— Мам, — сказал я, — это правда?
Ответ ее был обыденным, даже без капельки волнения или вины передо мной:
— Правда. А что такого? Да, я взяла твои деньги на ипотечный взнос, чтобы сделать младшенькому подарок. Это ж мы — мы семья. И деньги — наши деньги — семейные.
— Я же не украла их у кого-то?! Я взяла их у тебя и сделала подарок сыну — а что?
— Лешке двадцать лет как-никак исполняется. Ему же надо, он молодой. Сейчас без машины-то как? И на работу ему ездить, и по жизни — друзья же, девчонки. Не будут над ним смеяться! — лишь проговорила мать.
Я почувствовал, как меня распирает какое-то детское чувство предательства и обиды. Руки в этот момент опустились.
Мне было двадцать шесть, я всю жизнь сдерживал себя от лишних трат и лишних эмоций, но сейчас хотел швырнуть телефон в окно.
— Это твой брат, между прочим... И я же не просто так взяла и всё, я верну! Да, не всё сразу: четыреста тысяч у меня на вкладе лежит, через полгода вклад закончится, проценты начислят по нему — деньги твои.
— Мама, ты серьезно, четыреста тысяч, через пол-
года?! Мне сейчас мой миллион нужен, не меньше! — чуть не срывался на криг я.
— Да, четыреста тысяч, ну и плюс проценты по вкладу, тоже тебе отдам, так уж и быть! — сжалилась надо мной мать.
—А остальные шестьсот?! — лишь спросил я.
— А остальное — считай твоим подарком брату на день рождения. Ну а что? Он же родной тебе!
Мы договорили плохо. Я пришел на кухню к Марине и сел на край дивана так, будто он был скалой. Марина молча поставила на стол суп, и я рассказал — без приправ, просто как есть. Она слушала, замерев с ложкой, потом положила руку на мой затылок. «Будем разбираться», — сказала она. И это «мы» было единственной реальностью, которая в тот день меня не поранила.
Кто не читал первую часть рассказа, ссылка на нее в конце публикации. А мы продолжим:
На следующий день я поехал к маме. Мне хотелось волшебства: чтобы она сказала, что она пошутила, или что ошиблась. Но волшебства не произошло.
У неё всё было как обычно. На кухонным столе — вазочка с печеньем и прозрачный заварник с чаем.
Мама встретила меня в своем медицинском халате после своего дежурства, как встречают не сына, а пациента в больнице: с видом, что "как вы уже тут все надоели: ходите тут и ходите со своими болячками".
Она крепилась не потому, что была виновата, а потому, что считала себя правой.
— Ты же понимаешь, — сказала она, — он (мой младший брат Алексей) мальчишка. Его засмеют, если будет ходить с девчонками пешком.
— Да и по работе — ты сам меня ругал, что ему надо устроиться нормально, а без машины сейчас как?
— Ты, Вася, уже мужчина, у тебя уже вон какие плечи широкие. Ты вон какой — самостоятельный. А он еще учится. Я ему хочу дать то, чего ты не имел — нормальный старт.
—И он не виноват, что родился позже. И вообще — мы одна семья. Что это за эта новая мода — мои деньги, твои деньги?!
— Ты у меня взяла мои деньги на мою квартиру, — сказал я — и даже не спросила».
— Я спросила, — возразила мать. — Сама себя. И совесть моя ответила: делай».
Мы говорили, как будто у нас на столе лежит сломанный предмет, который мы оба называли «справедливостью», но каждый видел его по-своему.
Я пытался напомнить ей о том, какие планы у нас с Мариной (моя девушка), какое напряжение у нас сейчас, когда мы скитаемся по съемным углам и какое облегчение несет свой угол жилья, пусть даже в ипотеку. Что мы с Мариной ждали этого момента как освобождения.
Мама мне говорила о другом: что жизнь — штука обидчивая, что мужчину видно по тому, как он поддерживает тех, кто слабее, и что брат — это навсегда, а вот супруга — это может быть сиюминутным...
Я уехал от нее пустой. Марина выслушала меня по приезду и не стала предлагать решения. Она предложила чай, и я пил его так медленно, как никогда. Ночь мы провели молча. Утром я позвонил брату.
— Лёх, — сказал я младшему брату, — ты понимаешь, что это были мои деньги? На квартиру?»
Он замялся.
— Я… я не знал, — сказал он.
— Мама сказала что у неё свои деньги есть. И, что ты немного поможешь.
— Я думал — это как бы подарок общий. Прости. Я… Ну, может, давай я буду отдавать? По чуть-чуть? Я же устроился наконец курьером подрабатывать. Не сразу, конечно, но что-то я же отдам?
В его глазах я не увидел лукавства. Мама подставила брата также серьезно, как и меня. Я смотрел в его глаза, и видел, как ему важна эта машина, автомобиль был действительно хорошим и стоил своих денег. И мне не хотелось рубить топором по нашим отношениям с братом, ведь до этого мы хорошо друг-друга понимали.
— Давай так, — сказал я, — ты составишь расписку. Не потому, что я в тебя не верю. А потому, что мы — оба взрослые, а не только я. И если взрослые делают ошибки, они должны их исправлять не обещаниями, а действиями».
— Хорошо, — вздохнул он.
Я понимал, что поступаю жестко. Но я же не потребовал сейчас же продать машину, ведь это значило бы... Да много чего это значило бы.
А параллельно стало тесно жить с нашим новым общим соседом. Он начал водить друзей и подруг, вместе устраивать пьяный притон на нашей общей кухне.
Мы вызвали того самого знакомого, который сдавал нам квартиру, и он, пожав плечами, сказал: «Ну потерпите. Яж вам цену сделал хорошую, хотите еще немного скину?».
Но мы с Мариной не стали терпеть. Собрали вещи и сняли маленькую студию у метро — дороже, но без сожительства с непонятными элементами.
Чтобы укладываться по платежам за новое жилье я продал свой старый «Фокус» — гордость, пережившую со мной четыре зимы. Мы с Мариной стали ездить на метро и ходить пешком — рука в руке, как в начале наших отношений, когда я был третьекурсником.
В банке не очень радовались, что мы тянем с квартирой, но обещали, что одобрение останется в силе, если мы найдем объект в ближайшие месяцы.
Я поймал себя на мысли, что могу не успеть. У меня было чувство, что ты опоздал на один день и теперь стоишь на перроне, по которому больше не пустят твой поезд.
Марина работала как и прежде — она работала мастером йоги, тренером, или как это называется?
Однажды она пришла с работы раздраженной и сказала:
— Знаешь, Вась, что такое граница? Это когда ты не кричишь на своих родственников, а потом их прощаешь каждый раз за их проступки, а просто говоришь каждый раз — вот это — нельзя. А если тебя не слышат — просто уходишь.
Я сидел на диване и кивал головой, я понимал, к чему она клонит.
— С мамой точно так же, Вась. Ты можешь продолжать ей помогать — столько, сколько можешь и сколько считаешь правильным. Но не когда, твоя помощь разрушает фундамент твоего жилища.
Я отложил телефон.
— Я не хочу больше быть банком для семьи, — сказал я.
— Банком, в который можно зайти ночью через черный вход и выкрасть оттуда все деньги».
— Ну так перестань, — кивнула Марина.
Мы пошли к маме вдвоем. Конечно был соблазн рвануть, разметать всё к чертям собачьим, пойти в полицию, но я одумался. Я посчитал, что так неправильно. Да, родные люди меня предали, да, они, считай, украли у меня последние деньги, но... у них было свое представление о правильности своих действий.
Мама делала вид, что спокойствие — это ее второе имя. Она выложила на стол свои расчеты: вот сколько у нее было на вкладе, сколько она вернет через полгода вместе с процентами, а остальное она считала, что я должен подарить своему брату.
— Давай так, — сказал я мягко, — ты даешь мне расписку, заверенную у нотариуса, что должна мне такую-то сумму - точно как ты сказала 500 000.
— Брат даёт мне — вторую расписку — что обязуется возвращать по возможности ежемесячно такую же сумму — также 500 000. Также плюсуем к этому проценты , которых я лишусь за это время.
— А я — обязуюсь не требовать немедленного возврата денег и продажи машины, но прекращаю любую финансовую помощь и брату и тебе. Он уже взрослый и сам пусть учится зарабатывать на свою учебу, а ты — живешь на свою пенсию.
— Ты что, бумажки какие-то придумал в семье? Позоришь меня, что ли? — Мама обиделась так, как будто я подал на нее в суд.
Я отрицательно помотал головой.
— Я не позорю. Я учусь быть взрослым. И люблю тебя не меньше. Просто хочу, чтобы ты не путалась — где любовь и семейные отношения, а где чужие деньги.
Марина тихо сжала мою ладонь под столом.
Подписали у нотариуса тяжело. Лёха краснел, мама грызла ручку, потом уронила ее, потом подняла и сказала — «руки дрожат». У нас у всех дрожали. Но в конце дня я унес домой два листка бумаги, которые ровно ничего не меняли в мире, но очень многое — во мне.
За это лето я сделал то, о чем не любил говорить: работать стал еще больше. Я брал смены, от которых раньше отказывался, мы сокращали расходы с Мариной.
Марина предложила вести таблицу для экономии — больше для красоты, чем для математического контроля.
Таблица стала нашим общим ритуалом: в конце месяца мы ставили галочки, и иногда их было так много, что казалось, будто мы собрали коллекцию марок.
Банк звонить перестал. Я перестал отвечать на импульс «давайте все сразу», потому что понял — взрослость — это не способность дернуть за рычаг и получить конфету. Это терпение. И право говорить «нет» тем, кого любишь, а тебе пытаются поставить подножку те, кого любишь.
Осенью Лёха попал в небольшую аварию. Никто не пострадал, кроме его гордости и пластикового бампера.
— Брат, — сказал он, — помоги. Я не виноват. Этот дурак на дороге меня не пропустил: Леха имел ввиду второго участника дтп. Страховка не все покрывает. Там двадцать пять штук надо. Мать говорит — чтобы я отдал меньше оговоренной суммы в расписке в этом месяце.
Я взял паузу.
— Не могу, — сказал я. — Это и есть цена за неправильные решения. И это и есть твои взрослые двадцать лет.
Он молчал. Потом тихо сказал уже, наверное, самому себе: «Ладно. Временно поезжу без бампера».
А через неделю он принес мне первые 80 тысяч по расписке.
Мы посидели на лавке у подъезда, и он говорил о том, как плохо, когда машина — не игрушка, а инструмент, который надо уметь беречь, и при этом прилично на нём зарабатывать. Мы говорили как двое мужчин, которые наконец перестали делать вид, что мир — это море без штормов.
Мама обиделась на меня всерьез после поставленных ей условий. Она мне должна была отдавать проценты со своей зарплаты, за взятые ей фактически в долг деньги.
Но она всячески увиливала каждый раз, и мне приходилось её принуждать подписанной ею же бумагой. Она звонила каждую неделю: её просьбы на автомате сменились вздохами и историей о том, как «вот в молодости все было иначе».
Раз в неделю она все же просила две-три тысячи, но я отказывал — и объяснял ей, как малому ребенку, почему я ей отказываю, и почему надо планировать жить по средствам.
Мне было физически больно — как будто я отвернул кран у человека, который просил пить. Но я понимал, что в этот раз я перекрываю не воду, а протечку, которая могла потопить нас обоих — и маме бы эти деньги не помогли, и мне бы вылились в крах моей жизни.
****
Мы с Мариной пережили самый неуютный год — без покупок, с красными галочками в нашей таблице экономии, в квартире-студии, где зимой батарея грела так, словно кто-то сомневался — надо ли тут вообще что-то обогревать?
Но мы пережили. А потом случилась вещь, от которой я странно даже не обрадовался, а просто сел на табурет и некоторое время смотрел в одну точку.
Мы нашли нашу будущую квартиру, которую могли потянуть с меньшим первоначальным взносом, чем планировали. Район был чуть дальше, чем мечталось, но дом крепкий, кирпичный, кухонька маленькая, но светлая.
Банк согласился. Квартира была чистой, без подводных камней, банк нам одобрил сделку. Я смотрел на папку с документами как на новую религию.
Сделку мы провели на удивление быстро. К тому времени у нас скопилось достаточно денег по первоначальному взносу, плюс немного нам помогли Маринины родители — дали денег без пафоса и вздохов, просто чтобы закрыть нашу финансовую дыру.
И вот наша мечта сбылась, вопреки тому, что мама еще не вернула деньги, а брат лишь вернул половину от заявленной суммы. Мама не пришла в тот день смотреть квартиру — сослалась, что устала после тяжелой смены, что далеко до нас добираться.
Я не обиделся. Я положил на кухонный стол в нашей новой квартире два ключа — свой и Маринин — и выдохнул. Стены были пустыми. Воздух — немного чужим. Но это было «наш» чужой воздух, который с каждым нашим днем пребывания в ней, с каждым элементом косметического ремонта и уже нашей мебели, становился всё больше "нашим".
Через полгода мы расписались, не устраивая фейерверков. Купили простые кольца, позвали самых близких. Мама пришла, она даже поплакала. Она принесла с собой большой пирог и тихо сказала: «Прости». Я кивнул.
Не потому, что «прощаю», а потому, что «слышу». Мы танцевали в комнате, где пока еще не было люстры, но уже были уложены новые полы и поклеены свежие обои.
Отношения с братом постепенно перешли на новые рельсы. Он стал ответственнее. Я не тыкал его носом в расписки — он сам приходил и молча клал деньги на стол, не всегда точно, не всегда вовремя, но с тем видом, как будто возвращает не мне, а прошлому самому себе — тому, кто радовался «Весте» как паспорту в рай.
Машина стала для него уроком, а не медалью. Я не забирал у него радость — я просто перестал спасать его от последствий, которые и сделали его позже тверже.
Мама спустя полгода от вышеназванных событий принесла ровно оговоренную сумму. Она тщательно пересчитала деньги сама и заставила пересчитать меня.
— Извини, сынок, я не знала, как это обидно, когда твои деньги тратят не на то, что именно ты хотел. Я же думала, что всё в одной семье. А оказывается, надо говорить. И спрашивать. Я учусь этому».
Маме было больно отдавать свои деньги, которые она копила несколько лет подряд, еще когда отец был жив. Эти деньги были для неё её страховкой, како-то защитой, я даже не знаю как объяснить...
Я попытался отшутиться — что мы все чему-то учимся. Но не вышло. Мы сидели на нашей крошечной кухне среди пакетов со штукатуркой, и я понял, что что-то в нас трех — в ней, во мне и в Лёхе — стало как-то ровнее, как-то правильнее.
Жизнь продолжилась. Марина училась клеить обои, я — работать с перфоратором.
В конце-концов, получилось так, что мы еще выгоднее взяли ипотеку, выгоднее купили более добротную и подходящую под нас квартиру, и меньше заплатили процентов банку: все деньги, отданные ежемесячно братом, мы относили в банк, а потом и мама отдала сразу крупную сумму, и мы погасили часть суммы кредита досрочно.
Вот ведь судьба - шутница. И правильно говорят, что всё, что происходит с нами — всё к лучшему.
Мы с Мариной иногда заезжали к маме вечером. Она встречала нас в том же халате, но в ее голосе стало меньше привычного медицинского «потерпите мои уколы», и больше — «я чай поставила и варенье твоё любимое». Лёха заходил к нам на кухню, рассказывал, как научился пропускать дураков на дороге и тем самым пару раз реально сберег машину и, возможно, сохранил себе жизнь. Я слушал Лешку и думал, что взросление — это когда начинаешь понимать дураков на дорогах и матерей на кухнях.
Вскоре мы с Маринкой своими силами сделали хороший ремонт в нашей квартире, не прям уж - шикарный, но хороший, купили хорошую мебель, технику. Леха приходил помогать, хотя ни я, ни мама его об этом не просили. Он будто меня благодарил за то, что я тогда не прибег к крайним мерам.
Когда мы с Мариной вечером пили чай в своей обновленной квартире, солнечные пятна заходящего красного солнца на стене извивались как ленивые зверьки. Марина посмотрела на меня через чашку и сказала: «Ты стал взрослым». Я засмеялся.
«Поздравь меня с двадцатилетием», — сказал я. Она протянула руку: «Подарок на двадцать, — произнесла торжественно, — научиться ставить границы?». Я взял ее ладонь и понял, что большего мне сейчас и не надо.
Мы не стали немедленно заводить детей, не потому, что не хотели, а потому, что точно знали цену каждой опоре под ногами.
Но однажды, когда в парке, где пьют счастливый воздух те, кто на выходных выбирается к пруду, мы увидели мальчишку, который строил замок из песка и ругался на ветер, который его рушит. И знаете, скоро у нас тоже будет свой мальчишка, который будет по-своему смотреть на этот мир и радоваться ему вместе с нами.
У нас в квартире на дверке висит металлический декоративный ключик, который нам подарили на росписи. Иногда я беру этот ключик в руки и думаю, что в нем они, все наши ключи — от студии, где было холодно, от «трешки» с открытой кухней и закрытой комнатой, от маминой квартиры с теплым чайником и легким запахом лекарств — все они привели меня к той двери, которую я однажды открыл и понял — это моя.
И если кому-то из близких нужно будет — я открою и пущу их в свою дверь, но больше не позволю выносить из нее то, что склеено нашими с Мариной руками.
Мама стала шутить по-другому: иногда всерьез, иногда легонько. Когда она что-то сейчас просит, она просит это так, чтобы я мог сказать «нет», а я не боюсь это "нет" произнести.
А когда она в очередную смену задерживается в клинике, я приезжаю и забираю ее, и это странным образом перевешивает те бумажки, которые когда-то спасали или рушили наши планы. Мы едем домой, и она буднично рассказывает, кто у них лежит на перевязке, кто — просто со страхом, и как важно держать человека за руку, когда ему больно. Я улыбаюсь, потому что это про нас всех.
Иногда, когда мы ложимся спать, мы с Мариной говорим тихо-тихо — почти шепотом — о том, как мы будем отмечать собственные двадцатилетия наших будущих детей. Мы не знаем, будет ли у них машина, будут ли у них те испытания, которые было суждено пережить нам.
Мы знаем только, что сначала будет разговор с ребенком и вопрос: «А ты этого точно хочешь? И для чего?» И это будет открытый разговор, уже со взрослым человеком, даже если ему будет всего десять — чтобы не повторять чужой боли и не отливать свой дом из обид.
Миллион, который я копил четыре года, тогда превратился в в целую плеяду прекрасных уроков, преподнесенную нам жизнью.
И главный урок, который я уяснил, из этой истории, что не надо бояться, когда всё идет не по плану, надо лишь улыбнуться и заварить вкусного терпкого чая или кофе, кто больше любит и с холодной головой и жарким сердцем искать выход из сложившейся ситуации. Выход, который спасет всех...
Всем добра!
Обязательно ставьте 👍 Также подпишись на Телеграмм, там вы не пропустите новые публикации и узнаете, что осталось за кадром Дзена: https://t.me/samostroishik
Начало рассказа тут: