он разделял традиционную интеллигентскую фобию — неприятие монархии, но во всяком случае (я слышал не раз его ответ, в связи с канонизацией Царской Семьи в РПЦЗ, на соответствующие записки после лекции) успокаивал: не тревожьтесь, заставлять вас расположиться к монархии никто не станет.
Вообразить невозможно было, что перед нами предстанет необходимость национального выбора, и «орден лучших людей» выберет (по чьей-то саркастической формуле) «догуливание февраля 1917 года». «Орденом» русскую интеллигенцию называл Бердяев. Его («ордена») отщепенство имело место не только в отношении государства и Церкви, но и вообще в отношении родной страны (отрыв от почвы, по Достоевскому), и верить в него было чревато серьезнейшими последствиями. Итак, два момента — экуменизм и вера в интеллигенцию — ставили отца Александра в особое положение в Церкви и в ситуацию обреченности, ибо невозможно представить, чем бы эти моменты обернулись после 1991 года.
О его экуменизме я постарался высказаться, в этом же очерке полагаю уместным сказать полнее, чем уже сказано, о несостоятельности веры в интеллигенцию. Но вначале сформулируем одно замечание.
Всё неслучайно
Еще одной фобией традиционно страдал орден интеллигенции — неприятие «официальной церкви» и потому — традиционной церковности. Однако «просто христианство», весть о Христе «Самом по Себе» могла быть воспринята. Посему экуменизм и принципиальная расположенность к кругу слушателей служили большим подспорьем той вдохновенности, которая отличала слово «ко всем» отца Александра. Было ясно: его слышат! Стало быть, можно думать поэтому, что, по Божьему Промыслу, ситуация была и вполне оправданной. Но, с печатью трагедии, надо признать.
На стороне ли Пушкина?
Bозвращаемся к критике «ордена». В отличие от слов, обращенных Пушкиным к Чаадаеву, мы хотели бы, чтобы история России ХХ века была другой, без стольких бед и жертв. И мы знаем, что имеем право на это желание, ибо ответственность лежит не на нас, а на злосчастном нашем царе — он же отрекся, он во всем виноват. Отщепенство от собственной страны и ее истории заключается здесь, прежде всего, в злой радости — есть во всем виноватый! — а пресловутое нелюбопытство, нежелание вникнуть в происходившее и взглянуть правдиво доходит до неадекватности: ропота на необратимое.
Не говорим уж о святости Царя. Он молился о нас при жизни, он просто был предан всеми и сохранил до смерти достоинство, свое и страны, он предстоит за нас перед Богом. Но мы от этого дистанцируемся. И проступает не что иное (вспомним Пушкина), как бесчестье. И это конец — конец пункта, я имею в виду.
Только в Церкви
Никогда не забуду, как в понедельник, 10 сентября 1990 года, собрались мы, множество прихожан, в Сретенской церкви Новой деревни, во второй половине дня, ждать (выражение было неприятно) «привоза тела», как стояли молча в знакомом храме. Вот привезли. Вот началась первая панихида по отцу Александру. Помнится, как певчие пели поначалу: нормально, но через силу, все-таки с тяжестью, с трудом. И как постепенно, на удивление, просветлялось и просветлялось их пение.
Попрощались с батюшкой (еще лик был открыт, закроют завтра) и расходились. — совсем не такие, как приехали. Знакомая дорога до станции, идем как раньше. Уже темно. А на душе светло, совсем не скорбно. Такое может быть только в Церкви.
Заключение
Воспринимал ли отец Александр свою деятельность как «дело жизни»? Думаю, так можно считать, но с уточнением: он не противопоставлял себя Церкви. Ему хотелось создать (в воспитании катехизаторов и руководителей групп) культурную «закваску» (я повторяюсь) в церковном народе. С надеждой, конечно, на ее «вскисание». В том приходе, где его особо почитают (Космы и Дамиана в Шубине) просветительская деятельность вполне налажена. Но шире, на мой взгляд, дело отца Александра возгореться не может: из-за экуменизма, из-за безразличия к национальным проблемам «сгорит», по выражению апостола Павла. А сам он останется сиять — многажды запечатленный, слава Богу — горячим словом, горячей любовью.
Полный вариант текста читайте здесь
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
