Запах антоновки и корицы, густой, почти осязаемый, висел в маленькой кухне, смешиваясь с вечной ноткой валокордина, исходившей от Тамары Петровны. Елена разливала чай по старинным чашкам с позолотой – последнему, что осталось от её собственного бабушкиного сервиза. Остальное свекровь давно забраковала как «мещанство» и «старьё», заменив на безликий белый фаянс, «как в приличных домах». Эти две чашки Елена отстояла, почти выцарапала, и теперь они были её тихим бастионом, маленьким островком её собственного прошлого в квартире, где всё давно стало чужим.
«Леночка, ты опять пересластила шарлотку, – голос Тамары Петровны был ровным, беззлобным, но от этой монотонной констатации делалось хуже, чем от крика. – У Серёжи сахар на грани, ты же знаешь. Совсем о муже не думаешь».
Елена молча поставила чашку перед свекровью. Она не пересластила. Она положила ровно вдвое меньше сахара, чем по рецепту, как раз из-за Сергея. Но спорить было всё равно что пытаться убедить Волгу течь в обратную сторону. Бесполезно и энергозатратно.
Сергей, её муж, сидевший во главе стола, тут же вмешался, как делал это последние тридцать лет их совместной жизни. «Мам, ну что ты, очень вкусно. Правда, Ленусь? Спасибо, дорогая». Он подмигнул жене, и в этом его жесте было всё: и извинение за мать, и просьба потерпеть, и усталая нежность. Раньше эта нежность грела Елену. Теперь она ощущалась как анестезия, которую вводят перед тем, как причинить боль.
Они жили так уже пять лет, с тех пор как Тамара Петровна, продав свою однокомнатную в спальном районе Екатеринбурга, переехала к ним. «На старости лет одной страшно, да и вам помогу, пока силы есть», – объявила она тогда. Деньги от продажи квартиры легли в банк «на чёрный день», который, по мнению свекрови, был перманентным состоянием их семьи. Помощь же заключалась в тотальном контроле и ежедневных микроунижениях, завёрнутых в обёртку заботы.
Елена работала учителем музыки в детской школе искусств. Её мир состоял из робких гамм, запаха канифоли и детских ладошек, с трудом растягивающихся на клавиатуре. Она любила свою работу, эту тихую гавань, где она была Еленой Аркадьевной, уважаемым педагогом, а не просто «Леночкой», которая всё делает не так. После уроков она спешила домой, и чем ближе подходила к двери своей квартиры, тем тяжелее становились ноги. Дом перестал быть крепостью. Он стал линией фронта.
Тамара Петровна допила чай и аккуратно промокнула губы салфеткой. «Я тут у тебя в шкафу порядок наводила, Леночка. Выбросила старые тряпки. Зачем ты это барахло хранишь? Только моль разводить».
Внутри у Елены всё похолодело. «Какое барахло, Тамара Петровна?»
«Ну, платья эти твои… концертные. Одно синее, бархатное, другое в блёстках каких-то. Им лет по тридцать, если не больше. Ты же не на сцену Большого театра собираешься, право слово».
Елена медленно встала из-за стола. Синее бархатное платье. Она шила его на заказ, когда ей было двадцать, для своего первого сольного выступления в консерватории. Она тогда ещё верила, что её ждёт карьера пианистки. Потом была любовь, Сергей, рождение сына Мити, и мечта как-то сама собой отодвинулась, усохла, спряталась в дальний угол шкафа, завернутая в чехол. Но она была. Это было не просто платье. Это был артефакт её несбывшейся жизни, доказательство, что она могла быть кем-то ещё.
«Вы… вы его выбросили?» – голос сорвался на шёпот.
«Конечно. Место только занимает. Я тебе лучше помогу отрез хороший на халат купить, практичный», – свекровь говорила с гордостью хозяйки, навёдшей идеальный порядок.
Сергей увидел лицо жены и понял, что на этот раз его «Мам, ну что ты» не сработает. «Мама, зачем? Это же память для Лены…»
«Память о чём? О глупой молодости? – фыркнула Тамара Петровна. – Лучше бы о муже так пеклась. Рубашки у него все заношенные, воротнички истёрлись. А она о тряпках каких-то горюет».
Елена, не говоря ни слова, вышла из кухни. Она прошла в спальню и открыла шкаф. В углу, где всегда висел тяжёлый чехол с её платьями, было пусто. Вместо них аккуратными стопками висели полотенца и постельное бельё, переложенные саше с лавандой. Чужой, правильный, удушающий порядок. Она представила, как её синий бархат, её мечта, лежит в грязном мусорном контейнере во дворе, среди огрызков и упаковок. Слёзы душили её, но они были сухими, злыми.
Вечером она позвонила Ольге, своей единственной близкой подруге. Ольга, владелица небольшого книжного магазина в центре, была её полной противоположностью – резкая, решительная, дважды разведённая и абсолютно счастливая в своём одиночестве.
«Оль, она моё платье выбросила. То самое, синее», – сказала Елена в трубку, и голос наконец-то дрогнул.
«Так, – деловито отрезала Ольга на том конце провода. – Лена, это уже не платье. Это диагноз. Сколько ты ещё будешь это терпеть? Тебе пятьдесят два года. Ты взрослый, самодостаточный человек, а живёшь как приживалка в собственном доме».
«Но это и её дом, – слабо возразила Елена. – Сергей… он же её сын».
«Серёжа твой муж! И если он за тридцать лет не научился выбирать между мамой и женой, то это его проблемы. А ты себя на помойке нашла? Лена, послушай меня. Ты не замечаешь, как она тебя медленно стирает, как ластиком. Сначала твои чашки, потом твои рецепты, теперь твои воспоминания. Скоро она решит, что тебе и дышать нужно как-то по-другому, не так экономно. Ты превращаешься в тень».
Разговор с Ольгой оставил горький привкус правды. Елена легла спать, но сон не шёл. Она смотрела на спящего Сергея. Такой родной, такой привычный. Он что-то бормотал во сне, поворачивался. Он не был плохим человеком. Он просто был слабым. Он привык жить в буфере между двумя женщинами, гася конфликты, как мелкие возгорания, не понимая, что под землёй уже давно тлеет торфяник.
Следующие несколько недель прошли в состоянии глухого, натянутого перемирия. Тамара Петровна, почувствовав, что перегнула палку, вела себя почти идеально. Она хвалила стряпню Елены, не делала замечаний и даже принесла ей с рынка килограмм отборной антоновки. «Испеки свою шарлотку, Леночка, у тебя она особенная получается».
Елена пекла, улыбалась, поддерживала разговор, но внутри неё что-то сломалось окончательно. Она смотрела на свекровь и видела не заботливую старушку, а искусного манипулятора, который отступил на шаг, чтобы потом сделать два вперёд. Она начала замечать то, на что раньше закрывала глаза. Как Тамара Петровна, разговаривая по телефону со своей сестрой из Челябинска, называла её «наша-то», с пренебрежительной интонацией. Как она пересказывала Сергею в её отсутствие их мелкие бытовые разногласия, всегда выставляя себя жертвой, а Елену – неблагодарной и невнимательной невесткой.
Она вспомнила, как много лет назад, когда они только поженились и жили в крошечной съёмной хрущёвке, Тамара Петровна приезжала «в гости» на выходные. Она привозила с собой кастрюли с едой, потому что «Леночка готовить не умеет, Серёженька у меня голодный ходит». Она перемывала за Еленой посуду, вздыхая: «Разве ж это чистота?». Она давала советы по поводу интимной жизни, намекая, что «мужчину надо держать в тонусе, а не книжки свои читать». Тогда Елена была молода, влюблена и считала это проявлением материнской заботы. Теперь, с высоты своих пятидесяти двух лет, она видела в этом планомерное разрушение её авторитета, её личных границ, её самооценки.
Развязка наступила внезапно, в самый обычный субботний день. Был конец ноября, город накрыла серая, промозглая хмарь. Митя, их сын, приехал из Москвы на выходные. Он работал программистом, был женат, и его визиты всегда были для Елены праздником.
Они сидели в гостиной. Митя с воодушевлением рассказывал о новом проекте, о своей жене Светлане, о планах на отпуск. Тамара Петровна слушала, поджав губы, а потом прервала его на полуслове.
«Митя, а что это Света твоя совсем по дому ничего не делает? Ты рассказывал, вы клининг заказываете. Разве это порядок? Женщина должна сама уют в доме создавать, руками своими».
Митя нахмурился. «Бабуль, ну какой клининг? Мы оба работаем до ночи. У нас нет на это времени. Проще заплатить».
«Времени нет, – передразнила Тамара Петровна. – У матери твоей на всё время было: и на работу, и на тебя, и на дом. А сейчас что за молодёжь пошла? Белоручки. Ни борща сварить, ни рубашку погладить. Всё им готовое подавай».
Елена почувствовала, как к горлу подкатывает знакомый комок. «Тамара Петровна, не надо. У них своя семья, они сами разберутся».
«А я и не в их семью лезу! – в голосе свекрови появились стальные нотки. – Я про своего внука беспокоюсь! Чтоб не был, как отец, под каблуком у жены, которая даже элементарным вещам не научена. Сразу видно, воспитания в родительской семье никакого не дали. Что с них взять, с приезжих…»
Эта фраза, брошенная вскользь, стала последней каплей. «Приезжие». Родители Елены были из маленького городка под Пермью. Простые, интеллигентные люди, всю жизнь проработавшие на заводе инженерами. Они дали ей всё, что могли: любовь, хорошее образование, веру в добро. И сейчас эта женщина, чванливая, уверенная в своей правоте, одним махом перечеркнула всю их жизнь, всё их наследие.
В комнате повисла оглушительная тишина. Митя смотрел то на бабушку, то на мать с ужасом. Сергей открыл рот, чтобы сказать своё вечное «Мам, ну перестань…», но Елена его опередила.
Она встала. Очень медленно, словно боясь расплескать ту ледяную ярость, что затопила её изнутри. Она посмотрела прямо в глаза Тамаре Петровне. Голос её был тихим, но в этой тишине звенел металл.
«Тамара Петровна. Я тридцать лет слушала ваши упрёки. Я молчала, когда вы критиковали мою еду, мою одежду, моих друзей. Я проглотила, когда вы выбросили мои самые дорогие воспоминания. Я терпела, потому что вы – мать моего мужа. Но оскорблять моих родителей, которых уже нет на свете, я вам не позволю. Никогда».
Она сделала паузу, переводя дыхание. Сергей пытался взять её за руку, но она отстранилась.
«Вам не нравится моё воспитание. Вам не нравится, как я веду дом. Вам не нравится моя невестка, ваша внучка. Возможно, вам будет лучше там, где всё будет так, как вы привыкли. В вашем собственном доме».
«Что?..» – пролепетала Тамара Петровна, впервые за многие годы теряя свою невозмутимость.
«Что ты такое говоришь, Лена?!» – взорвался Сергей. – «Совсем с ума сошла? Это моя мать!»
«Да, это твоя мать, – спокойно кивнула Елена, глядя на мужа так, будто видела его впервые. – А я – твоя жена. И сегодня тебе придётся выбрать. Прямо сейчас».
Она не стала дожидаться ответа. Она пошла в комнату свекрови. Открыла старый, потёртый шкаф и достала большой клетчатый чемодан, с которым та когда-то и приехала. Она открыла его на полу и начала методично, без злости, почти механически, складывать в него вещи. Халаты, ночные рубашки, стопки белья, кофты, знаменитые «отрезы на платья». Она двигалась как автомат, и эта её спокойная решимость была страшнее любого крика.
Тамара Петровна сидела в кресле, окаменев. Сергей метался между ней и Еленой. «Лена, прекрати! Одумайся! Что ты делаешь?! Куда она пойдёт?!»
«У неё есть квартира, – так же ровно ответила Елена, защёлкивая замки чемодана. – Простите, не квартира, а деньги от неё. В банке. Вполне хватит, чтобы снять жильё. Или даже купить новое. Она не беспомощная. И уж точно не бедная».
Она выкатила чемодан в прихожую. За ним последовал маленький саквояж с лекарствами и документами. Она открыла входную дверь.
«Мама, не уходи! Лена, я тебе не прощу!» – кричал Сергей, разрываясь на части.
Тамара Петровна медленно поднялась. Её лицо было серым. Она посмотрела на сына, потом на невестку, и в её взгляде не было раскаяния – только холодная, концентрированная ненависть. Она молча надела своё драповое пальто, повязала на голову платок. Взяла саквояж.
Митя, всё это время сидевший молча, встал и подошёл к ней. «Бабушка, я вызову тебе такси». Он взял у неё из рук саквояж и, не глядя на отца, помог ей спуститься по лестнице.
Елена осталась стоять в дверях. Она смотрела на чемодан, одиноко стоявший на пороге. Сергей бросился к ней.
«Ты… ты её выгнала! Собственную мать!» – в его голосе смешались слёзы и ярость.
«Нет, Сергей, – тихо ответила Елена, глядя не на него, а куда-то вдаль, за пределы их квартиры. – Я просто попросила уйти человека, который считал, что у меня плохое воспитание. Я вернула себе свой дом. И своё право дышать».
Она закрыла дверь. В квартире стало тихо. Невыносимо тихо. Сергей рухнул на стул в прихожей, обхватив голову руками. Он плакал – зло, бессильно, как ребёнок, у которого отняли сразу две игрушки.
Елена прошла на кухню. Солнце уже садилось, окрашивая серое небо в багровые тона. Она подошла к окну и открыла форточку. Морозный, чистый воздух ворвался в комнату, вытесняя затхлый запах валокордина и застарелых обид. Она стояла и дышала. Глубоко, полной грудью, впервые за долгие-долгие годы.
Через полчаса вернулся Митя. Он молча обнял мать.
«Мам, ты всё правильно сделала», – сказал он тихо. – «Я отвез бабушку в гостиницу пока. Завтра помогу ей найти квартиру. Не переживай».
«Я не переживаю, сынок», – ответила Елена, и сама удивилась тому, насколько это было правдой. Было опустошение, была усталость, но не было ни капли сожаления.
Сергей не разговаривал с ней три дня. Он спал на диване в гостиной, демонстративно хлопал дверьми, питался бутербродами. Елена не трогала его. Она ходила на работу, занималась с учениками, возвращалась в свой тихий, пустой дом. И эта тишина больше не угнетала. Она была целительной. Она убиралась в квартире, и ей никто не говорил, что она делает это неправильно. Она готовила то, что хотела, и ела с аппетитом. Она достала из кладовки коробку со старыми нотными тетрадями – Шопен, Лист, Рахманинов. То, что она не играла десятилетиями, считая, что «уже поздно, пальцы не те».
Её пальцы действительно были не те. Немного одеревеневшие, непослушные. Но когда она села за старенькое пианино «Красный Октябрь» и её руки коснулись пожелтевших клавиш, она заплакала. Впервые за всё это время. Это были не слёзы обиды или злости. Это были слёзы освобождения. Она играла, спотыкаясь, путая ноты, но это была её музыка. В её доме.
На четвёртый день вечером Сергей вошёл на кухню. Елена как раз пила чай, глядя в тёмное окно. Он сел напротив. Долго молчал, теребя скатерть.
«Митька звонил, – хрипло сказал он. – Нашли ей квартиру. Двухкомнатную, хорошую. С ремонтом».
Елена кивнула.
«Она… она сказала, что ноги её в этом доме больше не будет».
Елена снова кивнула.
Сергей поднял на неё глаза. В них стояла такая растерянность, такая тоска, что Елене на мгновение стало его жаль. Но это была уже другая жалость. Не жалость к части себя, а жалость к отдельному, взрослому, но так и не повзрослевшему человеку.
«Лен… я не знаю, как теперь, – прошептал он. – Как мы будем?»
Елена отпила чай из своей любимой чашки с позолотой. Она посмотрела на мужа, на его поникшие плечи, на седину на висках. Тридцать лет. Целая жизнь.
«Не знаю, Серёжа, – честно ответила она. – Но теперь мы хотя бы можем попробовать узнать. Вдвоём. Без суфлёров».
Она не знала, смогут ли они. Не знала, простит ли он её когда-нибудь до конца, или она его. Но она точно знала одно. В её доме больше никогда не будет пахнуть валокордином. Только антоновкой, корицей и, может быть, робкой надеждой на то, что в пятьдесят два года жизнь не просто не заканчивается. Она может начаться заново.
Популярно среди читателей: