Весть о разгроме Караманидов и смертельном ранении Орхана ударила по осадному лагерю под Никомедией, как удар тарана. Радостные крики, которыми воины встретили новость о великой победе, затихли, сменившись тревожным, испуганным шепотом.
Все взгляды были обращены на шатер младшего шехзаде. Что он будет делать? Снимет ли он осаду и бросится на восток, к умирающему брату?
Алаэддин сидел в своем шатре один. Свиток с донесением лежал перед ним на столе. Впервые в жизни его ясный, холодный, как лед, разум отказал ему. Он чувствовал не как стратег, а как брат.
Он видел перед собой не наследника престола, а Орхана – мальчишку, с которым они вместе росли, дрались, делили тайны. Соперничество, зависть, споры – все это превратилось в пыль перед лицом возможной потери.
И его первым, человеческим порывом было вскочить на коня и мчаться на восток, чтобы успеть… Успеть сказать. Успеть проститься.
В шатер, не спрашивая разрешения, вошел Тургут-бей. Его старое, покрытое шрамами лицо было серьезным, но в глазах светилась мудрость.
– Я знаю, о чем ты думаешь, шехзаде, – сказал он тихо. – Твое сердце рвется туда. И любой воин поймет тебя.
– Но я не просто воин, Тургут-бей, – ответил Алаэддин, и его голос был глух. – Я – сын Султана.
– Именно, – кивнул старый военачальник. – А твой брат сражался и проливал свою кровь за то, чтобы это государство выжило и стало великим. Если ты сейчас бросишь эту осаду, если ты покажешь врагу свою слабость, его победа на востоке потеряет всякий смысл. Его жертва будет напрасной.
Он положил свою тяжелую руку на плечо шехзаде.
– Твой долг сейчас – здесь. Остаться. И победить. Это будет лучшей молитвой за здоровье твоего брата.
***
Весть о ранении Орхана, как и ожидал Алаэддин, летела быстрее ветра. И она принесла свои ядовитые плоды. В осажденной Никомедии, где горожане уже были готовы сдать город, новость о том, что «кровожадный» Орхан умирает, а османской армией теперь командует «книжный червь» Алаэддин, вызвала взрыв новой надежды.
А в генуэзской Галате Подеста, синьор де Мари, понял, что это – его шанс. Шанс нанести ответный удар.
– Основная армия османов далеко на востоке, и она, возможно, уже обезглавлена, – говорил он на тайном совете. – У стен Никомедии стоит их слабое крыло во главе с мальчишкой-книжником, который сейчас, скорее всего, плачет в подушку. Пришло время действовать.
Он не стал объявлять войну. Он прибег к своему любимому оружию – предательству. Он собрал эскадру из десяти лучших боевых галер, посадил на них отборных солдат и отправил к Никомедии.
Официальная версия – «гуманитарная миссия для эвакуации женщин и детей». Настоящая цель – внезапным ударом уничтожить османо-венецианский блокадный флот и высадить десант, чтобы ударить в тыл армии Алаэддина.
Когда на горизонте показались генуэзские паруса, в османском лагере началась паника. Но Алаэддин был спокоен. Его горе не ослепило его, а наоборот – сделало его ум острым и холодным, как лезвие хирурга.
Венецианский адмирал, командовавший блокадой, прислал ему сообщение: «Генуэзцы просят о переговорах. Утверждают, что у них мирная миссия. Что прикажете, шехзаде?».
Тургут и другие командиры советовали не вмешиваться.
– Это их европейские дрязги, шехзаде! Пусть венецианцы сами с ними разбираются! Не будем рисковать нашими людьми и нашими новыми огненными кораблями!
Алаэддин стоял на высоком утесе и смотрел в подзорную трубу на приближающийся флот. Он видел, как низко сидят в воде их корабли. Слишком низко для «эвакуации женщин и детей».
Но идеально – для тысяч солдат, прячущихся в трюмах. Он видел, как маневрируют их галеры, пытаясь взять венецианцев в клещи. Он видел ловушку.
Он опустил трубу. Его лицо было спокойным, но в его глазах горел тот же холодный, безжалостный огонь, что и у его отца в решающие моменты.
– Тургут-бей, – сказал он. – Передай приказ венецианскому адмиралу. Никаких переговоров.
Он повернулся к капитану «огненных охотников».
– Использовать «Шихабы». Все. Сжечь их. Немедленно.
Это был приказ, которого никто не ожидал от тихого, вдумчивого шехзаде. Приказ, поражающий своей жестокостью и гениальной своевременностью.
И десять черных, хищных «огненных охотников», которых до этого момента прятали в потайной бухте, вышли на охоту.
Генуэзцы, уверенные в своей безнаказанности, уже подходили к венецианской эскадре, готовясь к предательскому удару. И вдруг они увидели их. Десять маленьких, невероятно быстрых кораблей, которые неслись прямо на них, игнорируя стрелы и баллисты.
А затем начался ад.
Первый «Шихаб», которым командовал один из пиратов Самсы, подошел к генуэзскому флагману и изрыгнул из своего медного сифона струю зеленого огня. Огромная галера вспыхнула, как соломенная. Раздались чудовищные крики сотен солдат, заживо горевших в ее трюме.
Затем ударили остальные. Десять огненных копий пронзили генуэзский флот. Это была не битва. Это было истребление. Неуязвимый греческий огонь превращал дерево в пепел, железо – в расплавленный шлак, а людей – в кричащие факелы. Море горело.
Защитники Никомедии, с надеждой смотревшие со стен на своих спасителей, в ужасе наблюдали, как их флот спасения превращается в пылающий погребальный костер. Их последняя надежда умирала в огне.
Алаэддин стоял на утесе и молча смотрел на дело рук своих. Оранжевые отблески пламени танцевали в его глазах. Тургут и другие командиры смотрели на него с новым чувством. Со смесью восхищения и страха.
Тихий шехзаде, мальчик-книжник, только что отдал свой первый боевой приказ. И этот приказ был самым безжалостным и самым эффективным из всех, что они когда-либо видели.
В этот день, в огне генуэзского флота, умерла последняя частичка наивного ученого. И родился будущий Великий визирь – холодный, расчетливый и беспощадный к врагам своего государства.