Часть III. Глава 34: Гордость в четырех стенах
Власть пахнет не французскими духами и кожей дорогого салона, а сырой известью, хлоркой и чужим, кислым потом. Я это поняла здесь, в каменном мешке следственного изолятора, где мой статус испарился, как дешевый парфюм, оставив после себя лишь липкое ощущение собственного бессилия. Мое имя, Светлана Ивановна, которое прежде заставляло людей вытягиваться в струнку, здесь звучало жалко и неуместно, как фамилия в расстрельном списке.
Когда мир сужается до размеров койки
Первые дни я держалась на одной лишь гордыне. Сидела на своей койке, прямой, как аршин, и с холодным презрением оглядывала это человеческое крошево, в которое меня бросили.
Боже, с кем меня угораздило оказаться... Эти бабенки и дня бы не прожили в моем доме. Что они понимают в жизни? Все их существование — от барака до чужого мужа, от украденной на рынке курицы до пьяной драки. Их лица, их грубые, прокуренные голоса, их бесстыдные смешки — всё вызывало во мне тошнотворное чувство брезгливости.
Я, хозяйка положения, у которой все и всегда было в руках, должна была делить с ними воздух? Смешно.
Я демонстративно отворачивалась к обшарпанной стене, поправляла тощую подушку, набитую комками, и делала вид, что их нет. Что я одна в этой камере. Что все это — дурной сон, недоразумение. Вот-вот разберутся, позвонят куда следует, и меня с извинениями выпустят. Такие, как я, здесь долго не сидят. Я всегда умела договариваться. Всегда. И сейчас договорюсь...
Но дни шли, а ничего не менялось. Дверь открывалась только для того, чтобы всунуть миску с омерзительной баландой или вывести на прогулку в каменный колодец под решетчатым небом. И с каждым днем в мое ледяное спокойствие все настойчивее вползал липкий, панический страх. Страх не за себя — я-то выкручусь.
Страх за Генку. Мой мальчик, мой беспомощный, инфантильный сын. Он ведь ждет, что мать, как всегда, все решит. Он сидит там, в своей камере, и наивно полагает, что я уже задействовала все рычаги, что лучшие адвокаты плетут для него спасительную сеть. А он даже не знает, что его главная опора, его мать, сама оказалась в такой же яме. Ах, Генка, Генка, почему же ты такой беспомощный... Я растила орла, а вырос комнатный фикус, не способный выжить без ежедневного полива.
Эта мысль жгла меня изнутри. Мне нужно было дать ему знать. Передать весточку. Сказать: «Держись, сынок. Но теперь — сам. Ты один». Но как? Как это сделать из-за решетки, где единственное окно в мир это заплывший жиром глазок в железной двери?
Диалоги с презрением
Я лихорадочно перебирала в уме варианты. Но все они упирались в одно: мне нужна была информация. А единственным источником информации были они — мои сокамерницы. Спросить у этих... женщин? Да я лучше язык проглочу.
Я наблюдала за ними из своего угла. Вот эта, с татуировкой на шее и прожженным голосом, кажется, здешний авторитет. Ее зовут Зинка. Она решает, кому достанется лишний кусок хлеба и чья очередь мыть загаженный туалет.
А вот та, что на соседней койке, — тихая, забитая мышь с вечно заплаканными глазами. Кажется, мошенница. Попалась на какой-то мелочи. Они переговаривались на своем, тюремном арго, которого я не понимала. Они смеялись над шутками, которые казались мне плоскими и вульгарными. И этот их смех раздражал меня до скрежета зубовного. Как будто мое присутствие, мое горе, мое величие — все это не имело для них никакого веса.
«Пусть думают, что я немая, — убеждала я себя, впиваясь ногтями в ладони. — Они-то мне кто? Мусор, от которого я всю жизнь оберегала свой дом, своего сына. А теперь мне нужно унижаться и просить у них совета? У них, которые и слова-то без мата связать не могут? Нет. Нет и еще раз нет».
Но мысль о Генке сверлила мозг. Что, если он там сломается? Что, если решит, что я его бросила? Гордость — хорошая вещь, когда ты на коне. Но когда ты лежишь под конем, она превращается в камень, который тянет тебя на дно.
«Но если не спрошу — как? — шептал мне другой, панический голос. — Тут свои порядки, свои ходы. Я не могу знать всё. Я не в своей гостиной, где все ждут моих распоряжений. Здесь мои слова ничего не стоят... Господи, до чего я докатилась».
Я села на койке, обхватив себя руками. Взгляд уперся в облупившуюся краску на стене. Казалось, даже эти мертвые стены издеваются над моим тщеславием. Впервые в жизни я столкнулась с задачей, которую не могли решить ни деньги, ни связи, ни мой властный голос. Я была в тупике.
Шаг через себя
Переломный момент наступил во время очередной проверки. В камеру вошел молодой надзиратель, и Зинка, та самая, с татуировкой, незаметно сунула ему в руку свернутую бумажку. Он так же незаметно спрятал ее в карман и вышел. Моё сердце пропустило удар. Вот он. Канал связи. Но как им воспользоваться? Какие здесь правила? Какие тарифы?
Весь вечер я боролась с собой. Гордыня и страх за сына сошлись в смертельной схватке у меня в душе.
«Я что, боюсь признаться самой себе, что не знаю, как действовать? — думала я, расхаживая от стены к стене по крошечному пятачку свободного пространства. — Всю жизнь я решала вопросы. Любые. А теперь... теперь я одна. Беспомощная, как котенок. Если я не узнаю, как передать Генке весточку, он там с ума сойдет. И это будет на моей совести».
