Глава 6. 66 дней до жизни
Отчаяние укрыло Дмитрия, как тяжелое, почти ласковое одеяло. Оно разливалось по телу вместе с липкой, остывающей кровью, убаюкивало, обещало долгожданный покой. Сапёр лежал, свернувшись в позе зародыша, и слушал, как жизнь медленно, капля за каплей, покидает его.
С каждым выдохом уходила крупица тепла, с каждым ударом сердца — искра силы. Боль, поначалу нестерпимо острая, режущая, начала тупеть, превращаясь в монотонный, всеобъемлющий гул, словно всё его существо оказалось заперто внутри огромного, гудящего колокола.
Решение пришло само. Простое, тихое, окончательное. Бороться больше не было сил. Да и зачем? За что? Весь отряд, его ребята, лежали в нескольких метрах, уже найдя свой вечный приют в этой грязной, холодной земле. Тело было разрушено. Душа — выжжена дотла.
Продолжать цепляться за эту муку казалось бессмысленной, нелепой пыткой. Закрыв глаза, Дмитрий отдавался на волю наступающему могильному холоду. Мысли обратились к Анне — он мысленно прощался с ней, просил прощения за то, что не вернется, за то, что оказался так непростительно слаб.
Так прошёл час. Или два. Или целая вечность, застывшая в смраде пороха и крови. Время потеряло свой смысл, растворившись в сером, безразличном небе.
***
Но в человеческом теле живёт сила, которая древнее и упрямее самого глубокого отчаяния. Это жажда. Сначала она проявилась как легкая сухость во рту. Потом превратилась в наждак, скребущий горло. А следом — в раскаленный гвоздь, вбитый в самую глотку.
Истерзанное, преданное тело отчаянно требовало воды. Оно хотело жить, даже когда разум уже сдался и принял поражение.
Дмитрий с трудом разлепил веки. Прямо перед лицом, в неглубокой воронке, плескалась мутная, рыжая вода. Вода, смешанная с глиной, кровью товарищей и его собственной. Пить такое казалось кощунством. Осквернением памяти павших. Боец отвернулся, сжав зубы.
Но жажда не отступала. Она становилась всепоглощающей, вытесняя боль, вытесняя отчаяние, вытесняя даже светлый образ Анны. Осталась только она. Одна, первобытная, неодолимая потребность. Раненый боролся с ней, кусая до крови пересохшие губы, но агония тела в итоге победила волю.
Собрав последние остатки сил, задыхаясь от боли, Дмитрий подтянулся на локтях. Каждый сантиметр этого пути ощущался как восхождение на отвесную скалу. Наконец, он дотянулся до края лужи. Зачерпнул пригоршней ледяную, пахнущую железом и тиной жижу. И выпил.
Вода была отвратительной, но в тот момент показалась слаще родниковой. Она обжигающим потоком пролилась внутрь, и Яблочкин почти физически ощутил, как иссохшие внутренности с благодарностью впитывают эту грязную, но живительную влагу.
Он пил ещё и ещё, забыв обо всём, пока тело не обмякло, обессилев, и он не упал обратно лицом в грязь. Это был его первый, бессознательный выбор в пользу жизни.
День второй. Голоса из тумана
К утру его начал бить жестокий озноб. Раны воспалились, запульсировали. Пришёл жар. Мир вокруг поплыл, потерял очертания, превратившись в калейдоскоп серых, багровых и чёрных пятен. Вместе с жаром явились и они. Гости из тумана.
Первым пришёл Воробей. Присел рядом на корточки, совсем живой, только очень бледный, и виновато произнёс:
— Прости, командир. Я тебя подвёл.
— Это я тебя подвёл, птенец, — ответил ему Дмитрий, и собственный голос показался чужим, доносящимся издалека. — Я не уберёг.
— Ничего, — махнул рукой Воробей. — Ты только вставай. Слышишь? Вставай. Нам ещё идти.
Следом появился Балагур. Тот стоял над Дмитрием и хохотал, но смех был беззвучным, искажавшим его лицо в гримасе.
— А я тебе говорил, Леший, что с лягушками подружишься! Вот и лежишь теперь в их царстве! Давай, поднимайся, одесситу не пристало в грязи валяться!
Сибиряк, как и при жизни, был немногословен. Он просто стоял, огромный и надёжный, и смотрел на командира с молчаливой укоризной. И в этом взгляде было больше силы, чем во всех словах.
Они ушли, и их место занял отец. Он сидел рядом и перевязывал раны не тряпками, а широкими, пахнущими смолой и землёй листьями подорожника.
— Боль — это просто сигнал, сынок, — говорил он своим спокойным, основательным голосом. — Она говорит тебе, что ты ещё жив. Вот когда боли не станет, тогда и бойся. А пока болит — борись. Ты же Яблочкин. Мы, Яблочкины, никогда не сдаёмся. Лес своих не бросает. Слушай его.
Отец говорил и говорил, и его слова превращались в шум деревьев, в журчание ручья, в шепот ветра. Дмитрий проваливался всё глубже в горячечный туман. И вот он снова в своём родном лесу, маленький мальчик. Заблудился и плачет от страха. И вдруг впереди забрезжил свет. Ребёнок пошёл на этот свет и вышел на поляну.
На поляне стояла Анна.
Она была в том самом простом ситцевом платье, в котором он видел её в последний раз. Она стояла у околицы их села и смотрела на дорогу. Смотрела и ждала. Не плакала, не звала. Просто стояла и ждала. И в этом её молчаливом ожидании было столько веры, столько тихой, несокрушимой силы, что у Дмитрия перехватило дыхание.
Он хотел крикнуть ей, броситься навстречу. Но невидимая, холодная стена отделяла его от неё. И пришло понимание. Она там, в мире живых. А он — здесь, на границе с небытием.
И пока она стоит и ждёт, он не имеет права уходить. Не имеет права предать её веру. Мысль о том, что Анна так и будет стоять всю жизнь, вглядываясь в пустую дорогу, оказалась страшнее смерти. Страшнее ран. Страшнее всего на свете.
— Аня... — прошептал он пересохшими губами.
И жар отступил.
День третий. Первый стежок
Очнулся Дмитрий на рассвете третьего дня. Он лежал на спине, мокрый от пота, но озноб прекратился. Лихорадка ушла, оставив после себя звенящую, ватную слабость во всём теле. Но голова была ясной. Впервые за последние сутки он мог думать.
Отчаяние исчезло без следа. На его месте была холодная, спокойная решимость. Образ Анны, стоящей у околицы, выжег в сознании всё, кроме одного. Он должен вернуться. Неизвестно как. Непонятно, хватит ли сил. Но он должен хотя бы попытаться.
Процесс подъёма занял почти полчаса. Каждое движение отзывалось тупой, ноющей болью. Дмитрий осмотрел себя. Картина была ужасающей. Рваные раны от штыков начали гноиться, источая тошнотворный запах.
Края ран в животе воспалились и опухли. Он понял, что если ничего не предпримет в ближайшие часы, то умрёт не от голода или холода, а от заражения крови.
Взгляд скользнул по остаткам гимнастёрки. Потом на свои руки. Потом на землю вокруг. И наткнулся на острый, плоский осколок от разорвавшейся мины, торчащий из глины.
Мысль, пришедшая в голову, была дикой, чудовищной. Но другой не было.
Он дополз до осколка, с трудом вытащил его из земли. Кромка была острой, как бритва. Затем оторвал от своей нижней рубахи длинную, тонкую полоску ткани. Намочил её в той же луже.
Решил начать с самой глубокой раны на бедре. Зажал в зубах найденную рядом палку, чтобы не закричать и не сжать челюсти от нестерпимой боли.
Дрожащими руками протёр края раны мокрой тряпкой. От прикосновения боль стала такой, что в глазах потемнело. Он заставил себя не потерять сознание, вцепившись в реальность.
А потом он сделал это. Взял острый осколок и, превозмогая тошноту, проткнул им кожу с одной стороны раны, потом с другой. И стянул края рваной плоти этой примитивной ниткой из рубахи, завязав её зубами и одной здоровой рукой.
Это было не лечение. Это была пытка, которую он устроил сам себе. Пот градом катился со лба, смешиваясь с грязью и слезами. Он почти ничего не видел, действуя наощупь, доверяясь лишь пальцам.
Когда первый, уродливый, кровавый «стежок» был готов, сапёр обессиленно упал на спину, тяжело дыша. Он лежал, глядя в серое, безразличное небо. Он проиграл бой, потерял отряд, был искалечен и брошен умирать.
Но этот маленький, уродливый узелок на его бедре был его личной, первой победой в новой войне. Войне не против немцев. А войне за свою собственную жизнь.
Он лежал, и в его голове стучало только одно, упрямое, злое слово.
Жить.