Русская пословица, — у кого что болит, тот про то и говорит, оправдывается в Саках до комизма и, так сказать, разыгрывается ежедневно в лицах и живых картинах.
Но это со стороны, а когда слушаешь рассказ, то кажется, что человек прошёл через средневековую пыточную камеру.
Начало рассказа:
Предыдущая глава:
А как не рассказывать, когда большинство людей в России никогда не испытывали этого и никогда не испытают. Курорт Саки слишком мал!
Продолжение рассказа Нилидина Александра Николаевича:
"Крымские целебные минеральные грязи в деревне Саки и морские купания в городе Евпатория" - из воспоминаний признательного пациента!
Первые грязевые ванны и их действие на организм.
Наконец, на четвертый день моего пребывания в Саках, мне была назначена первая грязевая ванна. В этот день я встал в 6 часов утра и вышел на балкон.
Было тихое, ясное утро. Воздух чист и прозрачен, дышать им было так легко и приятно. Ветер, этот вечно-неугомонный возмутитель спокойствия Сакской жизни, слегка только колыхал скудную листву деревьев, окаймляющих площадку перед балконом. Кругом мёртвая тишина, все еще спало. Перед глазами расстилалось широкое, неподвижное, причудливой формы Сакское озеро, гладкая поверхность которого, разбитая в клетки изгородями солепромышленников, сверкала то розовыми, то белыми, то голубыми рапными площадками, отражая, как в зеркале, или берега покрытые скудной, степной растительностью, или причудливые узоры белых облаков, плававших на голубой лазури неба. На противоположном берегу за озером расстилалась на огромное пространство степь, едва покрытая скудною растительностью какого-то неопределённого желтовато-серо-зеленого цвета. Только один маленький домик солепромышленника оживлял монотонную, безжизненную картину безграничной степи. На краю горизонта слева, в виде темного облака, выступали очертания Чадырдага, а правее виднелись силуэты хребтов Яйлы.
На балкон ещё никто не выходил, так как больные обыкновенно встают между 7 и 9 часами. Я потребовал себе молока и, расположившись в большом кресле, стал его пить. Молоко было хотя и не особенно важное, но в такое утро даже и плохое молоко сошло за хорошее.
В 8-м часу стали приковыливать на балкон один за другим больные, здоровались и рассказывали без всякого стеснения, с комичной откровенностью, про свои ощущения, про боли, улучшения и всякие другие последствия вчерашних ванн за время ночи. Тут все узнавали,—у кого ночью шишки на теле разбухли, — кому тошнота не давала спать, — у кого от экстренной беготни, в следствии желудочного расстройства, разломило ноги.
Все это передавалось друг другу с одной стороны преуморительно-серьезно, с вызовом на сочувствие и обмен мыслей, а с другой стороны выслушивалось с неподдельным вниманием, подтверждалось примерами из своей и чужих историй болезни и лечения; всё это сопровождалось советами, указаниями, предупреждениями и успокоениями относительно пользительности действия грязей на припадки, беспокоящие в данный момент больного.
Русская пословица, — у кого что болит, тот про то и говорит, оправдывается в Саках до комизма и, так сказать, разыгрывается ежедневно в лицах и живых картинах.
Вот на балкон вошел пожилой, худощавый, высокого роста, купец, в наглухо застегнутой черной суконной сибирке, сапоги бутылками, на голове черный суконный картуз, с большим лакированным козырьком. Держался он, как большинство людей слишком высокого роста, несколько сутуловато, неловко, слегка наклонив шею вперёд. Длинное, красноватое лице его, с реденькой, белесоватой, клинообразной бородкой и с узенькими, всегда прищуренными глазками, было подвижно, и вместе с тем носило на себе печать того добродушия, которое придаёт всем чертам лица оттенок какой-то особенной ясности и откровенности.
Купец остановился на пороге, снял медленно картуз наотмашь, и поклонился неторопливо в обе стороны.
— Мир собранию вашему! - заговорил он, простым великорусским наречием, с выговором на «о». - С добрым утром! Веселого дня! Господу Богу помолимся, чтобы сегодня погорячее были,—закончил он своё приветствие и надел картуз на голову.
— Ну что, как вы себя чувствуете? - обратился к нему кто-то из присутствующих.
— Бога гневить не могу, - отвечал купец. - Слава Богу! Слава Богу! Обновился аки в юности моей. Как домой, в Богородск, приеду, старуха меня и не узнает, давно—о, скажет, тебя старого беса в грязь надо было послать.
Заложив руки за спину, он стал ходить взад и вперёд по балкону.
— А сколько Вы ванн приняли? - обратился я к нему с вопросом.
— Восемь, милый человек, восемь, - ответил он.
— Что-же—ревматизмом страдаете? - спросил я.
— Точно так, милый человек, точно так.
Затем, помолчав немного, он стал рассказывать:
— Вот как я страдал, скажу тебе, ноги еле сгибал; с лестницы сходил так, что приноровиться ступить было трудно; пальцы на руках тоже были вспухшие, движения трудны, ломота во всём теле нестерпимая, ночей бывало не спал... А я вот как теперь!..., - купец стал спускаться со ступенек балкона в сад.
Спускался он, правда, не вполне свободно, боком, но довольно уверенно, поднялся же на балкон совсем молодцом, легко и бодро.
Все зааплодировали.
Довольный, он снял картуз и раскланялся публике ко всеобщему, и в особенности своему, удовольствию.
В 11 часов утра, вышел на террасу доктор Минятт, в сопровождении своих ассистентов, и тотчас же зазвенел призывной на ванны колокол. Больные с пледами, одеялами, тёплым платьем потянулись к ваннам; слабых же понесли служители на носилках.
Скамьи для раздевания были сплошь заняты. Ванные служители суетливо перебегали от одного больного к другому, помогали им раздеваться, развешивали платье на назначенные для каждого вешалки и подавали каждому из больных, принадлежащие ему войлочные туфли, парусинный халат с капюшоном и полотенце для компресса.
Тем временем доктор ходил по площадке между плетёнками, выкликивал фамилии больных по заранее составленному списку, и распределял больных на более или менее горячие ванны. Разница в степени нагреваемости грязей главным образом обусловливается тем, что плетёнки, помещенные у самого забора, окружающего площадку, в особенности в углу его, лучше других плетёнок защищены от ветра и разложенная на солнцепёке грязь сильнее нагревается.
Облачившись в халат и надев на голову капюшон, я вместе с прочими больными вышел на галерею ожидать своей очереди. Наконец доктор выкликнул мою фамилию. Я отправился. Широкие не по ноге, войлочные туфли, без задников, мешали идти скоро, то и дело спадали; в волнении я их сбросил и прямо босыми ступнями по песчаной земле, пошёл к указанной мне плетёнке,— стоявшей в средине второго ряда, от входа на площадку.
По дороге я взглянул на термометр, воткнутый в грязь соседней с моею плетёнки.
Ртуть показывала 40°R (около 48°С).
Подойдя к своей плетёнке, я посмотрел на предназначенный для меня овальный медальон грязи. Медальон этот был сложен весьма аккуратно, в виде опрокинутого блюда; был толщиною вершка в три (около 13,5 см) и казался сделанным из аспида, такой цвет придавала ему сверху засохшая матовая пленка.
С меня сняли халат, повесили его тут же на плетёнку и затем два мазильщика, размешав медальон грязи руками, поставили меня, поддерживая под руки, в средину густой, липкой, черной, как вакса, грязи и в тот же момент стали ладонями рук натирать грязью спину.
Я почувствовал такой сильный ожог, что меня всего как-будто перегнуло, и я невольно вскрикнул:
— Горячо, больно!
— Ничего, это первое ощущение, сейчас пройдёт, облежитесь, — спокойно заметил доктор.
Мазильщики осторожно опустили меня на спину в грязь, уложив голову на подушечку, помазали грудь, ноги и быстро стали заваливать грязью всё тело.
Сзади кто-то обернул голову холодным компрессом.
Первый момент — ощущение от ожога и давление тяжести от наваленной на тело грязи, — было просто ужасно, трудно даже выразить его словами.
Это неприятно-тяжелое ощущение происходит от какого-то, невольного страха перед совершенной новизной и неожиданностью первого ощущения от горячей грязи.
Впрочем и все последующие ванны сопровождались совершенно таким же ощущением, только в несколько более слабой степени.
Как только проходит первое впечатление, тепло начинает равномерно обнимать тело, тогда спокойно втягиваешь в себя горячий воздух и любопытно осматриваешь свой оригинальный, черный покров, на котором блестками отражаются лучи полуденного солнца.
Я стал кистями рук ощупывать облегающую грязь. Это была мягкая, липкая, жирная, как аптекарская мазь, масса, с изредка попадающимися твердыми маленькими тельцами.
— Господин, руками шевелить нельзя, делаются трещины в грязи, она сейчас же сползает, - заметил мне, проходивший мимо, мазильщик и тут же подложил грязи на обнажившиеся места.
После этого я стал уже лежать смирно, изредка лишь отвечая и то односложными словами на сочувственные вопросы, свободных от ванн на этот день, больных, прогуливавшихся между рядами плетёнок.
Вдруг слышу, что сзади меня кто-то громко и скороговоркой выкликает:
— Свят, свят, свят Господь Бог Савооф! Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный помилуй нас!—Компресс!!! Исцели Господи раба твоего, исцели Господи раба твоего, исцели Господи раба твоего! —Компресс!!! Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое... Компресс!!! - тут богомольный больной такое слово загнул, ругая служителя невнимательного к перемене компресса, что я, как ни тяжело мне становилось в грязной ванне, не мог удержаться и расхохотался.
Крепкое слово, должно быть, оказалось действенным, компресс был переменён, и молитвы возобновились в новом разнообразии, вперемежку с возгласом от времени до времени: Компресс!!!
В другом конце стали раздаваться монотонные выкрикивания: Караул!., разбой!.. разбой!... бррр! бррр! разбой! караул!..
— Кто это кричит — караул, - с удивлением спросил я ассистента.
— Это татарин из Казани,— ответил он засмеявшись. - У него сыпь на теле, так от грязи сильно щиплет. Он уж и не знает чем облегчить себя, так и орёт: разбой! Впрочем, едва ли он кричит от боли, потому что грязь не щиплет даже открытые раны, скорее кричит просто от особой впечатлительности.
— А богомол-то сзади меня, кто такой? — спросил я.
— А это, московский купец, - и он назвал фамилию одной известной фирмы. - Он с помощью молитв рассчитывает, сколько пролежал в грязи минут.
— Однако, Вам пора выходить, — заметил мне ассистент. - Вы уже покраснели, да и потребность глубоких вздохов у Вас замечается. Пора, — 19 минут вылежали.
Мазильщики сгребли с меня руками грязь и подняли.
Я был черен, как арап; на меня накинули халат и повели, поддерживая под руки, в раздевалку.
— Вы, прежде чем окачиваться, полежите, - крикнул мн вдогонку доктор Минятт.
Меня ввели в одевальню. Ванщик (работник ванной) предложил было один из свободных табуретов для обмывания.
— Мне доктор, - говорю, - велел полежать прежде, чем окатываться.
— Что-же Вам дурно?
— Нет,—не дурно, но доктор велел лечь.
— Ну так, пожалуйста, ложитесь, показал он мне на пол.
— Как на пол, удивился я, да ведь пол весь в грязи, затоптан и облит.
— Да ведь, вы и сами-то все в грязи, - рассмеялся ванщик. - Здесь лежать кроме как на полу негде, а под голову я Вам сейчас положу подушечку.
Против очевидной логичности таких доказательств возражать было нельзя, и я лёг на грязный пол.
Духота, теснота, пар от рапы, брызги от обливающихся больных, обтирание потных тел, — вот аксессуары отдыха на грязном полу. Полежав минуты две-три я заметил освободившийся деревянный табурет и встал поскорее занять его.
Меня начали обливать из шайки горячею рапою. Грязь быстро сползала с тела до чиста. Затем началось обливание сладкою водою, как называют ванщики пресную воду. Наконец, завернули меня в простыню и стали вытирать до суха, но пот лил ручьём.
Кое-как одевшись, я завернулся наглухо в ватное пальто, ванщик напялил мне на голову до ушей фуражку, закутал меня с головой в три ряда сложенным пледом, довёл под руку до выхода и проговорив: «с Богом, идите все прямо», — побежал назад.
Ослабевший, распаренный, как никогда ещё в жизни, я еле-еле плёлся через садовую площадку к террасе, с трудом осматривая дорогу через щёлку, нарочно оставленную в пледе для глаз. Добравшись до номера, я был уже до того слаб, что коридорный слуга раздевал меня, как младенца, и, уложив наконец в постель, накрыл двумя одеялами, ватным пальто и пледом.
Я лежал, как пласт; дышать было тяжело; пот лил градом. Лакей раза четыре должен был обтирать мне лицо полотенцем пока только укладывал в постель, а через несколько секунд все тело, лицо, шея и голова покрывались крупными каплями пота, который просто лил градом. Рубашка сделалась вся такая мокрая, как будто-бы кто-нибудь окунул её в ведро воды. Состояние изнеможения доходило до крайности, я чувствовал себя парализованным.
Лакей побежал приготовлять чай и, разумеется, запропал. Во рту стало сохнуть, чувствовалась какая-то горечь, которая густила слюну, а пот лил, лил, пропитывая все одеяла. Я повернул слегка голову и взглянул на часы. Лежу всего только 10 минут. Нужно еще лежать, с ужасом подумал я, полтора часа. Наконец лакей вернулся с чаем.
— Что-же ты, братец, запропал-то, - заметил я ему.
— А я-ж на 10 номеров, и где-ж мне поспевать, - ответил он.
Он помог мне переменить бельё, а затем подал стакан чаю. Засохшими губами я торопливо прильнул к стакану чаю, но он оказался так горяч, что пить не было возможности, а медлить тоже было нельзя, потому что испарина могла охлаждаться. Делать нечего, я поскорее завернулся и вновь начал потеть. Вскоре после того в номер вошёл ассистент.
— Ого! засмеялся он, эффект блестящій, точно под ливнем лежите. Не чувствуете-ли тошноты, или колик, или чего подобного, - спросил он меня.
— Нет, - говорю, - ничего не чувствую, кроме полного ослабления и мучительной жажды.
— Ну, это хорошо, - сказал он уходя, - отпивайтесь чаем, или если хотите, теплым молоком, или горячим лимонадом. Часа через полтора начинайте понемногу освобождаться от покрывал.
Выпив в течение первого часа три стакана чаю и переменив три сорочки и пододеяльную простыню, я наконец стал постепенно приходить в. себя. Хотя испарина не прекращалась, но ощущение полного изнеможения стало заменяться слабою истомой. Вместе с тем и мысли начали оживать и, как всегда бывает при неподвижном поневоле лежании, обращались на мелочи окружающей обстановки, — то пересчитывал я по несколько раз доски на деревянной обшивке потолка, то следил за полётом мух, то смотрел беспрестанно на часы, и удивлялся, что стрелки их двигались невероятно медленно и т. д., и т. д.
Но всему бывает конец и для меня заветный срок настал, тогда я довольно бодро умылся, оделся и вышел к обеду в столовую.
На следующий день я взял вторую грязную ванну, переиспытав вновь всю процедуру первой ванны.
Продолжение: