Предыдущая часть:
— Проходите скорее в тепло, не стойте на сквозняке, — произнесла она тихо, но уверенно, распахивая дверь пошире и кивая внутрь, — зачем на морозе торчать, простудитесь все, особенно малыш.
Внутри пахло дровами из печи, сухими травами и заваренным травяным чаем — атмосферой уюта и надёжности, которую можно было почувствовать кожей, и это сразу начало успокаивать гостей. Ирина заколебалась на пороге, не решаясь переступить, но мать Геннадия не дала ей времени на сомнения.
— Разувайтесь, идите на кухню, я сейчас самовар поставлю, чтобы с дороги отогрелись как следует, — Людмила Петровна взяла инициативу, не давая им растеряться, и добавила, видя нерешительность Ирины, — не стесняйтесь, дом большой, места хватит.
Пока Геннадий помогал Ирине снять верхнюю одежду, Артём проснулся. Оглядев чужое пространство, он в страхе вцепился в Геннадия.
— Не пугайся, дружок, здесь всё хорошо, никто не обидит, — мать подошла ближе и нежно провела ладонью по его макушке; её прикосновение было сухим, но ободряющим, и она продолжила, чтобы разрядить напряжение, — хочешь стаканчика тёплого молока с блинами свежими? У меня как раз с вечера припрятаны, только разогрею.
От упоминания еды мальчик немного оттаял и неуверенно кивнул головой, всё ещё держась за Геннадия. За кухонным столом, пока Людмила Петровна возилась у плиты, наливая ароматный напиток в кружки, вся тяжесть последних часов начала спадать, и воздух наполнился уютом. Ирина пила чай мелкими глотками, и её окоченевшие пальцы постепенно теплели от керамики. Она смотрела на эту мудрую, спокойную женщину, на её сына, который их вырвал из беды, на своего Артёма, который уже с удовольствием жевал блины, и не верила своим глазам — этот клочок тепла казался сном после кошмара, и она подумала, что, может, это знак на лучшее. После еды Людмила Петровна увела Ирину с Артёмом в заднюю комнату.
— Ложитесь-ка отдохнуть, сил вам набраться надо после такой ночи, — сказала она буднично, как давним знакомым, и добавила, укрывая их одеялом, — утро вечера мудренее, а там разберёмся, что к чему.
Геннадий остался на кухне в одиночестве. Он сидел, уставившись на свои ладони, и ощущал, как ноша последних месяцев потихоньку скатывается с плеч. Он удрал, он не свяжет себя браком. Но теперь на нём новая забота — эти двое и мать, и это добавляло ответственности, но и смысла. Сейчас главное — думать о деньгах на её лечение. Привезённых запасов хватит на пару месяцев от силы, так что выход искать срочно, может, подработку или помощь от кого-то. Когда мать вернулась, она села напротив и просто посмотрела — в её глазах не было допросов, только забота и лёгкая грусть за сына, которая всегда сквозила, когда она видела его в беде.
— Отдыхай, сынок, не надрывайся зря, — мягко посоветовала она, накрывая его руку своей и сжимая слегка, — а потом всё по порядку расскажешь, без спешки, я послушаю и подумаю вместе с тобой.
Пока в этом тихом домике на краю посёлка воцарялась хрупкая передышка, за сотни километров, в пышном особняке за кованым забором, зрело настоящее светопреставление, и утро в этом доме начиналось с напряжения, которое нарастало с каждой минутой. Часы показывали девять утра. В огромной спальне, оформленной в строгих серебристо-белых тонах, воздух искрил от напряжения. Виктория стояла перед большим зеркалом. На ней красовалось платье невесты за баснословные деньги, из тонкого французского кружева, которое плотно облегало её пышные формы, подчёркивая все неровности. Специалист по макияжу час с лишним трудился над её лицом, но даже под идеальным слоем проступала одутловатость, а в глазах плясали раздражённые искры нетерпения, и она то и дело поправляла подол, нервничая.
— Где он пропадает, этот иdиот, в такую важную минуту? — её голос сорвался на визг, полный ярости, и она повернулась к матери, топнув ногой, — фотограф вот-вот подъедет, а его телефон молчит с ночи, как партизан, ни звонка, ни сообщения, это же позор!
Она резко повернулась к матери, Тамара Борисовна, которая сидела в кресле у окна, сложив руки на коленях, и в её глазах мелькнуло раздражение. Виктория была вечной проблемой семьи, тяжким бременем, которое родители, казалось, обречены тащить до могилы, и это утро только подчёркивало всю глубину их беды. В ней не осталось следа юной грации или девичьей лёгкости. Полная, тяжёлая фигура давно утратила контуры, а лицо с мелкими, вечно недовольными глазками и надутыми губами не спасали никакие средства красоты. Но внешность была лишь маской её сути: эгоистичной до предела, ленивой, скандальной. Она полагала, что мир обязан ей всем, и это убеждение только усиливалось в их богатом окружении. К двадцати годам её существование скатилось в бесконечные пьянки с сомнительной компанией, где дешёвый спирт лился без остановки, а ночи сливались в сплошной туман, и родители видели, как она деградирует, но не могли ничего изменить. Виктория могла исчезнуть на неделю, а потом ввалиться домой с растрёпанными волосами, перегаром и наглой ухмылкой, не замечая, как мать седеет от переживаний. Отец, Борис Борисович, железная рука в бизнесе, перед дочерью пасовал. Его строгие выговоры скатывались с неё, как вода с гуся. Мать, изнурённая и сломленная, могла только молча страдать ночами. Они перепробовали всё: увещевания, запреты, кучу специалистов по психологии, — но ничто не укрощало её буйный нрав, и это приводило к новым конфликтам. Поэтому, когда на горизонте возник Геннадий — серьёзный, надёжный парень, готовый на жертвы ради близких, — в уме Бориса Борисовича созрел отчаянный замысел, рождённый из отчаяния сохранить видимость нормальности. Он не видел в нём родню, он видел в нём спасителя репутации и способ пристроить непутёвую дочь, от которой все женихи шарахались, и этот план казался ему единственным выходом.
Борис Борисович ухватился за эту идею, как за спасательный круг, слепо надеясь, что этот сильный, принципиальный мужчина сделает то, чего не смог он сам: утихомирит Викторию и заставит её жить нормально, и в его глазах это было актом отцовской любви, хоть и искажённой. Тамара Борисовна, изящная дама с потухшим взглядом, молча наблюдала за дочерью. Ей не было жалко её — ей было противно от всего этого спектакля, потому что она видела, как муж манипулирует людьми ради фасада. Она видела, как Геннадий корчился на примерке костюма, видела его затравленный прищур и понимала: муж и дочь лепят своё "счастье" на костях чужой жизни, и это знание жгло её изнутри. В этот миг в спальню ввалился Борис Борисович без стука. Он был в костюме для выхода, но галстук ещё болтался. Его обычно бесстрастное лицо потемнело, как грозовая туча.
— Его нет на месте, и это факт, — выплюнул он коротко, сжимая челюсти и бросая телефон на стол, — я обзвонил его коллег и знакомых, опросил всех. Никто в курсе не в деле. Геннадия не видели после отъезда домой, и это выглядит подозрительно.
Виктория окаменела. По её лицу пробежали тени — от недоумения к животному страху. А потом оно перекосилось в бешенстве.
— Он струсил и дал дёру в самый разгар! — взвыла она так, что уши заложило, вцепившись в подол платья и разрывая кружево от ярости, — эта деревенщина бросила меня в такой день, когда все ждут! Он меня опозорил перед всеми, я ему это припомню, пусть только попадётся!
Она вцепилась пальцами в сложную причёску, портя труды мастера, и с рыданием рухнула на кровать. Кружево затрещало, тушь размазалась по щекам чёрными потёками, превращая невесту в карикатуру, и комната наполнилась её всхлипами. Борис Борисович пропустил истерику мимо ушей. Он расхаживал по комнате, впиваясь взглядом в телефон. Его царство контроля дало сбой. Обычный охранник посмел бросить вызов, сорвать план, унизить семью перед городом. Это был не просто провал свадьбы — это удар по его авторитету, и он уже мысленно планировал возмездие.
— Разыщу его, чего бы это ни стоило, — прошипел он сквозь зубы, сжимая кулак и набирая номер, — вырою из-под земли, и он мне заплатит сполна, кровью харкнет за этот обман. Он ещё на коленях приползёт, моля взять мою дочь, и тогда посмотрим, кто кого.
Борис начал набирать номера, отдавая команды. Его тон из командного стал леденящим, острым, как бритва. Он звонил главе охраны, связывался с людьми с грубыми голосами, требуя проверить все станции и блокпосты на маршруте поезда. Особняк, где должен был греметь праздник, превратился в центр охоты, и слуги сновали, выполняя приказы. Тамара Борисовна наблюдала за этим безмолвно. За орущей на постели дочерью, которая оплакивала не потерю любви, а урон своему положению, за мужем, который стал одержимым мстителем, и в её душе нарастала решимость, рождённая годами молчаливого наблюдения за его тиранией. Она встала, одёрнула свой строгий костюм с отвращением и вышла, не проронив слова, направляясь в свою комнату, чтобы подумать. В это же время в скромной кухне тихого посёлка шёл совсем иной разговор, в тишине, которую нарушало только тиканье старых настенных часов, и этот разговор стал первым настоящим обменом душами после всего пережитого. Геннадий и Ирина сидели через стол, перед ними остывали кружки с чаем. Солнечные лучики пробивались сквозь стекло, рисуя на деревянном полу золотистые пятна.
— Он заявил, что Виктория носит от меня ребёнка, и это якобы доказательство всего, — начал Геннадий тихо, глядя на переплетённые пальцы и вздыхая тяжело, — и если я не свяжусь с ней узами, он меня раздавит, посадит по надуманному делу, без шансов на оправдание. А потом добавил, что обеспечит мою мать всем необходимым, если я соглашусь, и это сломало меня окончательно.
Вслух это звучало ещё отвратительнее, и ему стало тошно от собственной покорности, но он продолжал, чтобы выговориться. Он выложил всё: как она, вероятно, подмешала что-то в напиток, как подстроили то утро в её спальне, как шантаж сломал его сопротивление, как он не смог ничего противопоставить, потому что боялся за мать. Ирина выслушала, не перебивая ни разу. Её глаза в полумраке казались глубокими колодцами, полными эмпатии. Закончив, Геннадий замолк, и женщина долго сидела в раздумьях, а потом, так же шёпотом, поделилась своей бедой:
— Я осталась без родителей рано, совсем одна, и вышла за Эдуарда, который сначала казался опорой в этом мире, заботливым и сильным, — начала она, опустив голову и проводя пальцем по краю кружки, — а потом спился, и всё перевернулось: первый толчок я списала на случайность и простила, второй проглотила молча, думая, что изменится, но насилие стало повседневностью, нормой, от которой не спрятаться.
Она помолчала, собираясь с силами, и продолжила, голос её стал тише:
— Я пыталась бежать пару раз, но он всегда настигал, потому что бежать было некуда и некому помочь, — добавила она, и слёзы блеснули в глазах. — В посёлке его все сторонятся, знают его крутой характер и как он с обидчиками расправляется, без пощады. Соседи слышат наши ссоры, но делают вид, что глухие, им проще не вмешиваться, чтобы не влипнуть самим.
— Я не за себя тряслась в основном, — продолжила она, и слёзы блеснули в глазах, — за Артёма боялась до дрожи, он всё видит своими глазами, начал заикаться от нервов, по ночам кричит во сне от кошмаров. А сегодня, когда он замахнулся той бутылкой, я поняла: если меня не станет, сын попадёт к этому монстру, и это будет конец всему, что я для него хотела.
Она подняла взгляд на Геннадия, и в нём стояли слёзы.
— Ты даже представить не можешь, что ты для нас сотворил в ту ночь, — произнесла она, сжимая руки в замок, — ты нас выдернул из преисподней, без всякой выгоды для себя. Ты нас спас, по-настоящему, и это больше, чем слова.
Геннадий посмотрел на неё — на эту хрупкую фигуру с свежим синяком, которая пережила свой ад, похожий на его, только в ином обличье. Между ними возникло нечто большее, чем благодарность и чувство героя: это было родство душ, израненных, но жаждущих света, и Геннадий почувствовал, как это родство даёт ему силы.
— А ты, наверное, меня уберегла от худшего в тот вечер на платформе, — хрипло отозвался он, откидываясь на стуле и глядя в окно, — если б твой Артём не позвал на помощь своим криком, я б, скорее всего, просидел на той лавке в прострации, утопая в жалости к себе, а потом вернулся в город и надел этот ошейник сам, без сопротивления.
Впервые за месяцы он вдохнул свободно, без удушья. Он сделал выбор свой, без принуждения, и этот шаг привёл его сюда, на эту уютную кухню, где он делил чай с женщиной, которая читала его без слов, и это было началом чего-то нового. Он ещё не ведал, что впереди — разъярённый начальник уже мобилизовал всех, ищейки на хвосте. Но в эту минуту, в покое родного дома, он чувствовал: путь из тьмы, по которому он их вёл, может привести к чему-то подлинному, настоящему, и эта мысль грела душу. Два дня относительного затишья пролетели вихрем. Они заполнились обыденными, почти забытыми делами: по утрам дом наполнялся ароматом свежих оладий, которые пекла Людмила Петровна с заботой, добавляя в тесто немного мёда для вкуса. Днём Геннадий, вспоминая былые умения, латал покосившуюся калитку и чиню прохудившуюся крышу на сарайчике, и эта работа помогала ему отвлечься от мыслей о будущем. Он работал неспешно, с душой, и эта рутина — стук молотка, свежий запах опилок — исцеляла его лучше всяких таблеток, возвращая ощущение контроля. Ирина, сначала робкая и незаметная, как привидение, постепенно оживилась. Она взяла на себя помощь по дому, и две женщины — одна, закалённая годами, другая — горем, — нашли общий язык в молчаливых хлопотах, обмениваясь редкими фразами о простом. Артём, впервые в окружении без криков и угроз, расцвёл. Он таскался за Геннадием хвостиком, подавал инструменты и засыпал вопросами о мире вокруг, и его любопытство трогало до глубины души. Глядя на него, Геннадий ощущал в груди новое, тёплое чувство. Но под этой идиллией бурлила тревога. Каждый проезжающий автомобиль заставлял Геннадия насторожиться — вдруг люди от бывшего босса? Ирина вздрагивала от громких звуков, ожидая возврата прошлого, и эти моменты напоминали, что покой хрупок.
И оно настигло на третий день, под закат, когда посёлок уже начинал засыпать. Солнце клонилось к горизонту, окрашивая небо в пурпур. Геннадий как раз доделывал калитку, когда на их спокойной улочке с визгом шин затормозила потрёпанная "девятка" вишнёвого оттенка. Из открытых окон хлестнула громкая, примитивная музыка — рэп с тяжёлыми басами, разрывая вечерний покой. Из тачки вывалилось трое. Двое — типичные громилы с короткими стрижками, толстыми шеями и пустыми мордами. Третий, вышедший от водителя, был Эдуард. Геннадий узнал его сразу по той наглой, жестокой гримасе, что мелькнула в ту ночь, и понял, что это не случайность. Дешёвая кожанка, штаны в кедах — весь его облик кричал о претензиях на крутость. Эдуард искал жену и сына три дня и теперь был доволен собой — так быстро вышел на след, используя все свои связи. Когда Ирина с Артёмом пропали, он взбесился сначала, но ярость сменилась холодным планом, рождённым из желания вернуть контроль. Игра в прятки затянулась, пора заканчивать, и он уже мысленно представлял, как накажет их. Первые дни он методично обшаривал их деревню и окрестности, следуя простой логике, но безуспешно. Сначала рванул в Заречье — в тот ветхий домишко, что достался Ирине от родителей. Он знал эту грустную повесть: мать ушла рано, отец с бабкой кормили сироту, а потом время забрало обеих, оставив девчонку одну с воспоминаниями и сквозняками, и этот дом всегда был для неё символом прошлого. Эдуард постоял у заросшего крыльца, заглянул в тёмные проёмы окон — пусто, мёртво, как могила. Проверил пару адресов подруг — тоже ноль, и это раздражало его всё больше. Поняв, что действует наобум, он перешёл к хитростям. Звонок приятельнице в банке решил всё за минуты.
Продолжение: