Исторический детектив-фанфик.
Продолжение.
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой мистер Майкрофт Холмс излагает дело, инспектор Лестрейд приносит визитку призрака, а я впервые слышу имя, обещающее беспокойство
Я давно заметил — и, признаюсь, свыкся с этим с некоторым смирением, — что спокойные месяцы моей практики каким-то образом неизменно совпадают с периодами наибольшего интеллектуального беспокойства моего друга, мистера Шерлока Холмса.
То был своего рода природный маятник, напоминавший мне о закономерностях приливов и отливов: стоило притихнуть туманам над Темзой и оживлённым колонкам в «Таймс» — как на Бейкер-стрит 221б, в нашем верхнем салоне, который мы делили с Холмсом на двоих, занимая комнаты друг напротив друга через большой холл, начинал нарастать другой, невидимый ветер — ветер интриг, где каждая соринка имела форму следа, а каждое движение воздуха — логику чужой воли.
Был конец октября 1898 года. Лондон стоял меланхолическим, но на удивление для английской осени прозрачным: дожди, отстучав своё по мостовым, дали передышку, и редкое, бледное солнце, просачиваясь сквозь холсты туч, подсвечивало вывески аптек, латунные ручки контор и знакомые нам с Холмсом углы переулков Мэрилебон-роуд.
Я вернулся с утреннего обхода пациентов — ревматизм, кашель, неизбежные для сезона нервические кризы у молоденьких гувернанток, — и, едва успев снять перчатки, застал знакомую картину, предвещавшую скорый перерыв в моих практических занятиях медициной: в гостиной на первом этаже мой друг, откинувшись в кресле, неподвижно вглядывался в пустую каминную решётку, где огонь ещё не был разведён, но, казалось, уже плыл в его воображении прозрачными струями сажи; на столике у окна тем временем лежала визитная карточка, чьё присутствие объясняло в комнате неуловимый холод.
Лаконичность оформления визитки выглядело многообещающе: пустая матово-белая поверхность отличной бумаги с вензелем и водяным знаком, и имя с фамилией, которые я не мог разглядеть с расстояния от порога до стола — говорила о том, что обладатель карточки — человек серьёзный и по-настоящему влиятельный.
— Вы опоздали ровно на двадцать пять минут, Ватсон, — произнёс Холмс, не поворачивая головы. — Впрочем, для вас это почти пунктуальность.
— Я задержался у мистера Харгривса, у бедняги ревматизм, — ответил я, привыкший к подобным «приёмам» и не лишённый такого же удовольствия парировать. — Ваша каминная лаборатория сегодня бездействует; значит, дело не пахнет химикалиями?
— Оно пахнет морем и чернилами, — сказал Холмс. — И ещё — очень тонко — ладаном чрез французский парфюм. Забегая вперёд, скажу, что нас с вами, Ватсон, ожидает поездка на континент. Чтобы быть в этом уверенным до конца, я жду итогов двух визитов: первый был, второй будет. Наш общий друг с набережной, толстый и умный, уже передал мне то, что мог, но скоро он навестит нас вновь. А затем — милейший инспектор Лестрейд.
Я уже привык к его способу говорить, как будто полотно картины уже написано — и он лишь касается кистью тех мест, где зрителю необходимо дать наводку. Я покосился на визитную карточку на столике и — не без невольного удивления — прочёл: M. Mycroft Holmes.
— Майкрофт? — воскликнул я. — Неужто дело государственное?
— Будем точнее: межгосударственное, — Холмс лениво вытянул руку к мундштуку, но, не найдя кисета с любимым вирджинским табаком из бывших северо-американских колоний Её Величества королевы Виктории, улыбнулся уголком губ. — Французы, дорогой мой, — люди чувств, когда речь идёт о славе нации, — и чисел, когда дело касается архивов. Их сегодня тревожит второе под видом первого.
Тут дверь распахнулась, и миссис Хадсон, едва заметно всплеснув руками (что в её строгой шотландской природе означало наивысшую степень волнения), объявила: «Господин Майкрофт Холмс!»
В это время старший брат моего друга Майкрофт Холмс обычно находился в закрытом клубе «Диоген», куда приходили отдохнуть от присутственной суеты и напряжённого труда высшие чиновники Британской короны, чтобы погрузившись в абсолютное молчание, неукоснительное правило клуба, выкурить сигару, выпить бокал шартреза или рюмку односолодового скотча, и воздать должное ростбифу с кровью.
Атмосфера клуба была пропитана элегантным спокойствием, где каждый жест и взгляд становились частью негласного ритуала уважения к тишине и приватности.
Если же Майкрофт покидал эту обитель умиротворения и направлялся к младшему брату, это означало, что дело принимало действительно серьёзный оборот.
Старший брат моего друга, тяжеловесный, но удивительно подвижный умом, вошёл, как корабль океанского класса заходит в речной порт — не торопясь, но занимая всё обозримое пространство, задевая бортами стены дока; его трость — эта невозмутимость, проросшая в вековой дуб, из ствола которого соорудили лишь эту внушительную вещь — приветливо кивнула нам набалдашником в виде львиной серебряной головы, прежде чем оказаться в углу, где сушились наши с Холмсом зонты.
— Шерлок, Джон, — сказал он, не здороваясь, усевшись в массивное кресло, которое было у нас как бы по умолчанию посвящено визитам его основательного тела, — сегодня я лишён удовольствия для лишних предисловий. Париж в смятении, Марсель шепчет, Лувр хранит молчание, — что, как вы понимаете, вовсе не означает отсутствия пропажи.
— Пропажа в Лувре? — вмешался я. — Украдены картины?
— Как вы милы, доктор, — сухо усмехнулся Майкрофт. — Франция простила бы воришке ещё одну украденную Джоконду ради газетной авантюрной ажиотации, это даже развлекло бы парижскую публику, увлечённую в этот мёртвый сезон лишь романом галльского петуха с русским медведем; но она не простит утечки, способной устроить из конституции Третьей республики бильярдный стол, на котором сыграют чужими шарами.
Украдено то, что французы предпочли обозначить эвфемизмом: шкатулка Каролингов. На деле это не столько золотая безделушка времён Карла Великого, сколько вместилище бумаг, куда более современных, — но исторически опасных. Они касаются переписки лиц, имена которых, при огласке, заставили бы краснеть не только Париж.
— Лондон, Петербург, Берлин? — негромко подсказал Холмс, и взгляд братьев на секунду сцепился, как у дуэлянтов, которые в глубине души предпочли бы шахматы.
— Лондон — почти наверняка, — Майкрофт постучал костяшками пальцев по подлокотнику. — Петербург — возможно. Берлин — неизбежно…
Мы полагаем, что шкатулку сняли с внутренней охраны люди, чья смелость питается не только золотом, но и ненавистью к упорядоченным обществам, а я говорю о треклятых анархистах; однако вывез её тот, кто предпочитает действовать один и смеяться над обществами всех типов.
— Имя, — сказал Холмс, — позвольте я произнесу его сам, чтобы сэкономить ваш воздух: Арсен Люпен?
Майкрофт слегка развёл руками — жест, в котором отразились и одобрение, и обречённая ирония. Я не удержался:
— Простите, я не знаком с этим… господином.
— Вы скоро восполните этот пробел, мой дорогой Ватсон, — сухо заметил Майкрофт. — Это человек, который сумел сделать из кражи эстетику, а из шантажа — балет. Он любит афиши, но презирает зрителя.
Впрочем, сегодня не он главный. За кулисами — а иногда и на авансцене — упоминают другое имя, которое я произносить не люблю.
Мы с Холмсом произнесли его почти одновременно:
— Профессор Мориарти.
Комната, казалось, на секунду померкла… (Неужели этот человек жив? И неужели тень водопада Рейхенбах — лишь занавеска, а не занавес?)
— Не исключено, — продолжал Майкрофт, — что профессор, если он действительно жив, предпочёл бы наблюдать издалека; однако его сеть в движении, и Марсель — не её конец, а начало.
