Дарья Десса. Роман-эпопея "Хочу его забыть"
Часть 9. Глава 34
– Эллина Родионовна, там… – на старшей медсестре Кате Скворцовой нет лица.
Мне при виде ее становится не по себе. Никогда прежде свою самую опытную подчинённую из числа среднего медперсонала не видела в таком состоянии. Ее буквально трясёт от огромного внутреннего напряжения, а ведь Катя видела столько, что даже мне есть чему у нее поучиться, что старательно и делаю все эти годы. При таком начальстве, – сплошь эффективных менеджерах, – никогда не знаешь, где завтра окажешься. То ли терапевтом в районной поликлинике, то ли медсестрой при сельской амбулатории.
– Катя, что случилось? – спрашиваю тревожно.
Она набирает воздуха, потом выговаривает, стараясь сдерживать бушующий внутри ураган эмоций.
– Везут доктора Гранина. В крайне тяжелом состоянии.
У меня при этих словах всё холодеет внутри.
– Как… – сглатываю нарастающий ком в горле. – Что произошло?
– ДТП. Он возвращался домой с работы, его сбила «Скорая помощь», – отвечает Катя.
– Наша? – поднимаю брови изумлённо.
– Нет, неопознанная.
– Прости… я не понимаю. Как это? – задаю следующий вопрос.
– Не знаю, Эллина Родионовна. Его привезут через три минуты.
На смену эмоциям приходит холодный расчёт. В данном случае я – врач, моё дело лечить людей, а паниковать при виде их травм и болезней. Спешим к вестибюлю. О том, кого везут, знает уже весь медперсонал отделения. Рядом с выходом дежурит бригада во главе с Борисом Володарским. Видя меня, он заранее отрицательно мотает головой.
– Эллина Родионовна, при всём уважении, но я вас к этому пациенту не допущу. Вы и сами прекрасно всё понимаете.
Рядом с ним стоит доктор Звягинцев, он тоже сочувственно кивает, подтверждая слова коллеги. Оба правы: мне нельзя, я лицо причастное, в данном случае мне будут мешать эмоции. Потому говорю, что согласна с их решением, но помешать мне присутствовать рядом они не могут. Мужские лица выражают несогласие, только теперь им нечего ответить: я руковожу этим отделением, и точка.
Вскоре ко входу подлетает «Скорая», останавливается. Наша бригада устремляется к ней, я вижу, как Никиту вытаскивают из машины, а потом стремительно везут внутрь. Дорога сюда свободна: все понимают, насколько дело срочное. Когда каталка равняется со мной, бросаю взгляд на лицо Гранина… по телу бежит неприятный, сковывающий холод.
Это дыхание смерти.
Он не выживет.
Понимаю это, потому что много раз, работая в «Скорой помощи», испытывала подобное чувство. Не знаю, интуиция у меня так хорошо развита или просто жизненный опыт… хотя нет. Нечто необъяснимое. Однажды мы забрали из частного дома крепкого мужчину с переломом ноги. Он всю дорогу до больницы нас развлекал шутками. Но с самого начала, стоило мне оказаться рядом, как я ощутила тот самый незримый ледяной холод. Сначала подумала, что показалось. Может, дуло откуда-то из щели в машине? Там их достаточно, да и погода стояла неприятная. Перед воротами медучреждения пациент внезапно дал остановку. Мы сделали всё, чтобы его спасти, но…
Спешу за бригадой в третью операционную. Гранина перекладывают, подключают с приборам, начинают осмотр. Я замираю в самом дальнем углу третьей операционной, прижимаясь спиной к прохладной кафельной стене, будто она может стать моим единственным укрытием. Заведующая отделением, в эти бесконечные минуты я всего лишь тень, скованная не писаными правилами, а тихой жестокостью собственного сердца. Могу встать у операционного стола, но делать этого не стану.
