Знаете, есть люди - как два берега одной реки. Вот и они такими были. Виктор, старший, - берег крепкий, каменистый. Мужик основательный, молчаливый, каждое слово - как камень в воду, с кругами. Взгляд тяжелый, руки рабочие, в мозолях. Он на земле стоял так прочно, будто корнями в нее врос. А Петр, младший, - тот берег пологий, песчаный, весь в ивах да камышах. Легкий, смешливый, балагур. У него слово не скажется, а выпорхнет, как птица. Глаза синие, с хитринкой, вечно он шутил, подтрунивал. Жили они после смерти родителей вдвоем, в старом отцовском доме у самой реки. И все бы ничего, да была у них одна шутка, старая, как мир.
Сколько я их помню, столько и слышала ее. На любом застолье, в любой компании, чуть Петр расходится, затеет песню или начнет девок смешить, Виктор его обязательно осадит. Усмехнется в усы и скажет так веско:
- Ты, Петруха, не зазнавайся. Мы-то Матвеевы, коренные, а тебя мать на ярмарке в мешке нашла. Пожалела, принесла.
И все вокруг смеются. И Петр смеется громче всех. Отвечает, подыгрывает:
- Нашла, да не прогадала! Вон какой орел вырос! Не то что вы, угрюмые. Меня, видать, из веселого теста слепили!
Так и жили. Эта шутка стала их визитной карточкой. Ей мерили их братство. Если ссорились, Виктор мог зло бросить: «Что с тебя взять, с приемыша!». А если мирились, Петр сам подходил, хлопал брата по плечу: «Ну ладно, не серчай, родной. Все ж одна кровь… хоть и из разных мешков». И все, лед таял. Никто в деревне и подумать не мог, что за этой присказкой прячется что-то, кроме братской подначки. Я-то и сама, грешным делом, улыбалась, слушая их. Думала, вот ведь как прикипели друг к другу, что даже такая острота их не ранит, а только роднит.
А беда пришла, как она всегда приходит, - тихо, в самый обычный день. Осень в тот год была затяжная, плаксивая. Дожди лили неделями, река вздулась, почернела, и на душе у всех было так же серо и мокро. И вот в один из таких вечеров скрипнула дверь моего медпункта. Я от бумаг своих оторвалась, гляжу - на пороге Петр Матвеев.
Только это был не тот Петр, которого знала вся деревня. Не балагур, не весельчак. Передо мной стоял чужой, сломленный человек. Куртка мокрая насквозь, волосы к лицу прилипли, а глаза… Боже мой, если бы вы видели эти глаза. Будто в них свет выключили. Пустые, стеклянные, смотрят сквозь меня. Он вошел, не поздоровавшись, и рухнул на старенький диванчик, на котором столько слез было пролито. Сложил руки на колени и замер.
Я подошла, села рядом. Молчу. Знаю я, что иногда молчание лечит лучше любого слова. Сидим так минут десять, только ходики на стене тикают да дождь по подоконнику стучит. Наконец он выдохнул, и звук этот был похож на стон.
- Все, Семеновна. Кончилась шутка.
Голос хриплый, чужой. У меня сердце в пятки ушло.
- Какая шутка, Петенька? Что стряслось?
Он медленно поднял на меня взгляд.
- Которую всю жизнь шутили. Про мешок… Про ярмарку… Правда это все.
И он рассказал.
Два дня назад они со Виктором крепко сцепились. Петр опять завел свою волынку про город. Мол, продать дом, поделить деньги, и он уедет счастья искать. А Виктор и слышать об этом не хотел. Дом отцовский, земля эта - все для него святое было. Слово за слово, и пошла ругань, какой еще не было. Петр, распалившись, крикнул в сердцах:
- Да что ты привязался к этому дому! Мне он чужой! Я же приемыш, забыл? Ты сам всю жизнь говорил!
Он это крикнул по привычке, чтобы уколоть, чтобы спор закончить по-старому. А Виктор… Виктор вдруг замолчал. Стоял посреди комнаты, смотрел на него долго-долго, и лицо у него стало каменным, серым, как тот осенний дождь за окном. Желваки заходили под небритой щекой. А потом он сказал. Тихо, без крика, но от этого шепота у Петра, по его словам, кровь в жилах застыла.
- Правда, - сказал Виктор. - Мать тебя не на ярмарке нашла. На станции. В коробке из-под обуви. Кто-то оставил у столба. Она тебя в свою шаль завернула и принесла. А всем сказала, что в город к родне ездила, там и родила. Раньше срока. Доктор наш тогда старенький был, поверил. А мне… мне велела молчать. Сказала: «Он твой брат, Витя, кровиночка теперь наша. Никто не должен знать».
Петр рассказывал, а я видела эту картину перед глазами. Как рушится мир человека от нескольких тихих слов. Вся его жизнь, все его детство, все эти шутки, которые казались ему проявлением братской любви, - все обернулось ложью. Горькой, унизительной правдой. Он не был Матвеевым. Он был ничей. Найденыш из коробки.
Он говорил, что после этих слов Виктора в доме воцарилась такая тишина, что было слышно, как пылинки в воздухе оседают. Он смотрел на брата и не узнавал его. А тот стоял и смотрел в пол, будто боялся поднять глаза. А потом Петр развернулся и ушел. Куда - сам не знал. Два дня бродил по лесу, ночевал в заброшенной сторожке лесника, пока холод и голод не выгнали его к людям. Ко мне.
- Что мне теперь делать, Семеновна? - он поднял на меня свои пустые глаза. - Как мне теперь жить? Я ведь даже фамилию его ношу. Чужую. Всю жизнь чужой хлеб ел, в чужом доме спал. И смеялся… Господи, как я смеялся, когда он меня приемышем дразнил!
Я смотрела на него, и сердце мое разрывалось на части. Я видела не взрослого мужика, а маленького, потерянного мальчика, которого только что выставили за дверь из единственного дома, который он знал. Я заварила ему чай, накапала валерьянки. Пыталась говорить какие-то слова про то, что не кровь делает людей родными, а любовь, забота… А сама понимала, что все это - пустой звук. Человеку вырвали корень, и он падал.
На следующий день я пошла к Виктору. Дом Матвеевых встретил меня мертвой тишиной. Виктор сидел за столом, обхватив голову руками. Он постарел лет на десять. Небритый, с красными, воспаленными глазами. Он даже не спросил, откуда я знаю. Все понял.
- Зачем, Витя? - только и спросила я, садясь напротив. - Зачем ты ему сказал? Столько лет молчали…
Он поднял голову.
- А я больше не мог, Семеновна. Не мог. Он этим домом попрекает, землей, могилами родительскими… Говорит, продать все. А как я продам? Это же его земля тоже! Мать всегда говорила: «Береги Петра, он твоя половинка. Без тебя пропадет». А он рвется отсюда, как от чумы. Я и ляпнул… Думал, может, поймет… что он не просто так здесь, что его не просто подобрали, а спасли, выходили, полюбили больше родного… А я… я все испортил.
Он замолчал, сглотнул ком в горле.
- Он ведь мне не верил, Семеновна. Думал, я злюсь, вот и вру. А я пошел на чердак, достал коробку материну… А там… там та шаль старая, в которой она его принесла. И записка… от той, что оставила его. Два слова всего: «Простите. Зовут Петром». Я ему показал. И вот тогда… тогда он на меня так посмотрел… Будто я его убил. И ушел.
Вот ведь как, милые мои… Чужая душа - она как колодец темный. Думаешь, знаешь ее, а заглянешь - и дна не увидишь. Два брата, два родных человека. Один всю жизнь нес тайну как крест, боясь ранить. Другой всю жизнь жил в этой тайне, не зная о ней, и был счастлив. И вот правда, как молния, ударила и сожгла все дотла.
Петр пожил у меня пару дней. Отъелся, отогрелся, но не душой. Душа его так и осталась там, в холодном лесу. Он стал молчаливым, как Виктор. Улыбка его исчезла, будто ее и не было никогда. Он смотрел в окно на реку и ничего не говорил. А я знала, что Виктор каждый вечер приходит к моей калитке, постоит в темноте и уходит. Не решается войти.
А потом Петр уехал. Собрал свой узелок - смешно сказать, что там было, - и ушел на станцию. Перед уходом зашел ко мне попрощаться.
- Спасибо, Семеновна, за все.
- Куда же ты, Петя?
- Пойду свою фамилию искать, - усмехнулся он краешком губ, но в глазах была смертная тоска. - Может, найду где-нибудь.
И ушел. Виктор так и не решился выйти и остановить его. Я видела из окна, как он стоит у своего дома, прислонившись к старой яблоне, и смотрит вслед брату, пока тот не превратился в точку.
С тех пор прошло лет семь. Виктор живет один. Зарос, почернел от горя. Ни с кем не разговаривает. Дом их, когда-то полный жизни и смеха, стоит теперь тихий, как могила. Иногда я захожу к нему, приношу молока или пирогов. Мы сидим на кухне, молчим. И я знаю, что все эти годы он ждет. Каждый скрип калитки, каждый лай собаки - он вздрагивает и смотрит на дорогу. Ждет, что вернется его брат, которого он сам выгнал из дома страшной правдой.
А я вот сижу и думаю… Говорят, горькая правда лучше сладкой лжи. А так ли это? Может, есть такая правда, которую лучше не знать?
Если вам по душе мои истории, подписывайтесь на канал. Будем вместе вспоминать, плакать и радоваться.
Всем большое спасибо за лайки, комментарии и подписку. Низкий Вам поклон за Ваши донаты❤️
Ваша Валентина Семёновна.