Я всегда знала, что у моего мужа Димы прекрасная семья. По крайней мере, так мне казалось первые пару лет. Его мама, Светлана Петровна, была женщиной внушительной, с громким голосом и мнением по любому поводу. Она с самого начала приняла меня, как она выражалась, «в семью», но это принятие всегда было с какой-то оговоркой. Словно я была проектом, который нужно довести до ума. «Анечка, ну кто же так борщ варит?», «Анечка, эти шторы совершенно не подходят к нашему дивану», «Анечка, у тебя же родители простые люди, ты должна ценить, что попала в интеллигентный дом». Наш диван, наш дом… Мы с Димой жили в квартире, которую его родители купили ему на свадьбу. Этот факт был главным козырем в любом споре и незримо присутствовал в каждой комнате, в каждом разговоре. Мои родители, скромные инженеры на пенсии, жили в другом городе и на фоне деятельной и властной свекрови выглядели совсем блекло. А про дедушку я и вовсе молчала.
Мой дедушка, Николай Андреевич, был для меня самым родным человеком на свете после мамы. Когда я была маленькой, он пах травами и микстурами. У него была крошечная аптека на окраине нашего городка, больше похожая на лавку алхимика. Старинные деревянные шкафы, склянки с непонятными надписями, тяжелые весы с медными чашечками. Он сам делал какие-то мази, собирал травы. Все в городе его знали и уважали. Я любила сидеть у него за прилавком, вдыхать этот густой, лечебный запах и слушать его тихие истории. «Главное в жизни, внученька, — говорил он, разглаживая мою макушку своей широкой, теплой ладонью, — не казаться, а быть. Быть честным, быть добрым, быть нужным. А деньги… деньги — это просто инструмент. Ими можно строить, а можно ломать. Выбирай всегда строить». Я выросла с этой мыслью. Когда я познакомилась с Димой, дедушкина аптека уже давно превратилась в огромную сеть, известную по всей стране. Но для меня он остался тем же тихим, мудрым стариком в потертом кардигане, который пах ромашкой и валерьянкой. Когда я сказала ему, что выхожу замуж, он спросил только одно: «Он тебя любит?». Я ответила «да». «А ты его?». Я снова ответила «да». «Тогда ничего больше не нужно», — улыбнулся он. Я решила ничего не рассказывать семье Димы. Зачем? Чтобы они начали по-другому на меня смотреть? Оценивать? Я хотела, чтобы Дима любил меня, Аню, а не внучку владельца аптечной империи. Я хотела быть, а не казаться. И эта моя маленькая тайна грела меня, была моим личным убежищем от уколов и замечаний Светланы Петровны. Когда она в очередной раз вздыхала о моем «бедном происхождении», я мысленно улыбалась. Если бы она знала… Моя семья не была бедной. Она была просто… другой. Тихой. Не выставляющей свои достижения напоказ. Мы ценили не то, что можно купить, а то, что нельзя потерять: уважение, любовь, достоинство. И я была уверена, что поступаю правильно. Эта уверенность казалась мне незыблемой, как стены в дедушкиной первой аптеке. Я и не подозревала, как скоро жизнь заставит меня проверить эту уверенность на прочность, и как дорого мне обойдется моя скромность. Все началось в один холодный ноябрьский вечер, когда у нашего пятилетнего сына Лёши поднялась температура. Обычное дело, думала я, просто простуда. Но этот раз был другим.
Температура не сбивалась. Три дня и три ночи я почти не спала, обтирала Лёшеньку прохладной водой, меняла компрессы, поила морсом. Он был вялым, капризным, его лобик постоянно горел. Дима волновался, но как-то отстраненно. Он ходил на работу, вечером приносил продукты, спрашивал: «Ну как он?», целовал сына в макушку и садился ужинать. Вся тяжесть, весь страх, вся ответственность лежали на мне. На четвертый день я вызвала врача. Пожилая, уставшая женщина долго слушала Лёшу, хмурилась, потом выписала рецепт на длинном бланке. «У вас не просто простуда, мамочка. Начинается серьезное воспаление. Нужны сильные препараты, причем не аналоги, а именно эти. Они дорогие, но тут экономить нельзя, иначе могут быть осложнения». Она ушла, оставив меня с этим рецептом и леденящим страхом в душе. Я посмотрела названия в интернете. Цены были заоблачными. Весь курс лечения выходил в сумму, равную почти всей зарплате Димы. У нас были небольшие сбережения, «на черный день». Кажется, он наступил. Вечером, когда я показала рецепт и назвала сумму мужу, он побледнел. «Столько? За лекарства? Аня, может, есть что-то подешевле?» — он смотрел на меня с надеждой, словно я могла одним щелчком пальцев изменить цены в аптеках. «Дима, врач сказала — нельзя экономить. Это для Лёши. У него может быть что угодно, какие осложнения…» — голос у меня дрожал. Дима походил по комнате, взъерошил волосы. «Ладно… ладно, я понял. Но… может, у мамы попросим? У нее точно есть деньги. Она поможет. Внук все-таки». Мое сердце сжалось. Просить у Светланы Петровны… Это означало выслушать лекцию о том, что я плохая мать, раз допустила болезнь ребенка, что мы не умеем распоряжаться деньгами, что мы живем не по средствам. Но выбора не было. Здоровье сына было важнее моей гордости. «Хорошо, — выдохнула я. — Позвони ей». Дима набрал номер. Я слышала только его часть разговора: «Мам, привет… Да, не очень… Лёша сильно болеет… Да, врач был… Мам, тут такое дело… нужны деньги на лекарства, очень дорогие…» Он замолчал, и по его лицу я видела, как меняется выражение с просящего на растерянное, а потом на виноватое. Он слушал долго. Потом тихо сказал: «Я понял, мам. Пока». Он положил телефон на стол и не смотрел на меня. «Что она сказала?» — мой голос был едва слышен. «Сказала… что мы сами виноваты. Что ты кутаешь его, как капусту, а потом раздеваешь на сквозняке. Что это мы во всем виноваты. Что она не собирается оплачивать нашу безответственность…» — бормотал он, глядя в пол. — «И еще… она сказала, что ты, наверное, специально выбрала самые дорогие лекарства, чтобы вытянуть из нее побольше денег. Потому что твоя семья… ну, ты понимаешь… никогда таких денег не видела». Внутри у меня что-то оборвалось. Это было уже не просто унижение. Это было прямое обвинение. Обвинение в корысти, в тот момент, когда я думала только о горящем лобике своего ребенка. Слезы подступили к горлу, но я сдержалась. Я посмотрела на своего мужа, который стоял передо мной, большой и сильный мужчина, и не мог защитить ни меня, ни нашего сына от своей матери. В этот момент я впервые почувствовала себя по-настоящему одинокой. «И что ты ей ответил?» — спросила я холодно. «Аня, ну что я мог сказать? Ты же знаешь маму…» — он развел руками. Вот оно. «Ты же знаешь маму». Эта фраза была оправданием всему: ее хамству, ее контролю, ее жестокости. Я молча встала и пошла в комнату к Лёше. Он спал, тяжело дыша, и во сне постанывал. Я потрогала его лоб. Снова горячий. И в этот момент я поняла, что больше не могу играть в эту игру. Моя скромность, мое желание «быть, а не казаться» сейчас работали против моего ребенка. Светлана Петровна перешла черту. И я решила, что больше не позволю ей вытирать об меня ноги. Несколько дней мы пытались лечиться тем, что было дома, но становилось только хуже. Лёша почти не ел, температура держалась на отметке тридцать девять. Я была измотана до предела. Дима ходил мрачнее тучи, избегал разговоров о деньгах и своей матери. Однажды вечером раздался звонок. Светлана Петровна. «Аня, я тут подумала, — начала она ледяным тоном, без всяких предисловий. — Если вам так нужны деньги, я могу одолжить. Но не просто так. Вы напишете мне расписку. С процентами. Чтобы вы ценили заработанные деньги, а не швырялись ими направо и налево». Я слушала ее и не верила своим ушам. Расписка. С процентами. За лекарства для ее единственного внука. Внутри меня вместо обиды и боли поднималась холодная, спокойная ярость. Это была уже не просто жадность. Это была какая-то патологическая жестокость, замаскированная под «жизненный урок». «Светлана Петровна, — сказала я так тихо и ровно, как только могла, — мы справимся сами. Спасибо за предложение». И повесила трубку. Дима, слышавший разговор, посмотрел на меня с укором. «Аня, зачем ты так? Может, стоило согласиться? Это же для Лёши!» — «Нет, Дима. Никогда. Я не буду унижаться перед ней ради того, что она и так обязана была бы сделать по зову сердца. У нее его, видимо, нет». В ту ночь я поняла, что пора заканчивать этот маскарад. Мой сын не должен страдать из-за моих принципов или слабости моего мужа. Он должен получить лучшее лечение, и я ему это обеспечу. Я вдруг вспомнила, как дедушка, когда я разбила дорогую вазу, не ругал меня, а обнял и сказал: «Вещи — это прах, Анечка. Главное, что ты не порезалась». И я сравнила это с требованием расписки за здоровье внука. Пропасть между их мирами была непреодолимой. Утром я сказала Диме: «Собирайся. Мы едем к твоей маме». Он удивился: «Зачем? Опять просить? Аня, я не хочу…» — «Мы не будем просить. Мы просто поедем. И Лёшу возьмем с собой. Пусть посмотрит ему в глаза». Я не знала точно, что буду делать, но чувствовала, что развязка должна произойти именно там, на ее территории. Мы приехали к ней. Светлана Петровна встретила нас с видом оскорбленного великодушия. «А, все-таки надумали? Расписку привезли?» — она окинула меня презрительным взглядом. Лёша, слабый и сонный, прижимался ко мне. В ее роскошной, душной гостиной с тяжелыми портьерами и запахом нафталина и дорогих духов, он казался еще более беззащитным.
«Мы приехали не за этим», — сказала я спокойно, усаживая Лёшу на огромный, неудобный диван. Дима стоял рядом, как нашкодивший школьник. «Мы приехали, чтобы вы, Светлана Петровна, посмотрели на своего внука. Просто посмотрели». Она фыркнула. «Я вижу, что он болен. И я уже сказала, кто в этом виноват. Если бы его мать лучше за ним смотрела, а не витала в облаках, все были бы здоровы. Вы привыкли жить на всем готовеньком, а как коснулось реальных трудностей — сразу сдулись». Она говорила это громко, уверенно, глядя на меня в упор. Она наслаждалась своей властью, своим превосходством. Она упивалась моим унижением. И в этот момент я поняла, что время пришло. Хватит. Я достала из сумки телефон. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Лёши. «Что, решила своим бедным родителям-пенсионерам звонить, жаловаться? — съязвила свекровь. — Или подружке, чтобы в долг наскрести? Поздно, Анечка, поздно. Надо было раньше думать». Я молча нашла в контактах номер, подписанный просто «Дедуля». Нажала на вызов. Дима смотрел на меня с недоумением. Светлана Петровна — с победной ухмылкой. В трубке раздался спокойный, знакомый с детства голос: «Да, внученька». Сердце мое забилось ровнее. «Дедушка, привет, это я, Аня», — сказала я громко и четко, чтобы слышали все. — «У нас все не очень хорошо. Лёшенька сильно заболел». «Что случилось?» — в голосе деда послышалась тревога. «Врач выписал лекарства, очень дорогие. У нас сейчас… трудности». Я сделала паузу, посмотрев прямо в глаза свекрови. Ее ухмылка стала еще шире. «Слушай, дедуль… Можешь, пожалуйста, сделать так, чтобы в центральной аптеке вашей сети, на Ленина, пятнадцать, для меня подготовили заказ? Полный комплект, все по рецепту. Фамилия моя… Мужа фамилия, знаешь же. Я подъеду через час». Улыбка на лице Светланы Петровны застыла. Она медленно выпрямилась, ее глаза округлились. Она смотрела то на меня, то на телефон в моей руке. «Конечно, внученька. Все будет готово. Даже не думай об этом. Выздоравливайте. Я сейчас сам позвоню управляющему. Ни о чем не беспокойся. Я люблю тебя». «Спасибо, дедуль. Я тебя тоже люблю. Целую». Я закончила звонок и положила телефон в сумку. В гостиной стояла мертвая тишина. Дима смотрел на меня так, будто видел впервые. А Светлана Петровна… она медленно-медленно менялась в лице. Сначала недоумение, потом — попытка осознать услышанное. «Вашей сети? — прошептала она. — На Ленина, пятнадцать? Это же… это же «ЗдравФарм»… главная аптека города…» Я молча кивнула. «Твой… твой дедушка?» — ее голос дрогнул и сорвался. В ее глазах плескался ужас. Не просто удивление, а именно ужас. Осознание того, какую чудовищную ошибку она совершила. Она унижала, оскорбляла, отказывала в помощи внуку человека, который владел всей этой огромной, блестящей империей, на которую она смотрела с завистью и благоговением. «Да, Светлана Петровна. Мой дедушка. Николай Андреевич. Владелец сети аптек «ЗдравФарм». Тот самый, про которого я говорила, что он простой и скромный человек. Он действительно такой. Просто у него… немного больше возможностей, чем у нас с вами».
Тишина в комнате стала осязаемой, густой, как сироп от кашля. Дима медленно опустился на подлокотник кресла, не сводя с меня пораженного взгляда. «Аня… почему? Почему ты никогда не говорила?» — его голос был тихим, почти шепотом. Он не обвинял, он пытался понять. Светлана Петровна, казалось, превратилась в статую. Только ее губы мелко дрожали, а лицо приобрело землистый оттенок. Весь ее апломб, вся ее надменность испарились в один миг, оставив после себя лишь растерянную, испуганную женщину. «Потому что я хотела, чтобы ты женился на мне, а не на внучке богатого дедушки», — ответила я Диме, но смотрела при этом на его мать. — «Я хотела, чтобы меня ценили за то, какая я есть. Я хотела построить свою семью на любви и уважении, а не на расчете. Я думала, это правильно». Я взяла сонного Лёшу на руки. Он прижался ко мне, и его горячее дыхание обожгло мне шею. «Но я ошиблась. Я поняла, что для некоторых людей человек — ничто, а его статус и деньги — всё. Я не виню тебя, Дима. Но я больше не позволю, чтобы моего ребенка судили по толщине кошелька его родителей. И тем более, чтобы ему отказывали в жизненно необходимом из-за… принципов», — я сделала паузу, — «или из-за жадности». Светлана Петровна наконец обрела дар речи. «Анечка… деточка… я же… я же не знала… Я просто хотела вас научить… Прости меня, дуру старую…» — залепетала она, делая шаг ко мне. Ее голос был теперь не властным, а заискивающим и жалким. Но я видела в ее глазах не раскаяние, а страх. Страх потерять влияние, страх оказаться в немилости у тех, кто внезапно оказался гораздо могущественнее ее. «Не нужно, Светлана Петровна. Вы всё сказали раньше. И я всё поняла», — я развернулась и пошла к выходу. — «Дима, ты едешь со мной?» Муж, как будто очнувшись от транса, вскочил и пошел за мной. Мы вышли из ее квартиры, оставив ее одну посреди роскошной гостиной, в которой вдруг стало очень пусто.
В машине мы долго ехали молча. Я смотрела на дорогу, а Дима — на меня. Наконец он произнес: «Прости меня, Ань. Я был таким слепцом. И трусом. Я позволял ей говорить все эти вещи про тебя, про твою семью… Я думал, так проще, перетерпеть. А на самом деле… я просто боялся ее. Прости». В его голосе звучала искренняя боль. Я не ответила, просто положила свою руку на его. Мы приехали в аптеку. Огромное, светлое помещение, пахнущее чистотой и лекарствами. К нам тут же подошла заведующая, миловидная женщина в идеально белом халате. «Анна Николаевна? — она улыбнулась мне тепло и уважительно. — Ваш заказ собран. Николай Андреевич лично звонил, просил проследить. Вот, пожалуйста. И вот это, — она протянула мне маленькую коробочку, — он просил передать для малыша. Сказал, это лучшие витамины для восстановления. Не болейте». Я взяла пакет с лекарствами и коробочку. Внутри что-то щелкнуло. Анна Николаевна. Так меня еще никто не называл. Это было странно и в то же время дарило какое-то новое ощущение — ощущение собственной силы. Когда мы вернулись домой, я сразу дала Лёше первую дозу лекарства. Он выпил и почти сразу уснул, впервые за много дней спокойно и глубоко. Я сидела рядом с его кроваткой и смотрела на его умиротворенное личико. Я не чувствовала триумфа или злорадства по отношению к свекрови. Я чувствовала только огромное облегчение и тихую грусть. Грусть оттого, что мой брак, моя семья были построены на такой хрупкой основе. Поздно вечером позвонил дедушка. «Ну как вы, мои хорошие?» — «Уже лучше, дедуль. Спасибо тебе. Он уснул». Дед помолчал, а потом сказал: «Я всегда говорил тебе, внученька, что деньги — это инструмент. Иногда им приходится защищаться. Ты все сделала правильно. Главное — Лёшенька будет здоров. А остальное… остальное — шелуха. Она сама отвалится». И он был прав. Шелуха начала отваливаться. Светлана Петровна звонила Диме каждый день, плакала, просила прощения, звала в гости. Но Дима был непреклонен. «Мама, я все понял. Дай нам время». Он изменился. Стал внимательнее, заботливее, словно тоже освободился от какого-то невидимого гнета. Он стал смотреть на меня другими глазами, с восхищением и каким-то новым уважением. А я… Я смотрела на нашего сына, который с каждым днем становился все бодрее, и понимала, что обрела нечто большее, чем просто справедливость. Я обрела себя. Я перестала быть тихой и покорной невесткой, вечно виноватой «девочкой из простой семьи». Я стала матерью, которая может и будет защищать своего ребенка. Любой ценой. Моя тайна раскрылась не так, как я себе представляла, но, возможно, именно так и должно было случиться. Иногда, чтобы построить что-то настоящее, нужно до основания разрушить старые, прогнившие декорации.