Огненный ад в заливе Никомедии догорал, освещая багровым светом стены древнего города. Для его защитников это пламя было погребальным костром их последней надежды.
Они видели все. Они видели, как флот их спасителей, могучий флот Генуи, был обращен в пепел и крик горсткой дерзких османских кораблей. Они видели мощь нового, страшного оружия. Они поняли, что помощи не будет. Никогда.
Всю ночь в городе выли женщины и молчали мужчины. А на утро, когда первый луч солнца осветил почерневшее от дыма небо и усеянное обломками море, над главной башней Никомедии, бывшей столицы римских императоров, медленно, словно нехотя, поднялся белый флаг. Город сдавался.
В османском лагере, который гудел от радости победы, известие о капитуляции было встречено оглушительным ревом. Воины праздновали. Они победили! Великий город, последний оплот Византии в Анатолии, пал!
Но их командир, шехзаде Алаэддин, не праздновал. Он сидел в своем шатре, и перед ним лежало полное донесение с восточного фронта. Каждое слово в нем было пропитано и славой, и кровью.
Он читал о гениальном маневре Орхана, который заманил армию Караманидов в ловушку. Он читал о ярости османских воинов, мстивших за Бамсы-бея. Он читал о триумфальном штурме Коньи, столицы врага.
А затем он читал о том, как его брат, Орхан, увидев, что знамя Султана в опасности, один, как лев, бросился в самую гущу врагов, чтобы защитить его. Он спас знамя. Но вражеское копье, пробив доспех, вошло ему в бок.
«Рана глубока, – писал главный лекарь. – Мы остановили кровь, но начался огонь внутри. Жар. Шехзаде горит. Он не приходит в себя. Мы делаем все, что в силах человеческих. Остальное – в руках Всевышнего. У него осталось несколько дней. Не больше».
– Шехзаде, они сдаются! Никомедия наша! Это великая победа! – в шатер, сияя от радости, вошел Тургут-бей.
Алаэддин медленно поднял на него глаза, и в них была такая мука, что старый воин замолчал на полуслове.
– Какая польза от этого города, Тургут-бей, если мой брат умрет? Что я скажу отцу?
Он встал. Его решение было мгновенным.
– Тургут-бей, Кёсе Михал. Вы примете капитуляцию от моего имени. Войдите в город с честью. Будьте милосердны. Гарантируйте жителям их жизнь, их веру и их имущество. Такова воля моего отца, Султана. Никакого грабежа. Никакой резни.
– А ты, шехзаде? Ты не войдешь в город, который сам завоевал?
– Нет, – ответил Алаэддин, уже застегивая ремень дорожного плаща. – Я должен ехать. Я должен успеть.
***
Церемония сдачи Никомедии была торжественной и тихой. Наместник города, седой византийский аристократ, в сопровождении епископов и знати, вышел из главных ворот и вручил символические ключи от города Тургут-бею.
Османская армия входила в город. Но это было не похоже на вторжение варваров. Воины шли ровными рядами, в полной тишине, не глядя на испуганных горожан, высыпавших на улицы.
Кёсе Михал, сам бывший византиец, на чистом греческом языке зачитал указ шехзаде Алаэддина, гарантирующий всем свободу и защиту. Люди, ожидавшие увидеть резню и пожары, с недоверием слушали эти слова.
Они видели не дикарей. Они видели рождение новой, дисциплинированной, справедливой власти.
Тургут-бей, поднявшись на главную башню, смотрел, как его воины медленно и без единого инцидента занимают ключевые посты в городе. Рядом с ним османское знамя с полумесяцем медленно поднималось по флагштоку. Он смотрел на это знамя и молился. Он молился не о славе. Он молился о двух шехзаде, которые добыли эту победу такой страшной ценой.
***
А в это время Алаэддин мчался на восток. Это была отчаянная гонка со смертью. Он не спал, не ел, меняя загнанных коней на каждом посту. Он гнал свою немногочисленную охрану так, что даже закаленные воины едва выдерживали этот темп.
Он был больше не шехзаде, не полководец, не дипломат. Он был просто братом, который боялся опоздать. Леса, горы, степи – все смешалось в один бесконечный, изматывающий путь.
Через несколько дней он, наконец, достиг османского лагеря под стенами захваченной Коньи. Но лагерь не праздновал победу. Он был тихим и мрачным, как склеп.
Его провели к шатру Орхана. У входа он увидел своего отца. Осман-султан сидел на простом походном стуле, глядя в одну точку. Он, казалось, постарел на десять лет. Он просто кивнул сыну, не в силах говорить.
Алаэддин вошел в шатер. Внутри было темно, пахло травами, лекарствами и лихорадкой. На походной кровати, бледный и неподвижный, как изваяние из воска, лежал его брат. Его дыхание было едва слышным. Рядом сидели лучшие лекари, но их лица были полны бессилия.
Алаэддин опустился на колени у кровати брата. Он взял его горячую, сухую руку. Руку воина. Руку, которая столько раз сжимала меч, чтобы защитить его, Алаэддина, и их государство.
– Брат, – прошептал он, и его голос, всегда такой ровный и спокойный, сорвался. – Я здесь. Я успел.
Он склонился ниже, к самому уху Орхана.
– Никомедия пала. Мы победили, брат. Вместе. Как ты и хотел. Теперь твоя очередь побеждать. Ты должен победить эту тьму. Слышишь меня? Ты должен жить. Ради отца. Ради меня. Ради нашего будущего. Живи.
Он говорил, и слезы, которые он сдерживал всю дорогу, катились по его щекам, падая на руку брата.
Орхан не пошевелился. Он не открыл глаз. Но из-под его плотно сжатых век медленно выкатилась и застыла на виске одна-единственная слеза. Он слышал. Он боролся. Но его жизнь висела на тончайшей нити, и никто не знал, в чьих руках были ножницы – в руках Всевышнего или в руках смерти.
Победа и трагедия идут рука об руку! Великая Никомедия пала, открыв османам путь к самому сердцу Византии. Но какой ценой? Наследник престола, герой восточной войны, шехзаде Орхан, лежит на смертном одре.
Смогут ли лекари сотворить чудо? Услышит ли он зов своего брата и отца? И что будет с молодой империей, если ее главный меч сломается? Напряжение достигает своего предела.