Тишина была вязкой, как кисель, и пахла чем-то стерильным и чужим. Первое, что вернулось к Елене, – это не зрение и не осязание, а именно слух. Звуки просачивались сквозь ватную пелену, искаженные и глухие, будто доносились со дна глубокого колодца. Она пыталась открыть глаза, но веки, свинцовые и непослушные, не поддавались. Хотелось пошевелить хотя бы пальцем, дать знать миру, что она здесь, она есть, но тело было чужим, каменным изваянием, внутри которого билась в панике ее заблудшая душа.
А потом она услышала голос мужа. Николай. Его тембр, такой знакомый, с привычными чуть повелительными нотками, сейчас звучал приглушенно и устало.
– Доктор, я все понимаю. Но ведь никакой положительной динамики нет уже сколько… неделю? Десять дней? Вы же сами говорили.
Пауза. Затем другой голос, более спокойный, ровный, с легкой хрипотцой. Врачебный.
– Николай Андреевич, состояние вашей супруги стабильно тяжелое. Кома глубокая, да. Но организм молодой, сильный. Шансы… они всегда есть. Мы делаем все возможное.
– «Все возможное»… – вздохнул Николай. В этом вздохе было столько вселенской скорби, что Елене на мгновение стало его жаль. Бедный Коля, как же ему тяжело. А потом он добавил, и от этих слов ледяная игла пронзила ватную тишину и вонзилась прямо в ее мечущееся сознание: – А если это… ну… просто поддержание жизни в теле? Если она уже никогда не будет… прежней? Если это просто… – он запнулся, подбирая слово, – …растительное существование? Может, не стоит ее мучить? И нас…
«Нас?» – пронеслось в голове Елены. Какое еще «нас»? Мучить? Я не хочу умирать! Я здесь! Коля, я же здесь! Она закричала, но крик был беззвучным, он застрял где-то в парализованном горле, превратившись в отчаянный, неслышимый вой.
Врач покашлял. – Мы не можем обсуждать такие вещи, Николай Андреевич. Протокол… и этика. Пока есть хоть малейшая мозговая активность, мы боремся. Решение об отключении аппаратов жизнеобеспечения – это крайняя мера, на которую идет консилиум, и только при полном отсутствии шансов.
– Я понимаю, – голос Николая стал тверже, деловитее. Он перешел от скорби к прагматике. – Я просто хочу понимать перспективы. Я должен как-то планировать… жизнь. Нашу с сыном жизнь.
Жизнь. Их жизнь. А ее, Еленина, жизнь, видимо, уже выносилась за скобки, превращалась в досадную помеху, в статью расходов в семейном бюджете. Тело оставалось неподвижным, но внутри все похолодело от ужаса, который был страшнее любой физической боли. Она проснулась в реанимации, чтобы услышать, как самый близкий человек обсуждает с чужим человеком ее смертный приговор.
***
Они прожили вместе тридцать пять лет. Елена, тихая, интеллигентная сотрудница областной библиотеки в Ярославле, и Николай, пробивной, громкий владелец небольшой, но успешной автомастерской. Они были разными, как масло и вода, но поначалу это даже притягивало. Он влюбился в ее спокойствие, в ее умение слушать, в ее глаза, которые, как он говорил, «цвета летнего неба над Волгой». Она – в его напористость, в его умение решать любые проблемы, в чувство защищенности, которое он дарил.
Она создавала уют в их трехкомнатной «сталинке» с видом на старый двор, пекла его любимые пироги с капустой, воспитывала сына Андрея, пока Николай «делал деньги». Ее мир состоял из запаха старых книг, шелеста страниц, тихих вечеров с вязанием и негромко работающим телевизором. Она всегда мечтала о малом: о даче, крохотном домике, где можно было бы разбить цветник. Не для овощей, Боже упаси, а для души. Для пионов, флоксов, роз… Николай на эту ее мечту только отмахивался.
– Лен, ну какие розы? Что за мещанство? Землю надо использовать с толком! Картошка, огурцы – это я понимаю. А твои цветочки – баловство одно. Деньги на ветер.
