Одна из первых гражданских войн Древнерусского государства. XI век. Рассказывает очевидец.
Как рождалась новая Русь? Не от меча — от выбора. В яростной борьбе между Ярославом Мудрым и Святополком Окаянным решалась судьба государства. И каждый сделал свой выбор.
Исторический контекст
После смерти князя Владимира Русь раздирали междоусобицы. Его сын Ярослав сражался за трон с братом Святополком, которого народ прозвал Окаянным — за убийство братьев Бориса и Глеба, канонизированных позже как первые русские святые.
Победа Ярослава положила начало эпохе стабильности и закона.
...Хорошо, читатель. Представь себе: конец XI века. Рассказчик — Яков, старик, крестьянин с берегов Трубежа. Он, тогда ещё парень, оказался свидетелем великих сражений той гражданской войны, где Ярослав Мудрый победил Святополка Окаянного. Одна из первых гражданских войн Руси.
Спустя десятилетия старик с берегов реки Трубеж рассказывает эту историю, с болью и гордостью, размышляя о том, как на глазах простого человека рушилась одна Русь — и рождалась другая.
Рассказ Якова
Меня звать Яковом. Да, странное имя для деревенского парня тех лет. Был у отца брат — дьяк в Переяславле. Так он и нарёк меня по евангельски. А то, бывало, кличут в селе Яшкой. Ну да не в имени дело. Время было такое, когда всё вокруг менялось, и имя, и вера, и сама Русь.
Я родился при Владимире-крестителе. Мать говорила, что, когда он рубил да жёг кумиры на Днепре, я кричал в люльке, будто понимал — конец чему-то идёт. А детство моё — то было время Святополка. Кто его Окаянным назвал, кто — Князем Киевским. А для нас он был страхом. Люди пропадали, дружинники ходили по деревням, брали хлеб, скот, девок. Словом, жили, как при печенегах.
И вот в тот самый год, когда осень пришла с ранним инеем и жёлтой листвой, над которой плыли вороны — я увидел войну. Да не такую, как между соседями из-за межи, а настоящую, княжескую. Святополк с юга пришёл, с поляками, с печенегами. А с севера, из Новгорода, потянулся Ярослав с наёмной варяжской дружиной, сын Владимира, брат Бориса и Глеба, которых, как сказывали, Святополк и погубил.
Слушайте же, как было.
Лето, когда кони храпели над рекой
Был я свидетелем многих сеч, да запамятовал их очерёдность. Все сечи смешались для меня в единую. Поэтому не серчайте, если память старика чего перепутает...
С тех пор минуло уж много зим. Кости мои ломит, борода с проседью, а внуки всё норовят узнать: «Дед Яков, а ты правду видел ту сечу, где князя Святополка разбили?» Видел. Глазами своими, не баба-яга на метле шептала.
Я тогда молод был, двадцати семи, сила в руках, спина прямая, как сосна, да и в голове не только солома. Жили мы в селе Ольшанка, от реки рукой подать. Земля у нас добротная: овёс, просо, лён — всё шло. Только мир тот, в котором я жил, начинал трещать по швам. То не бояре рвались друг с дружкой — то земля русская сама себя разрывала.
Князь наш тогдашний — Святополк, что прозвали потом Окаянным, — правил как попало. Он людей не жалел, дань драл без разбора, слов добрых не знал. Говорили, братьев своих загубил: Бориса, Глеба, Святослава — лишь бы сесть на трон отцовский. А трон-то — не лавка на торгу: не удержишь, если не заслужил.
Мы, люди простые, почём знали, кто кого на ночь зарезал? Но сердце подсказывало: неправда тут. Земля стонала, хлеб не всходил, как раньше. Лошади пугались по ночам. Собаки воют — а ведь знают, звери, что грядёт беда.
И вот весной, когда лёд с сошёл, пошёл слух — Ярослав идёт! Брат Святополка, из Новгорода, с дружиной. Идёт — не просто так, а чтоб правду вернуть, Русь собрать по кускам. И мы с мужиками, собравшись на вечерней поляне, стали думать: за кем правда?
Мой сосед Гурьян, старик, что жизни повидал, сказал:
— За тем, кто братов не режет. За тем, кто чтит совет, а не кулак.
И я понял: та Русь, где брат брата убивает, не может долго стоять. Она, как изба без фундамента — рухнет. А может, уже рухнула, только щепки летят.
Брат на брата
Густой туман висел над рекой, как саван над мёртвой плотью. Река шла неспешно, и в этом её спокойствии было что-то жуткое, как в лице усопшего: уже всё смолкло, но тишина всё ещё звенит.
Мы шли к берегу с Ярославом. Он молчал. В правой руке он держал меч, а в левой — крест. Лицо у него было не суровое, а будто бы утомлённое: как у пастыря, что долго шёл через чащу к овцам.
И тут навстречу из белесого марева показались скифские зеницы — щиты с волком, знамёна Святополка. Его воины стояли уже у брода, и за ними, на коне — сам он. А вкруг — печенеги.
Всё в нём было смазанным, будто бы нарисованным на воде: не видно лица, только глаза — как угли в золе.
Ярослав перекрестился и прошептал:
— Не я иду — Бог идёт. Я — перст Его.
И тогда грянуло. Дудели роги, забарабанили мечи о щиты, и земля, казалось, затряслась. Я не знал, как оказался среди боя, но всё тело помнило каждое движение: железо визжало, тела падали, кони ржали в предсмертной пляске. Удар — кровь. Удар — снова. Время свернулось в ком, и всё в этом коме: и крик, и стон, и молитва.
Я видел, как билась дружина варягов — не дрогнула. Как муромцы пошли в обход и срубили фланг. Я видел, как Ярослав врубал меч в грудь вражьему тысячнику и как Святополк, увидев это, повернул коня...
Не месть, но правда
Я со старшим сыном Демьяном стоял на пригорке, под берёзой. Средний мой, Илька, ускакал с мужиками — в обоз Ярославов, помочь. А мы остались. Страх был, но и — что-то другое. Надежда, что ли. Я никогда такого не чувствовал. Как будто из бани вышел и душа твоя — голая, и смотришь, как всё решается.
И вот — грянул бой. Не так, как в былине: не один на одного, а целыми рядами, толчками. Кони заходят сбоку, пехота — щитом в щит. Земля дрожит. Пыль с травой в лицо, кровь в воздухе — как медь пахнет. И в этом грохоте, в крике, в металле — словно сама Русь вскрикнула. Не выдержала. Пора рожать что-то новое.
Святополк бежал. Сначала слух пошёл, что убит. Потом — что жив, но по болоту мчится к ляхам. А за ним гнали, да не догнали.
Когда всё утихло, и дым рассеялся, я спустился к реке. Там лежали мёртвые. И тех, и других. Но в глазах у павших за Ярослава — было спокойствие. Как у людей, что своё дело сделали.
Ярослав стоял в стороне. Он не торжествовал. Только прошептал:
— Не кровь победила, а вера. Не мщение — а правда.
А потом была тишина. Глубокая, как бездна.
Конец одной Руси — и начало другой
После битвы Ярослав не стал сечь, не стал мстить, как бывало. Он даже велел хоронить павших Святополковых не как злодеев, а по-христиански — в общей могиле. Говорил: «Мир нужен земле. А мёртвые пусть ответ держат перед Богом». И мы, простые люди, услышали это. Поняли — другой он, не как прежние князья.
Святополк был — как старый лес: густой, мрачный, да трухлявый. Покой он сулил — но в том покое прятались волки. У него всё держалось на страхе. На нём — крест, а за плечами — нож.
А Ярослав другой. Он как молодой дуб, только вымахал — но корень у него крепкий. Учит, говорит, чтоб законы были. Чтоб писано было: что можно, что нельзя. Даже свитки какие-то везёт — «Русская Правда» называется. Не для бояр — для всех. Мы, может, не все слова поймём, но почувствуем: пришло время разума, не топора.
Я тогда сказал старшему сыну Демьяну: «Это не просто князь с князем бился. Это Русь старая с новой воевала. И победил не сильнейший — а правый». Сын мой молча кивнул, а я запомнил тот миг на всю жизнь.
Прошли годы. Много чего ещё случилось: и войны, и миры, и княжеские усобицы. Но я, Яков, сын Микиты, крестьянин с Трубежа, знаю твёрдо: та битва на реке была началом нового. До неё — тьма, после — свет. Пусть слабый, как свечка в ладанке, но свет.
Теперь, когда ночами думаю, что скажу Господу, когда встречу Его, я говорю себе: «Я был там. Я видел, как рождается Русь, которую не возьмёт ни меч, ни враг, пока в ней есть правда».
Крестьянин и князь
Прошли многие годы. На севере стало тише, и даже набеги печенегов стихли — Ярослав их усмирил. Удивительное было время: будто после долгого ливня выглянуло солнце, да не просто — а весеннее, тёплое. Всё кругом потянулось к свету.
Однажды весной нас, мужиков с округи, собрали в Любече. Говорили, что там князья съедутся, а с ними и люди от каждого города. От нас послали десятника Левонтия и меня. Мол, ты, Яков, воробей стреляный, битый, не запутаешься в словах.
В Любече я впервые увидел Ярослава близко. Не на коне, не в доспехах — а на сходе. В простой рубахе, без охраны, слушал нас, как равных. А говорил так, что не понять было — то ли князь, то ли священник, то ли мудрец какой.
«Нам, братья, Русь хранить, — сказал он, — не мечом только, но словом, правдой, договором. Сила без правды — погибель. А правда без силы — ничто».
Я тогда не сразу понял всё, но сердце защемило. Сказал ему: «Ты нас слушаешь — это ново. Прежде боярин наш от слова простого крестьянина уши затыкал».
Он усмехнулся: «Русь держится не боярами, а такими, как ты. Если мужик землю пашет, а не нож точит — значит, порядок есть».
Тихая правда
Вернувшись домой, я рассказал обо всём сыновьям. Демьян стал читать — у попа научился. Письмо не простое было, а княжеское: «Русская Правда». На пергаменте, с печатью.
В ней было написано, сколько стоит обида. Сколько за воровство. Сколько за кровь. Не кулачный суд, не боярский самосуд — а закон. И мы будто по-новому вздохнули. Как будто нас признали за людей.
Да, не сразу всё стало хорошо. И волость наша страдала, и мужиков сгоняли в рати, и попы с нас десятину драли, как и прежде. Но у нас в избе появилась икона Ярослава — не ликом, а памятью. Я вырезал на доске: меч и свиток — рядом. Символ новой Руси.
Мы жили бедно, но с достоинством. Не рабами, а людьми. Ярослав прислал грамоту: «В день святого Георгия село ваше свободно от поборов княжеских на три лета, за верность».
Я тогда заплакал. Первый раз с той сечи. Не от боли — от надежды.
Был крестьянин, стал учитель
Годы шли. Поехал в Киев. Уже другим. Уже не холопом, а свободным мужем — с грамотами, с крестом на шее и печатью от самого князя. Да что там — в школе при Софии служил, детей учил.
Новая Русь строилась. Не мечами — камнем. Не криками — буквами. Храмы росли, книги переписывались, люди слушали. Ярослав посадил своих сыновей по городам, уставы ввёл, суды честные. Он больше не был просто победителем. Он стал отцом.
И тогда я понял: погибла не Русь. Погибла старая Русь — где брат убивал брата, где правда топилась в крови, где сила была мерой закона. А новая — поднялась. Там, где слово стало крепче меча. Где вера лечила, а не карала.
Мы с князем потом часто встречались. Он седел, а я — худел. Время брал своё. Но в глазах его свет остался.
— Яков, — сказал он мне однажды, — ты ведь был простым холопом. А теперь — учишь детей. Видишь? Значит, не зря всё.
Я кивнул.
Потому что знал. Не зря.
А когда он умер — вся Русь плакала. В Киеве было людно, как на Судном Дне. И я, старый, встал на колени у гроба, приложился ко кресту и прошептал:
— Благодарю, княже. Ты дал мне страну. И имя.