Никита лежит под ослепительным светом ламп, и его лицо кажется таким бледным, почти фарфоровым, проступающим сквозь суету вокруг. Его тело, такое знакомое и даже любимое когда-то, теперь выглядит чужим и изломанным, будто металл и пластик «Газели» совершили над Граниным какое-то злобное волшебство, и теперь узнать то, что еще сегодня утром было заведующим клиникой имени Земского, очень трудно.
Между нами теперь – целая вселенная строжайших протоколов, и мои пальцы, помнящие тепло его кожи, бессильно сжимаются. Грудь сдавливает тяжелый, невидимый пресс, но я заставляю себя дышать ровно и глубже, впиваясь взглядом в слаженную работу хирургической бригады, в этот сложный механизм, частью которого я не могу быть. Чёрт бы побрал эту медицинскую этику!
Могучее тело доктора Володарского в натянувшемся на плечах халате низко наклоняется над изголовьем. Его большая, но удивительно чуткая рука, – в том, что это именно так, я убеждалась много раз, наблюдая за тем, как он работает, – приподнимает веко Никиты. Зрачок, широкий и бездонный, вяло и нехотя съеживается под лучом фонарика, почти не реагируя на яркий свет. Я вижу, как губы Бориса плотно сжимаются, образуя тонкую упрямую складку.
Рядом доктор Звягинцев, всегда такой спокойный и сосредоточенный, уже склонился над животом пациента и осторожно его пальпирует. По едва уловимому изменению в выражении лица коллеги без слов понимаю: внутри Гранина бушует невидимая глазу катастрофа, свирепое внутреннее кровотечение.
Всегда собранная и стремительная Света Берёзка уже опутала Никиту проводами мониторов. Её движения лишены малейшей суеты. На экране вспыхивают тревожные цифры: бешеная тахикардия – пульс подскакивает до 140, сатурация падает до 87%, и этот показатель режет мне глаза. Операционная медсестра Катя Скворцова, моя правая рука среди среднего медперсонала, беззвучно раскладывает инструменты на синем стерильном поле; каждый лоток и зажим занимают свое идеальное место в предстоящем действе.
Тихий, но твердый, будто выкованный из стали, голос Бориса нарушает гул аппаратуры:
– Лапаротомию, скорее, – он при этом натягивает перчатки, резина с тихим щелчком облегает его пальцы. – Света, кровь готова? – бросает, уже концентрируясь на линии будущего разреза.
– Первая отрицательная, два литра, – отвечает Берёзка, ни на секунду не прекращая устанавливать второй катетер.
Лезвие скальпеля в руке Бориса проводит по коже идеальную, пугающую своей прямотой линию от самой грудины и вниз. Алая волна мгновенно заполняет разрез, скрывая анатомию в своей густой тайне, но Пётр уже подводит наконечник отсоса, и через мгновение картина вновь проступает, обнажая ужасную правду. Селезёнка разорвана на части, ее ткань похожа на мятую, промокшую кровью бумагу. Точные и быстрые, словно манипуляторы умного механизма, пальцы Бориса уже работают, отыскивая и перевязывая крошечные, истекающие сосуды. Пётр Андреевич, сменив позицию, внимательно осматривает печень – правая доля повреждена, сочится, но это еще не конец.
Монитор, этот беспристрастный сторож, издает пронзительный писк, выводя на экран роковые цифры: давление 70 на 40, пульс стремительно падает. Катя подает ретрактор, аккуратно разводя края раны, открывая больший простор для работы. Света вводит адреналин – миллиграмм, внутривенно, и мы все затаив дыхание ждем реакции, которой нет.
– Печень, Пётр Андреевич, – бросает Борис, не отрывая взгляда от операционного поля. Звягинцев послушно переключается, его инструменты с тихим щелчком смыкаются на поврежденных сосудах. Но давление продолжает неумолимо ползти вниз – 60 на 30.
Перевожу взгляд на лицо Никиты. Его зрачки, такие живые и насмешливые когда-то, теперь неподвижны и бездонно расширены, как черные дыры, поглощающие свет и надежду. Я чувствую, как ногти с силой впиваются во влажные ладони, но не могу, просто не в силах отвести взгляд. В висках стучит единственная мысль, навязчивая и жестокая: если однажды Олюшка узнает, что Игорь Золотов – ее не родной, а приёмный папа, и она спросит меня: «Мама, а где мой биологический отец», то что ей отвечу? Старательно гоню эту мысль, заставляя себя сосредоточиться на действиях хирургической бригады.
– Дефибриллятор! – командует доктор Звягинцев. Его голос впервые за вечер срывается на хрипоту. Катя Скворцова заранее, будто читая его мысли, а на самом деле это огромный опыт, уже подносит пластины. – Разряд 200!
Тело Никиты резко, неестественно вздрагивает, подбрасываемое разрядом тока, но на кардиомониторе упрямо тянется ровная, зеленая, безжизненная линия.
– 300 джоулей!
Второй удар. Снова ничего. Тишину разрывает лишь монотонный писк аппарата. Борис Володарский начинает непрямой массаж сердца. Под его ладонями с глухим хрустом поддаются ребра, но он не останавливается, его плечи напряжены в яростном, отчаянном ритме. Света Берёзка вводит еще одну дозу адреналина, старшая медсестра молча подаёт новый инструментарий. Они – идеальный механизм спасения, но вижу, как с каждой потерянной минутой тень безнадежности ложится на их лица, смыкаясь над столом, словно похоронный саван.
– Сколько? – хрипит Борис, и пот с его лба капает на грудь Гранина. Он не прекращает давить, его дыхание почти сбилось.
– Семь минут, – тихо, но очень четко, будто отчитываясь перед самой собой, отвечает Светлана.
Они сражаются еще десять долгих минут, что кажутся вечностью. Массаж, уколы, команды, попытки поймать ускользающий ритм. Но кардиомонитор безмолвствует. В какой-то момент доктор Володарский прекращает давить, его плечи бессильно опускаются. Он медленно поднимает на меня глаза, и в его усталом, осунувшемся лице читаю всю боль, ярость, горечь поражения. Он молча поднимает руку, и этот жест краше любых слов. Затем объявляет:
– Время смерти…
Не выдерживаю. В какой-то миг, когда монитор снова истончается до ровной зелёной линии, внутри меня словно что-то рвётся. Все протоколы, должностные инструкции, рекомендации Володарского и Звягинцева не вмешиваться – всё в одно мгновение превращается в пепел. Вижу, как они бьются, как из последних сил давят, вводят препараты, а сердце Никиты упрямо молчит.
Тогда я бросаюсь вперёд.
– Отойдите! – мой голос хриплый, но такой твёрдый, что никто не осмеливается перечить.
Почти толкаю Бориса в сторону и встаю на место у груди Никиты. Рывком натягиваю перчатки, и холодный запах резины врывается в лёгкие. Мои ладони ложатся на грудную клетку Никиты. Чувствую под пальцами ещё тёплую кожу, податливость ребер, едва скрытую под мышцами, когда-то сильными и уверенными. Сердце, застывшее где-то в глубине, не отвечает.
– Держись, – шепчу почти беззвучно. – Только попробуй уйти, слышишь?
Начинаю ритмично давить. Счёт внутри головы отстукивает как метроном: «раз, два, три… вдох». Лёгкие поднимаются под маской аппарата. Я снова давлю, чувствуя, как трещат кости под моими руками, – «у него точно будет парочка переломов», но останавливать себя не могу и не буду. Каждое движение отдаётся болью в запястьях, но вкладываю в них всё –и знание, и силу, и отчаянную волю.
В висках стучит кровь, я вся превращаюсь в этот ритм: «раз, два, три… вдох». Не думаю ни о чём, кроме того, что должна вернуть его. Должна. Не имею права отступить. Каким бы ни был Гранин, он – родной отец моей Олюшки, а еще – папа Миши, пусть и отказался. Да чёрта с два я позволю ему бросить мальчика!
– Элли… – слышу за спиной осторожный голос доктора Володарского, но он не решается вмешаться. Видит: не остановлюсь. Пот на лбу течёт, Катя промокает его, продолжаю. Грудная клетка уходит под моими ладонями, воздух вырывается с сипением. Минуты растягиваются в вечность. Чувствую, как собственное сердце колотится так, что вот-вот выпрыгнет наружу.
И вдруг – дрожь. Сначала едва уловимая, как будто где-то в глубине отозвалась крошечная пружинка. Замираю, но тут же продолжаю надавливать, не позволяя надежде обмануть. Монитор, до этого молчавший, внезапно подаёт слабый зубец. Едва заметный, но он есть!
– Есть импульс! – выкрикивает Берёзка, и в её голосе слышу удивление, перемешанное с облегчением.
Продолжаю давить, ритм ускоряется, линии на мониторе начинают оживать. Зубцы становятся чётче, выше, пусть и не слишком уверенные, как первые детские шаги. В какой-то миг чувствую: сердце Никиты само откликается под ладонями. Оно сопротивляется моему нажиму, хочет работать, биться, наполняться кровью.
Слёзы застилают глаза, но не останавливаюсь. Только когда коллега Володарский мягко кладёт руку на моё плечо и произносит низким, спокойным голосом:
– Всё, Эллина Родионовна. Он дышит. Сердце пошло.
Отнимаю ладони. Колени подгибаются, почти падаю, но Борис меня подхватывает. В глазах мутнеет, мир качается, а в ушах оглушительный звук биения сердца Никиты, выведенный аппаратом. Такой хрупкий, неровный, но настоящий. Живой. Глотаю воздух жадно, как утопающий, и смотрю на лицо Гранина. Оно всё так же неподвижно, веки сомкнуты. Он в коме, глубокой и тягучей, как ночной сон без сновидений. Но он не ушёл. Он с нами.
Прижимаю к губам тыльную сторону ладони, чтобы не разрыдаться. Шепчу только для себя:
– Я не позволю тебе уйти. Слышишь? Не позволю.
Вокруг продолжается работа: катетеры, капельницы, швы, короткие команды, быстрые шаги. Я стою у стола, вслушиваясь в каждый стук сердца Никиты, и понимаю: именно это биение теперь удерживает меня саму в мире живых.
Дверь операционной распахивается. На пороге возникает Маша Званцева. Она выглядит какой-то... взъерошенной и нервной. Бросает быстрый взгляд на неподвижное тело Никиты, потом смотрит на Володарского и Звягинцева, на медсестёр, что замерли, как каменные изваяния. Её взгляд натыкается на меня, и в нём вспыхивает искра осознания.
Она стремительно пересекает операционную и хватает меня за руку. Чувствую, как её пальцы с силой впиваются в моё левое запястье. Маша тащит меня прочь, и не сопротивляюсь, как будто тело больше мне не принадлежит. Я – просто тряпичная кукла, которую ведут за собой. Шагаю мимо безмолвных коллег, провожающих полными сожаления взглядами.
Званцева ведет меня по коридору мимо палат, процедурной, подсобки… Слышу, как что-то говорит, но не могу разобрать ни слова. Её голос звучит глухо, как будто сквозь толщу воды. В конце коридора она распахивает дверь в мой кабинет, заводит внутрь и закрывает за нами дверь. Потом кладёт руки на плечи и чуть трясёт, заставляя поднять на неё взгляд.
– Элли, послушай меня. Ты не виновата. Вы сделали всё, что могли. Ты слышишь? – её голос срывается. – Дальше он сам. Только сам.
Не способна ответить. Из глаз начинают катиться слёзы. Не могу больше их сдерживать. Они текут по щекам, капают на медицинский халат. Закрываю лицо руками и наконец позволяю себе расплакаться.