И она смирялась. Откладывала мечту в дальний ящик души, где уже пылилось многое: желание поехать в Карелию, научиться рисовать акварелью, просто посидеть в тишине на широком подоконнике с чашкой чая и книгой, ни о чем не думая. Николай не любил тишину. Ему нужен был работающий телевизор, телефонные звонки, обсуждение дел. Ее мир постепенно съеживался до размеров островка, на котором она еще могла чувствовать себя собой, – ее кресла и книжной полки.
Последний разговор перед аварией был как раз об этом. Андрей с женой Мариной взяли в ипотеку большую квартиру в новом районе, и Николай решил им помочь с ремонтом. Сумма требовалась немалая.
– Лен, я тут подумал, – сказал он за ужином, не отрываясь от смартфона, – надо продавать ту однушку, что от твоей матери осталась. Все равно пустует, только коммуналку жрет. А ребятам деньги нужнее.
Елена замерла с вилкой в руке. Крошечная квартира на окраине, ее единственное личное имущество, ее «запасной аэродром», как она в шутку называла его про себя.
– Коля, но… это же память. И потом, может, нам самим пригодится…
– Чем пригодится? – он наконец поднял на нее глаза, и в них было искреннее недоумение. – Мы что, разводиться собираемся? Или ты туда свои фиалки перевезешь? Кончай глупости говорить. Молодым помогать надо.
– Но это моя квартира… – пролепетала она, сама удивляясь своей смелости.
– «Твоя»… – хмыкнул он. – Что в этой семье «твое» или «мое»? У нас все общее. Я зарабатываю, ты тратишь. И не забывай, на чьи деньги мы в свое время ремонт в ней делали. Так что давай, не будем спорить о пустяках. Я уже Марине сказал, чтобы искала покупателей. Она у нас в этом деле шустрая.
Он снова уткнулся в телефон, закрывая тему. А Елена молча доедала остывший ужин, чувствуя, как внутри что-то надломилось. Не из-за квартиры. Из-за этого простого «я уже сказал». Ее мнение, ее чувства, ее память – все это было пустяком, не стоящим обсуждения.
Через два дня по дороге с работы ее сбила машина на пешеходном переходе.
***
Дни в реанимации тянулись бесконечной серой лентой, сотканной из боли, унижения и страха. Она научилась различать смену дня и ночи по тому, как менялся свет за окном, которое она не видела, но ощущала. Научилась узнавать шаги медсестер. Была дневная, молоденькая и быстрая, и ночная – пожилая, грузная женщина по имени Светлана Петровна, которая передвигалась медленно, тяжело дыша и тихонько ворча себе под нос.
Николай приходил каждый день. Садился у кровати, вздыхал, рассказывал врачам об отсутствии динамики и подолгу говорил по телефону. Елена слушала обрывки его фраз: «…да, все так же», «…прогнозы неутешительные», «…с документами надо решать», «…Мариночка, ты там с риелтором поторопись, цены могут упасть». Он ни разу не заговорил с ней. Не взял за руку, не сказал: «Лена, держись». Он разговаривал с ее телом, с ее диагнозом, с ее проблемой.
Приходил и сын, Андрей. Он молча сидел, держал ее безвольную руку своей теплой, живой ладонью и тихо говорил:
– Мам… Ты только не мучайся, слышишь? Мы тебя очень любим. Все будет хорошо.
Елена чувствовала его боль, его растерянность. Он был меж двух огней: любовью к матери и давлением отца и деятельной жены. В его «не мучайся» ей слышалось эхо отцовского «не стоит ее мучить». Они уже мысленно похоронили ее, оплакали и теперь хотели поскорее перевернуть эту страницу.
Однажды днем пришла Марина. Одна. Николай, видимо, был занят «делами». Она села на стул, достала телефон и принялась громко, не стесняясь, обсуждать с кем-то свои проблемы.
– Да привет, Катюх… Да нет, на работе. Тут я, у свекрови… Да все так же, лежит, глазами не хлопает. Врачи ничего не обещают. Ужас, конечно, но что поделаешь, жизнь продолжается… Слушай, мы тут с Колей машину присмотрели, кроссовер… Давно хотели. А то на его развалюхе уже стыдно ездить. Но денег, сама понимаешь… Ипотека эта еще. Вот если квартиру ее быстро продать, тогда да… Ну которая ее, от бабки. Николай Андреичич говорит, надо торопиться, а то потом, если что… ну, ты понимаешь… полгода ждать придется, в наследство вступать. Такая волокита! А нам деньги сейчас нужны!
Елена слушала, и в ее душе выгорал последний островок тепла и всепрощения. Холодная, звенящая ярость заполнила все ее существо. Ярость дала ей силы. Ненависть стала ее лекарством. Она больше не хотела просто жить. Она хотела встать, подойти к этой разряженной девице с идеальным маникюром и сказать все, что она о ней думает. Она хотела посмотреть в глаза мужу и спросить, сколько стоит ее жизнь в пересчете на новый кроссовер.
«Я встану, – поклялась она себе. – Я обязательно встану. Даже если мне придется для этого прогрызть себе путь из этого паралича».
Она сосредоточила всю свою волю, всю свою ярость, все свое желание жить в одной точке – в мизинце правой руки. Двигайся. Ну же, двигайся. Хотя бы дрогни. Она представляла, как нервный импульс бежит от мозга по позвоночнику, к плечу, к руке, к этому чертовому упрямому мизинцу. Час, другой, третий. Ничего. Только гул в ушах и пот, который она не могла смахнуть.
Вечером пришла Светлана Петровна. Она, как обычно, молча поправила одеяло, проверила капельницу. Ее руки были сухими и теплыми, от них пахло аптечным кремом и чем-то домашним, уютным. Она никогда не сюсюкала, но и не относилась к Елене как к мебели.
– Ну что, красавица моя, воюем? – тихо спросила она, наклонившись к самому уху Елены. – Ты не сдавайся, слышишь? Я тут всякого насмотрелась. Кто хочет жить – тот выкарабкивается. Даже когда врачи руками разводят. Главное – желание. Ты им всем покажи еще, где раки зимуют. Муженек твой сегодня опять заходил, весь такой деловой, озабоченный. Переживает, бедолага.
В ее голосе проскользнула такая явная ирония, что Елена поняла: она не одна. Эта посторонняя, уставшая женщина видела и понимала все. Она была на ее стороне.
И тогда, собрав остатки сил, Елена снова приказала своему мизинцу. И он дрогнул. Едва заметно, миллиметровое движение под одеялом. Но Светлана Петровна замерла. Она внимательно посмотрела на лицо Елены, потом на ее руку.
– А ну-ка… – прошептала она. – Леночка, если ты меня слышишь, попробуй еще раз. Сожми мою руку, если можешь.
Она осторожно взяла ладонь Елены в свою. И Елена, закусив до крови невидимые губы в своем сознании, направила всю свою ярость, все свое отчаяние в эту руку. Пальцы были чугунными, непослушными. Но они медленно, мучительно медленно, начали сгибаться, обхватывая теплую ладонь медсестры. Это было не рукопожатие, а слабое, трепетное движение, но оно было.
Светлана Петровна ахнула.
– Умница… – прошептала она со слезами в голосе. – Умница ты моя… Вот это характер!
Она тут же нажала кнопку вызова врача.
Это была первая победа.
***
На следующий день состоялся тот самый консилиум. В палату вошли заведующий отделением, лечащий врач и Николай. Марина скромно стояла у двери, изображая скорбь.
Заведующий, пожилой седовласый профессор, говорил долго и витиевато. О необратимых процессах, о статистике, о гуманности. Николай слушал, кивал, его лицо было маской благородной печали.
– Мы понимаем всю тяжесть ситуации, – сказал он наконец, откашлявшись. – Мы с сыном… мы приняли трудное, но, наверное, единственно верное решение. Мы не хотим продлевать ее мучения. Если шансов нет… мы готовы…
В этот момент в палату зашла Светлана Петровна, чтобы сменить капельницу. Она бросила на Николая быстрый, полный презрения взгляд и, подойдя к кровати, как бы невзначай взяла Елену за руку.
– Леночка, ты же все слышишь, да? – громко и отчетливо сказала она. – Покажи им всем, что они ошибаются.
И Елена показала. Она не просто сжала ей руку. Она, с нечеловеческим усилием, которое вызвало фейерверк боли во всем теле, приоткрыла глаза. Мутные, расфокусированные, они смотрели в никуда, но они были открыты. А потом она повернула голову на миллиметр в сторону мужа.
В палате повисла звенящая тишина. Все уставились на нее. Первым опомнился лечащий врач.
– Посмотрите! – воскликнул он. – Реакция! Она в сознании!
Николай замер. Маска скорби треснула, и на мгновение Елена увидела под ней его истинное лицо – растерянное, разочарованное и даже немного испуганное. Марина у двери приоткрыла рот. Их идеально выстроенный план рушился на глазах.
Елена смотрела на мужа, и в ее взгляде не было ни мольбы, ни прощения. Только холодное, тяжелое знание. Она выиграла эту битву. Война была впереди.
***
Восстановление было долгим и мучительным. Каждый день – маленькая война. Научиться заново глотать, сидеть, держать ложку. Физиотерапевт, молодой парень по имени Игорь, был безжалостен в своей методичности. «Работаем, Елена Викторовна, работаем! Мышцы все помнят, надо им только помочь!»
Николай и Марина играли свои роли. Они приносили апельсины и йогурты, бодро рассказывали о новостях, хвалили ее успехи. Но Елена видела фальшь в каждом их жесте, в каждой натянутой улыбке. Они радовались ее прогрессу так, как радуются выздоровлению надоевшего, но дорогого домашнего животного, лечение которого влетело в копеечку.
Особенно показательным был один разговор, который она подслушала в коридоре, когда ее везли с процедур.
– Ну и что теперь? – шипела Марина. – Квартиру мы уже не продадим. И с машиной придется повременить. Все деньги на ее реабилитацию уйдут!
– Успокойся, – отвечал Николай. – Главное, что жива. Что-нибудь придумаем. Возьму кредит на развитие бизнеса, потом отдадим. Просто… все усложнилось.
«Усложнилось». Ее жизнь, ее возвращение с того света, ее борьба – все это было для них лишь «осложнением».
Через три месяца ее выписали. Дом встретил ее запахом пыли и запустения. Николай старался, нанял женщину для уборки, но уюта, который создавала Елена, не было и в помине. Он суетился, помогал ей устроиться в ее любимом кресле, укрывал пледом.
– Ну вот, ты и дома, Ленуся, – сказал он с облегчением. – Теперь все пойдет на лад. Отдохнешь, восстановишься.
Она молча кивнула. Говорить она уже могла, но предпочитала экономить силы. И слова.
Она наблюдала. За тем, как муж по вечерам все так же утыкается в свой ноутбук, изучая котировки и каталоги запчастей. За тем, как по воскресеньям приезжают Андрей и Марина – не к ней, а скорее, с инспекцией, проверить, не стала ли она обузой еще больше. Они привозили торт, съедали его и быстро уезжали, ссылаясь на дела.
Елена медленно, но верно возвращала себе свое тело. А вместе с ним – и свою волю. Она много думала. О прожитой жизни, о своих не сбывшихся мечтах, о пирогах с капустой и о даче с розами. И она понимала, что больше не хочет жить так, как раньше. Возвращение «на круги своя» было для нее равносильно второй смерти.
Точкой невозврата стал обычный вечер во вторник. Николай вернулся с работы необычайно возбужденный. Он разложил на столе какие-то чертежи.
– Лен, смотри! – он ткнул пальцем в бумаги. – Это план расширения моего сервиса. Построим еще один бокс, для покраски. Я говорил с ребятами, дело верное, озолотимся! Банк предварительно одобрил кредит.
Он говорил увлеченно, его глаза горели. Он был так поглощен своей идеей, что даже не заметил, как изменилось ее лицо.
– Кредит? – тихо переспросила она. Голос ее, еще слабый, прозвучал на удивление твердо.
– Ну да. Сумма большая, но мы справимся. Под залог нашей квартиры, конечно, но это формальность.
Он сказал это так просто, так буднично, будто речь шла о покупке мешка картошки. Под залог их общей квартиры, их крепости, единственного дома. Не спросив. Не посоветовавшись. Просто поставив перед фактом. Как и тогда, с ее квартирой.
Елена медленно поднялась с кресла. Ноги еще дрожали, но она стояла прямо. Она посмотрела на мужа долгим, немигающим взглядом. Взглядом человека, которому больше нечего терять.
– Нет, Коля.
Он опешил. – Что «нет»?
– Я не дам согласия на залог квартиры, – отчетливо произнесла она.
Николай уставился на нее так, будто она заговорила на китайском. Потом на его лице отразилось недоумение, сменившееся раздражением.
– Лен, ты в своем уме? Ты что, не понимаешь? Это для нас, для нашей семьи! Чтобы мы жили лучше! Я тут кручусь, верчусь, а ты…
– Я все понимаю, – перебила она его спокойно. – Я понимаю, что это нужно тебе. Для твоего бизнеса. Для твоих амбиций. А я не хочу всю оставшуюся жизнь дрожать, выплатят ли кредит. Я не хочу рисковать единственным, что у нас есть.
– Да что с тобой случилось?! – вскипел он. – Раньше ты такой не была! Всегда меня поддерживала! Тебя в больнице подменили, что ли?
– Да, – так же спокойно ответила Елена. – Можно сказать и так. Та Елена, которая всегда молчала и со всем соглашалась, умерла. Там, в реанимации. Когда ее муж решал, стоит ли ей жить дальше или это слишком накладно.
В комнате повисла тишина. Николай смотрел на нее широко открытыми глазами. До него, кажется, начало доходить.
– Ты… ты что, все слышала? – прохрипел он.
– Я слышала все, Коля. И про «растительное существование». И про «планировать жизнь». И про то, как Марина с риелтором торопилась. Все слышала.
Он побледнел. Потом покраснел. Стыд в нем боролся со злостью, и злость победила.
– Да ты… Да я… Я же из лучших побуждений! Я о тебе заботился!
– Ты заботился о своих удобствах, – отрезала она. – А теперь я позабочусь о себе. Никакого кредита и залога не будет. Это мое окончательное решение.
Она развернулась и медленно, но твердо пошла в свою комнату, оставив его стоять посреди гостиной с его никому не нужными чертежами. Дверь за ней закрылась. И впервые за тридцать пять лет это была дверь в ее собственное, отдельное пространство.
***
Развод был тихим и будничным. Николай пытался скандалить, взывать к совести, к прожитым годам, но натыкался на стену вежливого равнодушия. Елена наняла хорошего юриста, который четко и методично вел ее дело. Квартиру, как совместно нажитое имущество, суд разделил пополам. Николай, чтобы выплатить Елене ее долю, был вынужден продать свой бизнес. Не так выгодно, как он планировал, но на покупку однокомнатной квартиры на окраине и подержанного кроссовера, о котором мечтала Марина, ему хватило.
Елена осталась в их большой «сталинке». Первое время было пусто и непривычно тихо. Иногда по ночам ей снились пищащие аппараты и голос мужа. Но она просыпалась, пила воду и смотрела в окно на спящий город. И страх уходил.
Она продала ту самую мамину однушку. Часть денег отдала Светлане Петровне – просто так, в знак благодарности. Та долго отнекивалась, но потом взяла, прослезившись. На оставшиеся деньги Елена сделала то, о чем мечтала всю жизнь.
Она купила маленький, старенький, но очень уютный домик в дачном поселке под Ярославлем. С заросшим садом и большой верандой. Первым делом она выкорчевала старые грядки с полудикой картошкой. А осенью посадила свои первые розы. Десять кустов разных сортов, от нежно-розовых до темно-бордовых.
Андрей сначала перестал с ней общаться, обидевшись за отца. Но через полгода приехал сам. Один, без Марины. Они долго сидели на веранде, пили чай с ее пирогом – на этот раз с яблоками. Он много молчал, а потом сказал:
– Я, наверное, был неправ, мам. Прости.
Она просто кивнула, положив свою руку на его.
Ее жизнь стала тихой, но наполненной. Она вернулась в свою библиотеку на полставки. Много читала, сидя в кресле на веранде, укутавшись в плед. Завела кошку. И каждую весну с замиранием сердца ждала, когда на ее кустах появятся первые бутоны.
Она потеряла половину квартиры, мужа, привычный уклад жизни. Но глядя на свои руки, перепачканные землей после работы в саду, на заходящее над Волгой солнце, на свои цветущие розы, Елена Викторовна понимала, что на самом деле она ничего не потеряла. Она обрела. Невероятно дорогой ценой она выкупила у судьбы право на свою собственную, не придуманную другими, настоящую жизнь.
Популярно среди читателей: