Предыдущая часть:
Это был не шантаж — приговор, рассчитанный с точностью. Борис бил по слабым местам, разрушая опоры Геннадия одну за другой, и в его словах не было блефа. Тот смотрел в эти бесчувственные глаза и знал: слова не пустые, всё исполнит, потому что такой человек не шутит. Страх сдавил горло, но Геннадий глянул на свой дом, на женщин за ним, вспомнил смех Артёма и понял: сдаться — значит предать не только себя, но и их, стать вещью в руках этого тирана, и это было хуже смерти.
— Уходите, — выдавил он хрипло, но решительно, отступая на шаг. — Уходите от моего дома и от моей семьи подальше, и чтобы больше не появлялись.
Борис долго изучал его, как редкий экземпляр.
— Как знаешь, твоё право, — наконец отозвался он, разворачиваясь к машине, — значит, война, и ты сам напросился. Только помни: у меня легион, а у тебя — лачуга да две женщины, и это всё, на что ты способен.
Он сел в машину и уехал бесшумно. Геннадий остался на дороге, глядя на пыльный след. Мир рухнул окончательно. Ультиматум дан, выбор сделан, и теперь оставалось ждать последствий. Геннадий лихорадочно искал выход для всех. Мысль о бегстве в дальние края, может, даже за границу, мелькнула первой, но для этого нужны средства, солидные, и без них это авантюра. "Я что-то придумаю, — бормотал он про себя, возвращаясь в дом. — Обязательно выкрутимся из этой петли, вместе". Борис Борисович вернулся в особняк затемно. Он вошёл в кабинет — свой тронный зал, с ароматом кожи, дыма и капитала. Злость кипела, но и удовлетворение росло: ультиматум брошен, пешка в углу. Теперь ждать, пока сломается и вернётся, и он уже предвкушал это. Он плеснул коньяка в бокал, смакуя триумф.
— Ты был у него, я вижу по твоему виду? — голос из тени у камина заставил вздрогнуть. Тихий, но ледяной, полный сдержанного гнева.
Из кресла поднялась Тамара Борисовна. Не в халате — в строгом платье, будто на приём. Лицо бледное, глаза — сталь, не усталость, и в этом взгляде сквозили годы накопленной обиды от его тирании, когда она молчала, чтобы сохранить семью.
— Тамара, не вмешивайся в мужские дела, — отрезал он, отворачиваясь к бару и наливая себе ещё, — день был адский, и мне не до твоих вопросов.
— Я видела твою мину при возврате, и это не просто усталость, — она шагнула ближе, выпрямляясь, — мину человека, который только что вынес смертный приговор невинным. Расскажи всю правду, сейчас, без утайки, я требую.
В её тоне — не истерика, а стена, которую не пробить, рождённая годами пассивности, когда она молчала о его выходках, чтобы не разрушить фасад. Борис ощутил укол беспокойства — жена всегда была тенью, не задавала вопросов, но теперь всё изменилось.
— Какую правду ты имеешь в виду, не пойму? — огрызнулся он, крутя бокал в руках. — Этот щенок нас опозорил перед всем светом. Я лишь вернул всё на круги своя, и точка.
— Викторию я уложила с таблетками, чтобы успокоилась, — продолжила она, игнорируя его слова и подходя ближе, — она не о сердце рыдала, Коля, а о статусе, о том, что игрушку упустила, как капризный ребёнок. И она не в положении, верно, это чистой воды выдумка? Я звонила доктору — он в шоке от твоей лжи. Хватит врать, хотя бы мне, после всех этих лет.
— Это ты её такой вырастил своим потаканием, — добавила она, и голос стал жёстче, — ты внушил, что всё покупается деньгами, без усилий. Ей, как тебе, плевать на чужие чувства, на то, как твои решения ломают жизни.
Удар попал в цель. Борис замер с бокалом. Его идеал контроля трещал, и он понял, что жена наконец вышла из тени.
— Что ты хочешь от меня услышать в итоге, а? — прошипел он, ставя бокал с грохотом.
— Всё с того вечера, без утайки, — отчеканила она, упираясь в стол. — Как парень, который и глазом на неё не моргнул, очутился в её постели, это же не магия?
Он молчал, крутя жидкость.
— Ты его одурманил, да? — не спросила, а констатировала Тамара, скрестив руки. — Приказал подсыпать в чай, чтобы он не сопротивлялся?
Борис шваркнул бокал на стол — коньяк плеснул.
— Да! — взорвался он, краснея и шагая по комнате. — Да, подсыпали, потому что иначе никто не полезет к моей дочке, и это факт. И да, никакого ребёнка нет, это была уловка. Геннадий давно нравишься Вике, я закрыл глаза на его происхождение провинциальное. Это был единственный способ спасти её от очередного скандала после пьянки, сохранить лицо семьи. Я возвёл для вас империю, дал всё, что можно. Не дам какому-то провинциалу развалить это одним махом.
Он вывалил всё: снотворное, фальшивую беременность, поездку в посёлок с угрозами матери, Геннадию и Ирине. Говорил с яростью, оправдываясь, уверенный в своей правоте, но голос срывался. Когда смолк, кабинет огласило молчание. Тамара смотрела на него как на чужака, с отвращением, и в её глазах была боль от предательства.
— Боже мой, — шепнула она, отходя назад, — ты не ошибся, Коля. Ты нагадил по-крупному, подло и трусливо, разрушив всё, что могло быть нормальным.
— Я семью охранял от позора! — выкрикнул он, сжимая кулаки.
— Нет, — её голос окреп, зазвенел. — Ты свою спесь оберегал, репутацию свою. Ты искалечил дочь, научив покупать любовь шантажом и ложью. Готов растоптать невинного, его мать, чужую женщину с сыном — и зачем? Чтобы скрыть, что твоя дочь — пьющая неудачница, а отец — тиран, который манипулирует всеми?
Она упёрлась в стол руками, глядя в упор. Впервые он увидел в ней не жену, а равную в бою, и это пугало.
— Я в этом не участвую больше, и точка, — чётко произнесла она, выпрямляясь. — Не буду в дворце на чужих костях жить, это против совести. Так что ультиматум от меня, и он последний. Или ты сейчас же прекращаешь охоту, оставляешь Геннадия и его в покое навек, забываешь их имена. Мы пытаемся жить дальше, чиня то, что ты поломал своими руками.
Она помедлила, давая осознать, и добавила, видя его замешательство:
— Или завтра я ухожу из этого дома навсегда. Найду того парня, расскажу правду — про допинг в чае, про обман с беременностью, всё как есть. Нанму лучших защитников, чтобы он стоял против тебя. А после — развод, полный и громкий. И вся городская пресса, друзья, партнёры узнают, почему. Я выволоку грязь на свет, Коля, и посмотрю, как твоя 'империя' устоит на лжи и страданиях других. Решай, без торга.
Борис стоял в центре своего мира, и стены сжимались. Угроза реальна — он знал жену: если решила, то дотянет до конца, и такой скандал разнесёт не только репутацию — бизнес под угрозой, партнёры отвернутся. Впервые всемогущий Борис растерялся, не зная, что ответить. Он угодил в свою же западню, и эта мысль парализовала. Тишина после отъезда Бориса была хуже бури. Она липла, как патока, пропитывая всё вокруг домом. Людмила Петровна пила настойку для сердца. Ирина бледная укладывала Артёма, но руки выдавали дрожь. Они не спрашивали — по лицу Геннадия всё ясно. Приговор вынесен, ждут казни, и в доме повисло напряжение. Ночь для Геннадия стала пыткой. Сон не шёл. Он сидел на диване в зале, глядя в окно, и стены крепости превращались в камеру, давящую со всех сторон. Мысли кружили вихрем. Бежать — первый импульс. Собрать мать, Ирину с Артёмом и рвануть куда глаза глядят, в другой регион или дальше. Но куда, на что? Пенсия матери да его копейки — на билеты в никуда, и там их мигом выследят, с его ресурсами. Ловушка. Оставаться — значит пасть по частям от его машины, методично. Вернуться — предать себя и тех, кто доверился, надеть кандалы навсегда, и это было невыносимо. Отчаяние физически душило, тошнило. Он уронил голову на руки, и тело сотрясли беззвучные слёзы — слёзы мужчины без выхода, полного бессилия. Он был на краю, где разум трещит, и в эти часы он перебирал все варианты, но ничего не находил. И в этот пик, телефон на столе завибрировал. В тишине звук был как взрыв. Геннадий поднял голову. Экран мигнул: сообщение с неизвестного. Он открыл, ожидая угрозы, и прочёл: "Геннадий, извините нас, вы свободны. Не опасайтесь ничего. Мой муж вас не тронет больше". Он уставился на строки, не веря. "Свободны". Слово ударило током. Груз спал с грохотом, слышимым только ему, и он перечитал, чтобы убедиться. Наутро телефон зазвонил снова — тот же номер. Геннадий ответил, затаив дыхание.
— Геннадий, это Тамара Борисовна, надеюсь, не разбудила, — голос усталый, но прямой, с достоинством, и она помолчала, собираясь, — надеюсь, сообщение дошло, и вы поверили.
— Да... спасибо вам, это как глоток воздуха, — выдохнул он, садясь прямее.
— Это вам спасибо — за то, что оказались честнее и крепче нас всех, не сломались под давлением, — в её тоне скользнула горечь, и она добавила, чтобы развеять сомнения, — повторю: Борис отступил полностью. Вчера мы с ним поговорили по душам, долго и жёстко. Он осознал ошибку свою, и это конец. И я звоню не зря. Знаю о вашей матери, о её нужде в дорогих препаратах, это меня тронуло. Я руковожу фондом помощи больным детям — в порядке исключения, чтобы хоть как-то исправить вину семьи, мы возьмём её под опеку. Фонд будет ежемесячно покрывать все расходы на лечение, без задержек. Не отказывайтесь, пожалуйста. Это не подачка — моя попытка вернуть баланс, после всего, что произошло.
Геннадий слушал, и в душе теплилась надежда — давно забытое, и он почувствовал облегчение.
— Ещё: я заставила мужа оформить увольнение с компенсацией полной, — продолжила она, и голос стал деловым, — сумма скромная, но поможет встать на ноги в первое время, без долгов. Поступит сегодня на счёт. Простите, если сможете, и живите спокойно.
— Простите, если сможете, — добавила она и отключилась, оставив его в тишине.
Геннадий опустил трубку. Подошёл к окну: во дворе Ирина с Артёмом кормили кур. Мальчик хохотал, она повернулась и улыбнулась робко, тепло. Она не ведала: битва кончена. Они не выжили — они обрели право на свою жизнь. И Геннадий знал, с кем её разделить, и эта мысль наполнила его решимостью. Тамара сдержала обещание с точностью. Через неделю с Людмилой Петровной связался сотрудник фонда. Теперь не нужно было надрываться сыну, экономя на всём ради ампул — курьер привозил их регулярно, и эта забота от посторонних казалась сказкой, возвращая матери силы. Деньги от Бориса пришли тихо, строчкой в приложении. Сумма удивила щедростью. Глядя на цифры, Геннадий не радовался — чувствовал облегчение с привкусом желчи. Это плата за унижение, цена воли. И он решил: пусть станут основой для нового начала, не компенсацией за старое, а стартом для мечты. Вечером он набрал Владислава, друга с детства, с которым они клялись открыть мастерскую.
— Слав, помнишь нашу затею с гаражом, о которой болтали ночами? — спросил Геннадий, и в голосе азарт прорвался сквозь усталость, — у меня теперь есть на старт капитал, нормальный, чтобы не с пустыми руками.
Они сняли забытый гараж на краю — эхом отдающий, сырой. Первые месяцы — ад: от зари до ночи в масле, вдыхая бензин и гарь, и они поддерживали друг друга шутками. Клиентов кот наплакал, сбережения таяли. Отчаяние подкатывало, но иное — от усталости, не от ужаса. Рядом друг: "Выкарабкаемся, Гена, шаг за шагом". Параллельно он нанял для Ирины юриста из центра — молодого, но хваткого. Тот взялся за развод, собирая доказательства. Эдуарда вызвали в суд. Увидев, что за спиной Ирины не кулаки, а закон, он сник, поняв, что проиграл.
— Ладно, подписываю, но только если не будете меня судить за старое, — буркнул он в зале, избегая взгляда судьи.
Подписал бумаги, отказавшись от прав за обещание не судиться за побои. Исчез, как тень, и это стало облегчением. Сарафан в посёлке — лучший пиар. Народ видел: Геннадий с Владиславом работают добротно, без обмана, цены честные. Через полгода очередь у ворот. Гараж ожил: стены в краске, пол свежий, подъёмник б/у, но надёжный. Запах пыли сменился трудом и мечтой, и они наконец почувствовали вкус успеха. Прошёл год. Августовский вечер окутал посёлок золотом. Воздух — яблоками и сеном, полным лета. На крыльце дома-убежища сидели трое. Геннадий, с мозолистыми руками, но спокойным взглядом, обнимал Ирину за плечи. Она преобразилась: страх ушёл, глаза светились тихо, и она уже привыкла к этому чувству безопасности. Прильнув к нему, в лёгком платье, она не скрывала округлившегося живота. Рядом Артём ковырялся с шнурками на новых кедах.
— Пап, не выходит узел завязать, пальцы не слушаются, — сдался он, поднимая глаза на Геннадия с надеждой.
Тот улыбнулся, наклонился и ловко завязал.
— Вот так, Тёма, смотри и учись, в следующий раз сам справишься, — сказал он, взъерошив волосы пацана.
"Пап" от Артёма, сказанное месяцы назад, всё ещё грело душу, напоминая о принятии. Из дома вышла Людмила Петровна — посвежевшая, с румянцем, благодаря лечению. Поставив блюдо с выпечкой, она с теплотой окинула их: сына, сломавшего цепи; женщину, принёсшую радость; внука, скоро — старшего брата. Её сердце билось счастьем, не тревогой, и она подумала, как всё обернулось к лучшему.
— Помнишь, ты спрашивала тогда в ту ночь, куда мы направляемся в такую тьму? — тихо сказал Геннадий Ирине, обнимая крепче.
— Я думала, поезд в никуда, в пустоту, а он просто привёз меня к тебе, к этому дому, — шепнула она, накрыв его руку своей и улыбаясь, — случайностей не бывает, это точно, всё к чему-то ведёт.
Он прижал её, поцеловал. Поцелуй — двух, прошедших бездну и нашедших пристань, полный нежности. Он оглядел дом, семью, небо. Год назад потерял фальшь: работу, "будущее", себя. Но потеряв навязанное, обрёл своё — настоящее, с близкими. Геннадий положил ладонь на плечо Артёма и на живот Ирины, где билось новое сердце. Поезд, петляя через тьму, прибыл к станции — домой, и в этот момент он наконец почувствовал покой, зная, что всё в порядке.