"Множество разных людей стекается в этот город к празднику", – без выражения констатирует Понтий Пилат. Дальше его мысль уходит в сторону разоблачения мнимых недостатков Иешуа, но он задаётся вопросом – а зачем Иешуа вообще туда принесло? Оказывается, чтобы "на базаре смущать народ," призывая к разрушению иерусалимского храма
"- Скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? – тут прокуратор указал на свиток пергамента.
Арестант недоумённо поглядел на прокуратора.
- У меня и осла-то никакого нет, игемон, – сказал он. – Пришёл я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал".
Вообще-то эти же слова мог бы повторить и исторический Иисус, ибо никакого осла у Него и правда не было. Поиск бесхозного осла (причём не какого-нибудь, а на котором ещё никто не сидел) – отдельный евангельский сюжет. На недоумённые вопросы окружающих по поводу экспроприации транспортного средства апостолы отвечают, что это на нужды Господа.
Современные исследователи полагают, что через ворота Иисус входил всё же пешком – как и полагается почитающему закон паломнику (правда Иисус не всегда буквально следовал установлениям иудейского закона – "Суббота была сотворена для человека, а не человек для субботы. Так что Сын Человеческий есть Господин и субботы"). Вообще же использование осла (это единственный описанный в Новом Завете случай, когда Иисус едет верхом) было обусловлено тем, что Иисус поднимался к находящемуся на возвышенности Иерусалиму от Иерихона, который, напротив, находится во впадине.
Откуда пришёл Иешуа в романе не указано, но уж точно пешком.
Иисус действительно заходил в Иерусалим под крики "осанна", в окружении "множества" (т.е., более, чем 12-ти апостолов) учеников и дети бросали ветки под копыта осла. Иоанн писал (диктовал) свой текст последним и постарался записать именно те свидетельства, которых не было в трёх "синоптических" Евангелиях, поправляя некоторые неточности. По нему вхождение в Иерусалим состоялось после наибольшего из чудес, явленых Иисусом – воскрешения Лазаря (перед воскрешением он был уже несколько дней как похоронен). Причём между чудом и прибытием Иисуса прошло достаточное время, чтобы успели распространиться слухи. На этом фоне восторженная встреча Иисуса выглядит вполне естественно.
Цель посещения Иерусалима (не первого кстати) нам тоже известна – из всех четырёх Евангелий следовало, что Он шёл на праздник Пасхи в Иерусалимский храм с тем, чтобы разоблачить книжников и фарисеев и спровоцировать конфликт, который приведёт к Его смерти на кресте. Произошедшее было Им заранее… хочется написать – спланировано, но нет – предсказано. Ибо, как пишет Иоанн, описывая одно из столкновений Иисуса с иудеями:
"И искали схватить Его, но никто не наложил на Него руки, ибо ещё не пришёл час Его".
Иешуа, в отличие от евангельского Иисуса просто пришёл на праздник, менял из храма не изгонял и диспутов с фарисеями не устраивал (вообще трудно представить себе Иешуа, считающего всех окружающих людей добрыми, обзывающим собеседников "лицемерами" и "порождениями ехидниными").
Правда, он своё учение действительно проповедовал, проповедь была услышана, причём не только на базаре, но и в синедрионе. И тут надо отдать должное и доносчику, который смог изложить суть учения Иешуа достаточно внятно, и руководству синедриона, которое сразу оценило опасности распространения новой веры и приняло меры – направило на встречу Иешуа своего агента Иуду.
Молниеносность этих событий вызывает определённые сомнения – как-то уж очень быстро для того неторопливого времени. Возможно, конечно, в синедрионе о проповеди Иешуа слышали и раньше, но в романе ни слова об этом нет, а то, что Иешуа никто в Ершалаиме не встречал, только усиливает эти сомнения. Да и позже, в сцене оглашения приговора освобождение Вар-Раввана вызывает у зрителей гораздо больше эмоций, чем осуждения Иешуа. Никаких криков "распни его" не слышно – на казни настаивает синедрион.
Если имя Иисуса гремело на всю Иудею и Галилею, послушать Его проповеди стекались тысячные толпы, то Иешуа – просто рядовой нищий проповедник. С какого перепуга им заинтересовались первосвященники иудейские? Хорошо подвешенный язык и интересные мысли как бы причина недостаточная. Писатель тут либо недодумал, либо намекает на какие-то обстоятельства, которые нам предлагается угадать (автор статьи в негодовании – он терпеть не может ребусы…)
Обратим внимание на ещё один интересный момент – сначала прокуратору предлагается осудить Иешуа за призывы, которые, в общем-то и сам не против был бы реализовать. Он пропускает эту шпильку исключительно из-за мигрени, но потом грозится Каифе: "придёт под стены города полностью легион Фульмината, подойдёт арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания".
"- Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?
Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он заговорил по-гречески:
- Я, доб... – тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не оговорился, – я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие. (…) Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее".
Тут Иешуа по смыслу повторяет слова Иисуса, что само по себе не удивительно – Булгаков превосходно знал и Новый Завет, и произведения Иосифа Флавия.
Иешуа говорит, что разрушение храма – дело бессмысленное. Мы знаем почему – незачем призывать разрушить то, что и так будет разрушено. Об этом пророчествовал Иисус в Иерусалиме и это действительно случилось в 70 году н.э., когда во время Иудейской войны войска будущего императора Тита Веспасиана Флавия взяли город и полностью его разрушили, не исключая храма, восстановленного Иродом Великим менее чем за столетие до этого. Иисус, правда, на этом внимания не акцентировал – зрелище будущего разрушения Иерусалима его занимало только как иллюстрация будущего конца света.
Естественно, что это пророчество можно было бы истолковать как доказательство намерения разрушить храм, но его слышали только ученики, а когда дело дошло до суда, то пришедшие свидетели ссылались на совсем другие слова: "Мы слышали, как Он говорил: Я разрушу храм сей рукотворенный, и через три дня воздвигну другой, нерукотворенный". Это лжесвидетельство, точнее – предвзятое толкование слов Иисуса, который, разумеется, разрушать ничего не собирался. Это вообще было иносказание Его смерти и воскрешения, где под "храмом" подразумевалось человеческое тело.
А вот о "храме новой веры" Иисус говорит в беседе с самаритянкой. Тут, кстати, интересный момент – Иоанн отмечает, что иудеи с самаритянами не сношаются. Собственно, это были те же евреи, что в Иудее и Галилее, но общавшиеся на своей версии арамейского языка и имевшие некоторые отличия в религиозной обрядности. В частности, они молились не в иерусалимском храме, а на горе Гаризим.
В своём диалоге с самаритянкой Иисус утверждает, что, хотя моление в храме более правильное, чем на горе, скоро эти различия не будут иметь значения, поскольку "наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу" – "истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине".
P.S.: Ну и, если мы упомянули о беседе с самаритянкой.
В 1879 году Николай Ге, как и Булгаков – выпускник первой киевской гимназии, написал картину "Милосердие" ("Не Христос ли это?"). Сама фраза принадлежит именно самаритянке, да и девушка на картине – с кружкой (Иисус у самаритянки просил воды), хотя одета в современную художнику одежду.
Судьба картины описывается сочетанием "оптимистическая трагедия" – художник к ней охладел и дописывать не стал, а потом, в 1890 году, видимо – испытывая недостаток в полотне, написал сверху свой безусловный шедевр – "Что есть истина?" Изображение "Милосердия" сохранилось только в виде фотографии…
