Гнев Султана был подобен лесному пожару – молчаливый, всепоглощающий и беспощадный. Когда весть о гибели Бамсы-бея и предательстве Караманидов достигла строящейся крепости на Босфоре, Осман не кричал и не рвал на себе одежды.
Он молча ушел в свой шатер и несколько часов не выходил, никого не впуская. Он сидел один, в полумраке, и держал в руках старую, зазубренную секиру своего друга, которую гонец привез с перевала.
Он смотрел на темные пятна крови на ее рукояти и вспоминал. Вспоминал все. Смех Бамсы, его нелепые шутки, его медвежьи объятия, его непоколебимую, детскую веру в него, Османа. Он потерял не воина. Он потерял своего последнего отца.
Когда он вышел из шатра, его лицо было страшнее любой грозовой тучи. Это было лицо человека, в котором умерла всякая жалость.
Он созвал военный совет. Его решение было коротким и жестоким, как удар меча.
– Мы бросаем крепость. Мы снимаем все войска с запада. Вся армия, до последнего человека, идет на восток. На Конью. Я сожгу их столицу и сравняю с землей их могилы.
Его командиры были в ужасе.
– Мой Султан, но крепость… – осмелился возразить Тургут-бей. – Все наши труды… Византийцы тут же ее уничтожат!
– Крепость можно отстроить! – отрезал Осман, и его голос был холоден, как лед. – Честь Бамсы-бея – никогда!
Он был ослеплен горем и жаждой мести. Впервые за долгие годы великий стратег уступил в нем место простому человеку, у которого отняли самое дорогое. И этот человек был готов сжечь весь мир, чтобы отомстить.
Видя, что отец, охваченный горем, готов совершить роковую ошибку, два его сына, Орхан и Алаэддин, поняли, что пришло их время. Они впервые в жизни действовали как единое целое, без споров и ревности. Вечером они вместе пришли в шатер Султана.
Осман сидел над картой восточных земель, планируя свой поход мести.
– Отец, – начал Орхан, и в его голосе не было юношеской горячности, а лишь твердость командира. – Я хочу отомстить за Бамсы-бея больше, чем кто-либо. Он был моим учителем, моим вторым дедом. Но…
Он замолчал, подбирая слова.
– Но если мы сейчас снимем всю армию с запада, мы проиграем не одну битву, а всю войну. Мы откроем византийцам и их союзникам путь прямо на Бурсу. Мы покажем врагу свою спину. Это не то, за что он умер. Он умер, защищая наше государство, а не только твою честь.
Осман поднял на него тяжелый, ничего не выражающий взгляд.
Тогда вперед шагнул Алаэддин.
– Отец, позволь нам. Позволь нам вести эту войну. Ты – сердце нашего государства, и сейчас твое сердце ранено и кровоточит. Останься здесь. Будь нашим знаменем, нашей скалой, глядя на которую, мы будем черпать силы. А мы… мы станем двумя твоими мечами.
Он развернул на столе другую карту – карту всего региона.
– Мы с братом все обсудили. Война будет идти на два фронта. Но и у нас теперь есть две руки. Орхан, – он посмотрел на брата, – поведет нашу главную, ударную армию на восток. Он совершит быстрый, карательный поход. Он накажет предателей и отомстит за кровь наших воинов.
– А ты? – спросил Осман.
– А я останусь здесь, на западе, – ответил Алаэддин. – Я буду твоими глазами и твоим голосом. Я вступлю в переговоры с нашими венецианскими союзниками. Их флот поможет нам держать византийцев в страхе. Я буду использовать золото и дипломатию, чтобы сеять смуту среди греческих текфуров, обещая им милость в обмен на верность. Я сделаю так, что император побоится сделать хотя бы шаг за стены своего города. Мы будем сражаться одновременно. Орхан – мечом. А я – словом и золотом.
Осман долго молчал. Он смотрел на своих сыновей. Они стояли плечом к плечу, единые в своем решении. Воин и мудрец. Меч и разум. В этот миг он увидел в них не просто детей.
Он увидел в них будущее. Он увидел, что дерево, которое он так долго растил, наконец-то дало два могучих, здоровых побега, способных выдержать любую бурю.
Его гнев, его горечь, его жажда мести – все это медленно отступало, уступая место гордости и мудрости правителя.
Он подошел к ним.
– Бамсы-бей был моим щитом, – сказал он, и его голос дрогнул. – Он защищал меня от вражеских мечей и от моих собственных ошибок. Теперь вы должны стать щитом друг для друга. И для всего нашего народа.
Он снял со своего пояса свою личную саблю, ту, что была с ним в сотне битв.
– Орхан. Я даю тебе эту саблю. И я даю тебе нашу армию. Принеси мне победу и справедливость. Но помни: месть – это пламя, которое согревает, но может и сжечь дотла. Не дай ему поглотить твою душу.
Затем он снял со своего пальца перстень с султанской печатью.
– Алаэддин. Я даю тебе эту печать. Она дает тебе право говорить от моего имени с королями и императорами. Принеси мне мир и процветание. Но помни: слово дипломата может быть острее любого меча, но оно бессильно, если за ним не стоит армия твоего брата.
Он положил свои руки им на плечи.
– Идите. И пусть Всевышний будет с вами.
На рассвете Бурса провожала свою армию. Десять тысяч отборных всадников, элита османского войска, уходили на восток. Во главе этого стального потока, на своем боевом коне, ехал шехзаде Орхан.
Его лицо было сурово и сосредоточено. Он ехал не за славой. Он ехал вершить правосудие.
В тот же самый час, в тихом кабинете во дворце, шехзаде Алаэддин принимал первого в истории османского государства постоянного венецианского посла. Он начинал свою, невидимую, но не менее важную битву.
А на самой высокой башне Бурсы стоял их отец, Осман-султан. Он смотрел на пыль, поднимаемую копытами армии его старшего сына, уходящей на восток. А в руке он держал первое донесение от младшего, касавшееся переговоров на западе.
Он доверил две половины своего государства, две части своей души, двум своим сыновьям. Величайшее испытание для них, и для всей его молодой империи, началось.
Осман-султан, сраженный горем, находит в себе силы доверить судьбу государства своим повзрослевшим сыновьям. Два брата, еще недавно бывшие соперниками, теперь действуют как единое целое, ведя войну на два фронта.
Сможет ли Орхан в своей ярости не перейти грань и совершить справедливую месть, а не кровавую бойню? И сумеет ли Алаэддин своей хитростью удержать хрупкий мир на западе? Судьба османов теперь в руках двух молодых львов!