Решение пришло внезапно. Холодное, циничное, лишенное всяких эмоций. Это была не просьба о помощи. Это была сделка. Временный союз с низшими существами ради высшей цели.
«Ну что ж, — сказала я себе. — Опущусь разок до разговора. Ради дела. Ради себя».
В горле пересохло. Я подошла к соседке по койке. Та самая тихая мышь, которую я презирала больше всех за её слабость. Она сидела, ссутулившись, и что-то плела.
— Послушай, — начала я, и мой голос, привыкший командовать, прозвучал хрипло и неуверенно.
Женщина подняла на меня свои выцветшие, испуганные глаза.
— Мне нужно... передать сообщение на волю. Сыну.
Фу, как противно... Я, Светлана Ивановна, привыкшая, чтобы передо мной лебезили, теперь сама была в роли просительницы. Я видела, как в ее глазах промелькнуло удивление, смешанное с плохо скрытым злорадством. Ну давай, посмейся надо мной. Потом я все равно выйду, а ты тут и сгниешь. Но сейчас... сейчас ты мне нужна.
Она помолчала, наслаждаясь моим унижением. Потом тихо, почти шепотом, сказала:
— К Зинке подойди. Только не с пустыми руками. Она любит сладкое. Конфеты, сгущенка с передачки...
Вот оно — дно. Я должна была подкупать какую-то уголовницу пачкой карамели, чтобы она научила меня жить. Я молча кивнула, развернулась и пошла к своей койке. Но это был уже не шаг королевы. Это был шаг человека, признавшего свое поражение.
Цена сообщения
Разговор с Зинкой был коротким и деловым. Я отдала ей нетронутую плитку шоколада из последней передачи от своей помощницы. Она взвесила ее на ладони, усмехнулась.
— Сыночку черкнуть захотелось? Дело понятное. Только это дорого стоит.
Она назвала мне фамилию охранника и сумму. Сумма была смехотворной по моим меркам. Цена хорошего ужина в ресторане. Но здесь, в этих стенах, она казалась состоянием.
— Напишешь записку. Коротко. Сложишь вместе с деньгами. И когда он будет на смене, отдашь. Поняла, барыня?
Я кивнула. Слово «барыня» резануло по ушам, как оскорбление. Но я проглотила.
Но у меня деньги отобрали, когда привезли в СИЗО. Где взять?
Вечером, под тусклой лампочкой, я писала. Руки дрожали. Что написать? Как в нескольких словах объяснить все, не выдав при этом своего отчаяния? Я выводила буквы на клочке бумаги, вырванном из какой-то книги. «Гена, сынок. Обстоятельства изменились. Я тоже здесь. Помощи не жди. Ты теперь один. Думай головой. Действуй. Мама».
Я перечитала. Сухо. Жестко. Но именно это ему и нужно было услышать. Хватит иллюзий. Пора взрослеть.
На следующий день я ждала. Когда нужный охранник делал обход, я подошла к двери. Сердце колотилось так, что, казалось, его стук слышна вся камера. Я протянула ему в щель для еды свернутые в трубочку записку. Он мельком взглянул на меня, его пальцы быстро, привычно забрали «посылку», но потом выкинули её мне обратно. Он не сказал ни слова. Просто пошел дальше. Дверь захлопнулась.
Я в панике снова к Зинке. Она вытащила откуда-то телефон, сказала, перечисли мне на карту 50000 рублей и я тебе дам нал 15000 рублей.
Пришлось сделать всё так, как она сказала.
Едва дождавшись смены нужного охранника, я уже передала ему записку с деньгами, что дала мне Зинка.
Всё. Я сделала все, что могла. Теперь оставалось только ждать. Впервые в жизни я заплатила деньги и не была уверена в результате. Я поняла, что моя власть — это всего лишь бумажка, которую в любой момент могут сжечь, пустить по ветру.
Крах последней надежды
Прошло два дня. Два дня неизвестности, которая была хуже любой пытки. Я почти не спала, прислушиваясь к каждому шороху за дверью. А потом пришла новость. Ее принес тот же охранник. Он остановился у моей камеры и, не глядя на меня, бросил в тишину:
— Дошла твоя малява. Адресат пытался вскрыться. Неудачно. Теперь в карцере, под наблюдением.
Он сказал это буднично, как о погоде, и пошел дальше. А я осталась стоять посреди камеры, и земля ушла у меня из-под ног. Я хотела опереться о стену, но руки не слушались. Воздух кончился.
Он пытался покончить с собой. Мой мальчик. Мой слабый, беспомощный мальчик. Мое сообщение, которое должно было его встряхнуть, заставить бороться, убило в нем последнюю надежду. Я хотела сделать его сильным, а вместо этого толкнула в пропасть.
Опустилась на свою койку. Сокамерницы молчали, делая вид, что ничего не слышали. Но я чувствовала на себе их взгляды — любопытные, злорадные, сочувствующие. В этот момент я была готова на всё, чтобы провалиться сквозь землю. Вся моя гордость, вся моя спесь, всё мое величие рассыпались в прах. Осталась только одна я — мать, которая собственными руками сломала жизнь своему ребенку. И это было наказание страшнее любой тюрьмы.
А тем временем Лариса готовится к новым испытаниям, которые, по её мнению, позволят ей забрать детей домой, но то, что она услышала от военного доктора Соколова, привело её в замешательство.
Продолжение следует..............
Подпишитесь на канал, чтобы вы могли обсуждать историю Ларисы.