В этот момент — как будто сговариваясь с нашей беседой, — в дверь позвонили второй раз, и миссис Хадсон впустила инспектора Лестрейда. Он вошёл быстрым, чуть пружинистым шагом человека, у которого есть в рукаве козырь и которому нравится — иногда — вытаскивать его драматическим жестом.
— Мистер Холмс, доктор, — кивнул он нам, затем уважительно поклонился Майкрофту, — я пришёл не с пустыми руками. Ночью на Уайтчепел-роуд найден труп неизвестного мужчины, аккуратно избавленного от бумаг в карманах, если не считать этой…
Он положил на стол картонку; я прочёл уверенную руку: Arsène Lupin, ниже — Au revoir, messieurs.
— Пустая бравада, — сказал я.
— Не всегда, доктор, — отозвался Холмс, бережно взяв визитку пинцетом. — Море и ладан… и немного камфары. Её берут те, кто плохо переносит морскую болезнь.
— Пароход? — догадался я.
— Пароход и направление. Марсель, — кивнул Холмс.
— Черта с два, — буркнул Лестрейд. — Портовая полиция сообщает о яхте, ушедшей ночью без объявленного маршрута…
— Даже самые гордые капитаны выбирают не ветер, а карту, — Холмс развернул свежую карту юга Франции. — Дорогой Ватсон, возьмите записную книжку и запишите заголовок: «Марсель — фактория ветров и слухов». У вас намечается очень приличная книжка, которую с радостью возьмут в работу редактора всех литературных журналов, и на нашем благословенном, но славящемся скверной погодой в октябре острове, и на континенте.
Как насчёт того, чтобы посетить Лазурный берег Средиземноморья, где ещё тепло, сияет солнце, а воздух пропитан ароматами апельсинов, бергамота, корицы и контрабандных сигар? Мы выезжаем в Третью республику сегодня же.
А вы, Лестрейд, — повернулся он к инспектору, — известите, пожалуйста, вашего коллегу в Париже, комиссара… как его зовут, Майкрофт?
— Жак-Жан Жано. Папаша Жано, — ответил тот.
— Великолепно, — заключил Холмс. — Тогда, господа, — он приподнялся, — у нас осталось ровно два часа на сборы, прежде чем прилив поднимет колёса парома в Дувре. Ватсон, не забудьте взять ваш медицинский саквояж с хирургическими инструментами, это может быть кстати. Надеюсь, вы привели в прядок свои дела? Нам грозит смертельная опасность, дорогой друг! Впрочем, как обычно, — лицо моего друга пробрело мечтательное выражение, движения приобрели необычайную пружинистость и гуттаперчивость, глаза сияли радостью предстоящего опаснейшего приключения, которое имело шансы закончится посмертной эпитафией на гробовом камне любого из нас.
Я поднялся вслед за ним, чувствуя ту дрожь, которую готов признать лишь перед вами, мои терпеливые читатели; она является дрожью нетерпения — человека, въезжающего в историю с чёрного хода, и при этом — игрока, которому фортуна раздала полный флеш-рояль.
Между тем, Холмс перевернул визитку — на обороте оказался миниатюрный план квартала у Старого порта Марселя и надпись: Le coffre est vide. Cherchez la clé — «Сундук пуст. Ищите ключ».
ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой на Малой Никитской щёлкают нефритовые чётки, чиновники говорят «ваше высокородие», а железная дорога выносит героев на европейский простор
В тот же день, когда колёса британского экипажа с прославленным сыщиком и его верным спутником — скромным доктором, который, несмотря на небольшую практику, был блестящим литератором, — отсчитывали первую милю к Дувру, древняя столица другой империи, Москва, златоглавая матушка, раскинулась на семи холмах, утопая в багряных красках октябрьского бабьего лета.
Солнце играло на золотых куполах сорока сороков храмов, под сенью которых русский народ мирно жил, словно телёнок в дубовых и берёзовых рощах, пригородах и слободках. Голубые глаза огородов, мшистые избы и длань царей трёхсотлетней династии создавали картину умиротворения и величия.
Хрустально-серебряные перезвоны колоколов, перекликавшихся друг с другом, как девушки за сбором грибов и ягод, наполняли воздух благодатью, настраивая на спокойствие и радость.
В Замоскворечье пузатые купцы Тит Титычи, облачённые в поддёвки и старомодные кафтаны с золотыми цепочками и часами-луковицами, дули чай из блюдца на балконах своих резных теремов. Рядом с ними сидели дородные купчихи в ярких сарафанах, жеманно надували губки купеческие дочки, грызли куски рафинада белыми крепкими зубами.
На венском стуле робко примостился коллежский асессор в новеньком вицмундире, купленном в честь получения чина и личного дворянства, а также ради желания Тит Титыча выдать дочку за «благородие».
В московских парках катались коляски и экипажи с гвардейскими офицерами и их дамами, под присмотром строгих английских гувернанток. Пехотный штабс-капитан шумно требовал шампанского, завязывалась ссора между казачьим есаулом и ротмистром конной лейб-гвардии, грозившая дуэлью. Шумные компании подлетали на лихачах к трактирам и ресторациям, вечер набирал обороты. На бал генерал-губернатора князя Долгорукова собиралась настоящая московская знать — древняя, а не скороспелая.
Москва сияла своей неподдельной русской красотой, смешанной с оттенком дикой ордынской азиатчины, оставаясь Третьим Римом.
Однако эта азиатская черта вызывала некоторое раздражение в одном из редких мест европейскости и технического прогресса — во дворе, где стоял сияющий хромом и кожей бензиновый трицикл Мерседес-Бенца, рядом с настоящим электрическим звонком, подающим сигналы во внутренние покои флигеля на Малой Никитской.
В съёмном флигеле барона Эверт-Колокольцева свет любили европейский. Никаких свечей, керосинок, масла и газа! Вечером электрические лампы — две на стене, одна над столом — не столько сияли, сколько приводили в порядок линии: при таком свете бумага показывает впадины, чернила ведут себя честно, стекло не льстит. Телефон на консоли, укрытый кружевной салфеткой (любезность хозяйки дома), помалкивал, зная меру. Тонкая струя водопровода падала на эмаль ванны с удовлетворённым звоном, причём, присутствовала как холодная, так и горячая вода; за стеной сиял белизной фарфора настоящий ватерклозет.
Жилое помещение флигеля состояло из пяти комнат. На первом этаже — небольшая приёмная с примыкающей каморкой, номинально — для слуги-японца Масы, вернее — Масахиро Сибата; впрочем, сам Маса считал себя не слугой, а вассалом русского даймё, статского советника и чиновника для особых поручений при генерал-губернаторе Москвы Эрасте Фандорине.
Сам же статский советник считал бывшего якудза Масу — просто другом.
Далее — бонтонная гостиная в европейском духе; на втором этаже — кабинет хозяина, сплошь уставленный шкафами с книгами едва ли не на всех европейских языках, преимущественно по точным наукам, японистике, праву, криминалистике, ядам, оружию; по соседству — гардеробная-гримёрная с набором одежды разных сословий, париками, накладными бородами и грим-столиком.
По стенам спальни развешены коллекции холодного и огнестрельного оружия; на особой стойке — катана и вакидзаси, и кинжал танто.
На столе гостиной — конверт парижской фабрики, сургучная печать с монограммой, и то небольшое пятно, что в письмах значит больше подписи: кровь.
Эраст Петрович, перебирая между пальцами нефритовые чётки — тихо, неторопливо, щёлкая камнем о камень, — повернул лист к боковому свету. Слова-ключи сработали: где говорит купец, а ветер переводит… где театр богов… где чернота дороже золота — каждое на своём языке.
Порт и бумаги; компас и складские книги; Марсель и чернила…
— Господин, — сказал Маса по-японски, появившись так тихо, что тень на стене не дрогнула, — под сургучом есть вторая кожа. Позвольте?
Тонкие пальцы, точные как у часовщика, поддели подкладку; из сургучной нашлёпки вышел короткий свиток пергамента, пахнувший бурой пылью. В нём — те же четыре строки, только короче и резче.
— Марсель, — произнёс Фандорин и щёлкнул камнем о камень. — Сначала — Главпочтамт: путь вещи всегда разборчивее слов. Затем — Гнездниковский. По дороге — Басманная. К вечеру — Брестский вокзал.
— Слушаюсь, господин, — ответил Маса. — Чемодан собран. Инструменты — на дне. Веер — сбоку. Чайник возьму — в дороге люди любят горячее.
Телефон негромко звякнул; Фандорин говорил коротко, не сообщая лишнего: два места, отдельное купе. Когда трубка легла на рычаг, чётки ускорили такт — и щелчок, как монтажная склейка, перевёл сцену...
...Московский Главпочтамт на углу Мясницкой и Чистопрудного встретил запахом пыльных фолиантов, типографской краски и конторского клея. Клерк подал журнал исходящих. Штемпели Havre → Hamburg → Москва складывались в «дугу опасности».
— Любопытно, — заметил Фандорин на японском. — Бумага, начав петлять, обнаружила душу. Души, как известно, оставляют тени.
Маса отметил важную мелочь: цифра «8» в гамбургском штемпеле впечатана тяжелее остальных — печатал тот, кто сидел боком и торопился; так торопятся те, у кого за спиной чужой нос.
— Гнездниковский, — сказал Эраст Петрович. — Там узнаем не о штемпелях, а о людях...
...В Охранном отделении Москвы лестница уходила наверх, а свет сверху заставлял пыль играть роль союзника истины. Дежурный — поручик Ермолаев выпрямился и вопросительно изогнул бровь, молчаливо интересуясь, стоит ли беспокоить начальника Московского охранного отделения генерал-майора Бердяева. Фандорин покачал головой.
— Ваше высокородие, — произнёс он, когда Фандорин, облачённый в мундир статского советника, вошёл в приёмную, примыкавшую к кабинету начальства.
Несколько лаконичных вопросов, два столь же сдержанных ответа; имя «профессор» прозвучало дважды; фамилия одного князя, безупречно светская на визитных карточках, соседствовала в записных книжках с заграничными паспортами людей, предпочитающих морские маршруты сухопутным.
— Благодарю, — сказал Фандорин. — Остальное узнаем не из кабинетов.
И — щёлкнул чётками...
...На Басманной, где в бело-жёлтом особняке располагалась управление полиции Москвы, а в другом крыле — корпус жандармов, царил запах квашеной капусты и мокрых шинелей, и преобладала полезная простота реплик; Фандорин снова отказался беспокоить начальство, и обер-полицмейстер, действительный статский советник Юрковский — оказался лишён его общества, как до этого — генерал Бердяев; зато шеф Летучего отряда филеров надворный советник Медников — удостоился пристального внимания чиновника особых поручений.
Медников сообщил то, что не вошло ни в один протокол и отчёт, а именно — донесение агента второго класса Никифорова:
«С вечера на Брестский наружное наблюдение привело двух франтов в твидовых полупальто; третий — в чёрном плаще, кольцо на мизинце: крупный бриллиант; четвёртый — подъехал через час на "ваньке": значительный господин, все его называли "доном", и прикладывались к его перстню; фамилия — неразборчива; были до полуночи, пили в буфете, но не нашу казённую, а принесённое вино, чёрный сказал кучеру: “Гамбург”, но в означенную ресторацию чёрные так и не подъехали.
Осмелюсь доложить, Ваше высокоблагородие, что вероятнее всего речь шла о портовом городе в Германии; все — жгучие брюнеты, говорили по-французски, но с сильным южным акцентом, вероятно итальянцы»...
Щелчок чёток — переход...
...К сумеркам флигель на Малой Никитской снова осветился изнутри электрическим светом. В углу двора дремал трёхколёсный бензиновый экипаж. На консоли — грим-кейс: сетка-парик, накладные усы, флакон клея, очки без диоптрий.
— Мы выезжаем в девять, — сказал Эраст Петрович, щёлкнув камнем. — До вокзала с запасом.
Щелчок чёток...
...Брестский вокзал принимал в своё дымное нутро октябрьский вечер. Купе досталось угловое, покойное. Чайник на столике, дорожная лампа, два стакана с чаем и чашка дымящегося риса с маринованной редькой — для Масы, который ловко орудовал палочками, поглощая содержимое чашки, приправленное соевым соусом.
Первые мили дорога стелилась ровно, как рассуждение даосского мудреца; потом потянулась тьма, отмеряемая полустанками.
Между Можайском и Вязьмой, возле села Царёво-Займище, памятного для всех патриотов, чтящих героев войны 1812 года, — именно здесь произошла передача командования над русской армией генералу от инфантерии Кутузову, где лес подходит так близко к насыпи, будто подслушивает мысли пассажиров, случилась сцена, которой дорожные байки любят придавать лишние подробности — здесь лишних не будет.
В вагоне-ресторане четверо. Двое — гладко-серые; третий — в чёрном, тонкие пальцы, бриллиант на мизинце: жгучие брюнеты; четвёртый — официант, более всего внимательный к своему полотенцу. Разговор, начатый невинно — про рыбный марсельский суп — буйабес, Лувр и зиму в Париже — пахнул заученным текстом; заученные тексты в дороге означают не любознательность, а проверку.
Более того, пахло дорожной ссорой, незнакомцы явно нарывались на неприятности, и статский советник — ускорил процесс перерастания в драку несколькими небрежно брошенными словами на итальянском и двумя-тремя презрительными взглядами, от чего жгучие брюнеты будто взбесились.
...Когда рукав в чёрном попытался породить сталь, Маса уже был в движении, которое обычно замечают лишь постфактум: боевой веер с режущей кромкой, тэссен — мягко коснулся запястья нападавшего, перерезая сухожилия. Чайник, добросовестно вскипятивший воду, внёс свою долю ясности для остальных — щедрой порцией кипятка.
На полу остались капли чая и несколько фраз на смеси языков, не привлекших ничьего внимания.
Брюнеты — как будто бы испарились.
— Марсель, — сказал Эраст Петрович, возвращаясь к купе. — И запах Сицилии. Бродяги, которые любят морские дороги, считают, что русский снег им не писан. Мафия Марселя и Сицилии.
Молчали до полуночи. За окнами полотно ночи в редких огоньках полустанков застилало весь обзор, иногда — мелькали деревни. Когда состав притормозил у разъезда, где не полагается долгих стоянок, дверь купе, казалось, чуть вздохнула; коридор был пуст; на площадке между вагонами воздух был жёсток и чёрен.
На насыпи, шагах в двадцати, стоял человек в шляпе с широкими полями. В его руках была белая карточка; он лениво подбросил её, словно монету. Карточка описала дугу и упала к ногам Фандорина: Arsène Lupin.
На обороте — четыре строки по-французски — об адресах, важнее фамилий, и лестницах, ведущих к воде.
Маса сделал шаг вперёд — и в этот миг Эраст Петрович заметил то, чего лучше избегать ночью: в проёме соседнего вагона, на фоне красного сигнального огонька, застыл худой профиль с безжалостной геометрией. Его имя в Лондоне произносят шёпотом, а в Москве предпочитают вовсе не упоминать. Профиль задержался на мгновение — и исчез.
МОРИАРТИ. Босс боссов Международной корпорации убийств и шантажа.
Щелчок чёток прозвучал так, будто камень столкнулся не с клинком, а с другой, невидимой мыслью.
Записка Масы (из «Тетради о господине»):
«Когда господин глядит на карточку, он не видит чернил, он слышит, как шуршит бумага у воды. Это верный звук. Красный огонь дальше по пути — не плохой знак, просто знак. Плохих знаков не бывает: бывают те, к которым не готовы»...