И этот же текст позже использовала советская пропаганда, превращая спокойный очерк в “доказательство признания”
Сегодня Александру Куприну исполнилось бы 155 лет. Его знают как автора «Гранатового браслета», «Поединка» и «Ямы», классика, мастера тонкой прозы о любви, страсти и человеческой судьбе.
Но мало кто помнит: в эмиграции он написал очерк о Ленине. «Моментальная фотография» - спокойный психологический портрет вождя, воспоминание о личной встречи.
Для эмигрантской среды это прозвучало как удар колокола: Куприна заклеймили предателем. Для советской пропаганды оказалось подарком: текст подали как «доказательство признания величия» Ленина.
Что же на самом деле написал Куприн и почему его очерк стал бомбой замедленного действия?
Встреча, обернувшаяся скандалом
По данным Биографической хроники Ленина, в три часа дня 25 декабря 1918 года в Кремле к Ленину пришли: Куприн, и поэт и жураналист О. Л. Леонидов.
Куприн передал Ленину рекомендательное письмо от Горького, затем разговор шел об издании новой крестьянской газетой «Земля». Куприну важнее всего было посмотреть, понаблюдать за Лениным поэтому он предоставил возможность для разговора Леонидову.
Кто же этот Леонидов? Вероятно речь идет о Олеге Львовиче Леонидове (настоящая фамилия — Шиманский), который на заре 20-х годов именно как журналист и публицист работал в Москве. уже к середине века он превращается в сценариста и литературоведа, участвует в кинематографических проектах и даже пишет либретто оперы. Воспоминаний Леонидова об этой встрече пока найти не удалось.
Итак, Разговор вёл Леонидов, а Куприн в этот момент словно сделал шаг в сторону, чтобы внимательно рассмотреть вождя.
Так Куприн получил редкую возможность рассмотреть Ленина вблизи. И в «Моментальной фотографии» он зафиксировал его не лозунгами, а штрихами: невысокий, с рыжеватыми висками и родинками на лице, с большими тяжёлыми руками. Глаза сначала «цвета ягод шиповника», потом точнее: «как у лемура в Парижском зоологическом саду». Куприну больше всего запомнился именно взгляд - холодный и цельный, как упавший с горной вершины мыслящий камень.
Париж, 1921 год: первая публикация
Через три года после кремлёвской встречи очерк Куприна, теперь эмигранта, увидел свет. Париж, 1921-й. Газета «Общее дело» - издание либерального крыла русской эмиграции, редактор Владимир Бурцев, знаменитый разоблачитель провокаторов и врагов изнутри. Газета выходила с претензией на умеренность: не крайний правый лагерь, но и не «соглашатели» - скорее площадка для интеллигентного спора.
Публикация «Ленин. Моментальной фотографии» здесь была шагом неслучайным. Для Бурцева текст Куприна становился сенсацией: имя крупного писателя в эмиграции, наблюдения о главном человеке новой России, да ещё без истерики и крика. Газета словно говорила: мы готовы печатать взгляд сложный, неоднозначный, а не только проклятия.
Для читателей это прозвучало как вызов. В эмигрантской среде царила атмосфера «чистоты рядов»: или ты ругаешь большевиков до хрипоты, или оказываешься под подозрением. И вот Куприн, один из самых уважаемых прозаиков, описывает Ленина не как чудовище, а как живого человека.
Публикация в «Общем деле» запустила лавину: одни увидели в ней предательство, другие литературный эксперимент, третьи тайное восхищение. Но в любом случае имя Куприна оказалось в центре громкого скандала, а газета Бурцева сыграла роль спускового крючка.
Реакция: эмиграция против, СССР вроде за
Когда в Париже прочитали «Моментальную фотографию», в эмигрантской среде словно взорвалась граната.
Монархисты и правые набросились первыми: «Куприн предал Белое дело!» Им было мало того, что писатель ушёл из России; теперь он, по их мнению, «подыгрывал врагу» тем, что не обрушился на Ленина всей мощью. Они требовали ненависти и крика, а получили спокойное описание человека.
Либеральные круги реагировали мягче, но тоже без восторга. Их смущала художественная сторона: не слишком ли поверхностно? действительно ли удалось «поймать» сущность Ленина? Одни называли текст этюдом, другие — неудачным опытом психологического портрета.
И тут случился парадокс. Советская пропаганда ухватилась за очерк обеими руками. В Кремле не интересовало, что Куприн был эмигрантом и антибольшевиком. Важно было другое: он не ругал Ленина. А значит можно преподнести текст как «доказательство» величия вождя. Газеты цитировали его выборочно, вытаскивая фразы о внешности, о внимательном взгляде и делая вид, будто Ленина даже враги признают.
Так один и тот же текст сыграл сразу две роли: в эмиграции он стал символом «отступничества», а в Советской России инструментом легитимации "международного" образа Ленина. Куприн, сам того не желая, оказался между двух огней: его травили свои и использовали чужие.
Наследие: текст между эпохами
В творчестве Куприна очерк «Ленин. Моментальная фотография» стоит особняком. Рядом с «Гранатовым браслетом» или «Поединком» он выглядит почти чужаком: вместо драмы человеческой любви портрет политика, вместо страсти и тоски внимательный, холодный взгляд. Но именно эта странность делает текст важным: он показывает, как писатель использовал своё главное оружие: наблюдательность, - даже там, где от него ждали лозунгов.
В советские годы очерк публиковали выборочно. Из него вынимали всё «человеческое» - руки, глаза, лысину и подавали как документ «признания величия». Остальное замалчивали. Куприн в 1937 году вернулся в СССР, умер в Москве, и в официальной биографии его «моментальная фотография» выглядела как акт примирения с новой властью.
В постсоветское время текст вернулся уже без цензуры. Его стали читать как документ эпохи: не портрет Ленина, а портрет самого Куприна - человека попавшего в жернова истории, писателя, который пытался сохранить честность пера, когда от него требовали ненависти или восторга.
Сегодня, через столетие, этот очерк интересен как зеркало времени. Он показывает, что даже несколько минут разговора могут стать материалом для истории. И что литература умеет превращать личные наблюдения в документ - важнее, чем тысячи газетных криков.
Куприн между двумя огнями
Куприн остался самим собой: наблюдателем, который видел человека там, где другие видели только идола или чудовище. И именно в этом, пожалуй, и заключается его сила: даже мгновение у него превращалось в литературу.
Но как мы сами оцениваем этот жест?
- Можно ли считать Куприна смельчаком, решившим писать без ненависти?
- Или, напротив, это был компромисс, шаг навстречу обстоятельствам?
- Может ли спокойный взгляд быть опаснее, чем проклятие?