Утро было на редкость ясным — тонкий морозец вылизал стекла так чисто, что из окна коридора видны были даже сизые дымки над крышами. Я стояла у батареи и грела ладони, хотя перчатки лежали в сумке. От тепла чугуна пахло старой краской и пылью; этот запах всегда напоминает мне детство — школы, поликлиники, очереди. Люди приходят сюда с надеждой и с тоской, и воздух их впитывает, как стены — влажность.
Жена тайги 50. Начало
Секретарь высунулась из двери зала, коротко глянула на меня — взгляд измерил от ботинка до платка — и исчезла. В коридоре было тихо: шаги гулко отдавались по кафелю, скрипнула дверь лифта, кто-то тихо шепнул: «У неё двое… девочка и мальчик». Я не обернулась. Я знала, что говорят обо мне. Соседи пришли «посмотреть», опека — «отчитаться», адвокат — «отработать», а я — просто быть. Быть матерью.
Пальцы тянуло в старом шраме — привычный привет от той истории, когда меня затолкнули в багажник. И всё же я была спокойна. Какая-то новая, простая тишина встала внутри: как если бы надолго забытая молитва вспомнила меня сама.
— Гражданка… — голос охранника был не груб, но служебен, — проходите в зал, пожалуйста.
Зал был невелик. Высокие окна, тусклая люстра, длинные скамьи — всё как в больнице, только вместо запаха карболки — запах бумаги. На первом ряду — женщина из опеки, я знала её лицо: идеальная прическа, аккуратный блокнот с угольно-черными графами. Рядом — мужчина в синем костюме, адвокат мужа; он перелистывал папку с желтыми закладками, не глядя ни на кого, и от этого становился похож на хирурга, который ещё не решил, что отрезать.
На скамейках позади — знакомые спины. Соседка с пятого этажа, та, что писала жалобу, сидела ровно, прижав сумку к животу, будто я могла ее отнять. Рядом с ней — мужчина в камуфляжной куртке, новый сосед, который однажды помог мне донести ящик с картошкой до лифта, но с тех пор имущества у нас общего не было. Они пришли смотреть, как тут у нас с правдой.
Я села. Рядом – мой адвокат. Скамья, как холодный язык, лизнула через пальто кости бедер. В животе стало пусто и тихо, как бывает в лесу перед снегопадом. На меня накатила память — слишком короткая, почти миг: руки девочки, зажатые в моих, её больной, срывающийся голос: «Спасибо… если бы не вы». Я быстро перекрестилась — сама, незаметно.
Судья вошла без лишнего шума — как медсестра, когда больной задремал. Она не была красивой женщиной, но в её лице было то, что всегда заставляет людей говорить тише: сосредоточенность. На долю секунды её взгляд задержался на мне — и я увидела в этом взгляде не себя, а тень другой девочки, с распухшими от слёз глазами. Судья опустила ресницы, и на столе мягко шлёпнулась папка.
— Открывается судебное заседание… — голос её был ровен, в нём не звенела ни одна струна. — Рассматривается дело… (она назвала наши фамилии) …о лишении родительских прав матери в отношении несовершеннолетних детей, Татьяны… и Алексея…
Я слушала свою жизнь, как чужую. Фамилии, даты, справки — как если бы обо мне рассказывали тихо в соседней комнате. Секретарь читала, опека кивала — аккуратно, маленькими кивками, а адвокат мужа делал пометки, будто записывал рецепты супа. Я ловила ритм своих дыханий, как в тайге ловят ритм топора: удар — вдох, удар — выдох. Если собьёшь такт — руки устанут раньше головы.
— Представитель органа опеки, — сказала судья, — изложите.
Женщина поднялась. Скулы у неё были острые, лицо безукоризненно спокойным. Она говорила, как пишут протоколы: «имеются сведения», «установлено», «в ходе осмотра условий проживания». В её словах не было зла — только пустынный ветер констатации.
— В квартире… — она заглянула в лист, — отмечены следы неаккуратного хранения вещей… (она перечисляла полки и ящики, словно читала список для переезда) …в присутствии детей мать не всегда сдерживалась эмоционально… имеются жалобы соседей… В период се… — она замялась, — в период отсутствия матери дети проживали у отца и бабушки, уход обеспечивался…
— Уточните «период отсутствия», — ровно сказала судья.
— По показаниям… (фамилии и даты), — представитель опеки поправила очки, — мать отсутствовала более шести месяцев без объяснимых причин.
— Без объяснимых… — повторила я, и слово, как горячее железо, прожгло язык. Полгода в тайге можно прожить, как три года в городе. Только кто этому поверит, кроме сосны?
— У вас будет возможность высказаться, — негромко заметила судья и тонко кивнула: «Сядьте».
Адвокат мужа поднялся с мягкой улыбкой человека, который всегда берёт дополнительные салфетки в кафе — на всякий случай.
— Уважаемый суд… — начал он с вежливой тяжестью, — позвольте обратить внимание на последовательность поведения матери. Мы не ставим под сомнение её чувства (он оглянулся на меня и улыбнулся своей неживой улыбкой), но факт остаётся фактом: дети нуждаются в стабильности. Стабильность это не героические рассказы о тайге, не участие в сомнительных предприятиях, не бесконтрольные исчезновения. Стабильность это режим, школа, ужин в семь вечера. Мой доверитель, находясь под стражей… — он на секунду сбился, но взял себя в руки, — моя доверительница, бабушка, обеспечивала…
— Мой муж в тюрьме, — тихо сказала я, не выдержав, — и его мать — тоже.
— Это не тема сегодняшнего заседания, — мгновенно сказал адвокат, как хлопнул дверью.
— Не перебивайте, — попросила судья, не повышая голоса. — Продолжайте.
— Благодарю, — кивнул адвокат. — Итак, у нас есть основания полагать, что мать склонна к… — он поискал слово, — к экстремальным формам самореализации, что неизбежно отражается…
Слова валились на стол, как костяшки домино: аккуратно, в ряд, без кровавых пятен. Он не говорил «плохая мать». Он говорил «неудобная», «рисковая», «нестабильная». За такими словами удобно прятаться и судьям, и соседям, и самим детям, потому что простое слово «люблю» всё равно ничего не объясняет.
Я сидела, слушала, и мне вдруг показалось, что зал медленно заполняется водой — прозрачной и холодной — и если я не встану сейчас, то утону тихо, как тонут рыбы в садках.
— Скажите, — повернулась ко мне судья, — где вы были в период, который называет опека?
— В лесу, — сказала я. — В тайге. Меня увезли туда.
— Кто?
— Муж. — Я выдержала паузу и добавила: — И его люди.
Лёгкий шум пробежал по скамейкам. Секретарь вскинула голову, представляя, вероятно, как это записать. Адвокат поднял ладонь, как дирижёр, который сейчас припомнит забытый мотив.
— Уважаемый суд, — сказал он, — мы уже слышали эти гиперболы. Но есть документальные факты: мать неоднократно вступала в конфликты с соседями, органы опеки фиксировали нарушения режима… её публичное поведение — излишне агрессивно, она… — он перевёл взгляд в свой лист, — в десятых числах месяца совершила нападение на трёх мужчин у школы.
— Я защищала ребёнка, — сказала я.
— Ваша честь, — мягко улыбнулся адвокат, — у нас все, как правило, «защищают».
— Вы видели съёмку? — спросила я, уже не глядя на судью, только на него. — Там две минуты и тридцать секунд, где сто человек вокруг смотрят, как тащат девочку за локоть. Сто человек — и никто не двинулся. А я двинулась.
— И получили травму, — вставила женщина из опеки, не поднимая глаз.
— И девочка теперь живёт, — сказала я так спокойно, как только умела.
Я не люблю громких слов. В лесу их не слышно. Там слышно, как трещит кора под солнцем, как тонко свистит мышь под снегом, как ветер переговаривается с верхушками елей. Но сейчас эти городские стены требовали, чтобы я произнесла хотя бы одно — на всю жизнь. Я вдохнула.
— Я — мать. И я не уйду. Даже если всем удобнее, чтобы я ушла.
— Давайте без деклараций, — устало сказала судья, хотя глаза её потемнели. — Есть ли у вас доказательства… — она поправила лежавшую слева папку, — вашего утверждения о похищении?
— Есть рапорт, — сказала я. — Есть показания. Есть люди, которые меня вытащили. Они не всегда могут приехать… — Я запнулась. — Но один человек обещал.
В этот момент мне стало по-настоящему страшно. Потому что обещания это веревочные мосты: если не пройти — они сгниют; если уйти — провиснут над пропастью; если идти — сквозит под ногами пустота. Виктор сказал, что постарается. Но я знала его службу. Я знала цену минутам и словам на той стороне жизни.
— Продолжим, — сказала судья и кивнула женщине из опеки. — В ходе последнего обследования жилищных условий…
Я слушала её перечисление тарелок, простыней, розеток и думала о том, как люди любят измерять любовь линейкой. В моём доме было по-разному: иногда пусто, иногда тесно; иногда горячий суп, иногда — горячая вода из-под крана; иногда я падала на диван, не раздеваясь, иногда укладывала детей, считая их дыхания, как считывают следы на тропе.
Я бы рассказала им всем, как мы с Таней чистили рыбу на кухне и хохотали, разбрызгивая чешую по плитке — так, что кошка обиженно ушла под стол; как Алёша, посапывая, прижимал ко мне ладонь и говорил во сне какие-то звериные слова — «мишка», «рыжик», «вулкан». Но судебные заседания не состоят из рыбы и вулканов, они состоят из «согласно пункту, подпункту».
— Ваша честь, — адвокат откашлялся, — позвольте задать матери несколько вопросов.
— Коротко, — сказала судья.
Он подошёл ближе. От его одеколона пахло прохладой и мятой. Таким пахнут улыбчивые мужчины в банках, когда вы платите им долг.
— Скажите, гражданка, — он улыбнулся, — вы любите своих детей?
— Да.
— Вы готовы обеспечить им… — он заглянул в лист, — «необходимый посуточный уход, педагогическое сопровождение, психологически благоприятную среду»?
— Да.
— Вы готовы отказаться от… — он поискал слово, поднял глаза, — от всех ваших «исключительных обстоятельств», от этой… (он сделал неопределенный жест) «тайги»?
— Нет.
— Простите? — он склонил голову.
— Я не откажусь от себя. Но я всегда выбираю детей первыми. В тайге я выбирала их каждым шагом — потому что шагала, чтобы вернуться к ним. Здесь — тоже.
Адвокат улыбнулся шире, как будто я сказала именно то, чего он ждал.
— То есть вы признаёте, что ваш образ жизни сопряжён с рисками?
— Жизнь сопряжена с рисками, — сказала я. — Даже если вы живёте на седьмом этаже и ругаете соседей.
Лёгкий смешок прокатился по залу. Соседка с пятого этажа опустила глаза. Судья постучала карандашом.
— Достаточно, — сказала она. — Стороны высказались. Суд удаляется…
Она не успела закончить фразу.
Дверь слева, та, через которую обычно бесшумно входят конвоиры, слегка дрогнула. Я не видела человека — только тень на полотне, как от птицы, пролетевшей над снегом. Потом дверь открылась шире, и в зал вошёл мужчина. Он шёл не быстро и не медленно — так идут люди, чьи шаги всегда слышны тем, кому нужно. Никаких погон, никаких поз — только простая куртка, выцветшие джинсы, сухая ладонь, короткий кивок секретарю.
Я не обернулась — узнала его по тишине, которая упала на меня, как теплое одеяло. В этой тишине прекратил нудно звенеть люминесцентный свет, перестали шуршать бумаги, перестало ныть в шраме. Осталось только одно — чувство, что война за спиной, но оружие всё ещё в руках.
— Прошу прощения за опоздание, — сказал он. Голос был уставший и ровный. — Я — свидетель.
Судья подняла глаза и почему-то тоже кивнула — словно давно знала этот голос. Секретарь забегала глазами по списку свидетелей, и в камушках её браслета вспыхнули крохотные огоньки. Женщина из опеки прижала к себе папку, как грелку. Адвокат, всё ещё улыбаясь, вдруг перестал моргать.
Я сидела и смотрела на его шею — знакомую линию, которая однажды так близко согрелась у моего виска, что стало страшно дышать. И впервые за всё это длинное утро мне захотелось расплакаться. Не громко, не навсегда — просто дать воде выйти из меня, чтобы остаться чистой.
Он обернулся, и наш взгляд встретился. Никакой сцены, никаких клятв. Он чуть-чуть поднял бровь: «Здесь?» Я кивнула: «Здесь».
Судья постучала по столу карандашом.
— Суд продолжает заседание, — сказала она. — Свидетеля — к трибуне.
Продолжение следует……..
Не забудьте подписаться на канал, дальше будет только интереснее.