Часть II. Глава 30. Рубеж
Есть решения, которые принимаешь умом, и есть те, что вырываются из самого нутра, обожженные болью и предчувствием. Мой выбор лежал где-то между этими двумя полюсами: между ледяным расчетом и материнским воплем, который я научилась душить в себе. Ехать. Остаться. Два слова, два мира, и оба — мои, и оба — чужие.
Пустота на руинах
Новость о том, что свекровь поместили в следственный изолятор, пришла ко мне сухим казенным звонком. Следователь говорил безликим голосом, отчитываясь о проделанной работе, и я слушала его, ощущая странную, оглушающую пустоту. Не было ни злорадства, ни облегчения, ни даже чувства справедливости. Было ощущение, словно огромный, давивший на меня камень наконец убрали, но под ним оказалась не земля, а бездонная яма.
Угроза со стороны мужа и его матери, этот постоянный, липкий страх, исчезла. Но свобода, наступившая так внезапно, оказалась горькой на вкус, как лекарство.
Первым делом я вызвала мастера и сменила замки в нашей пятикомнатной квартире. Той самой, что когда-то была символом нашего с Геннадием успеха, нашей крепостью. Мастер, хмурый мужчина с усталыми глазами, работал молча, деловито. Каждый щелчок его инструментов отдавался во мне эхом. Вот он, первый шаг в новую жизнь — запереть дверь в старую. Когда он ушел, я осталась одна перед этой массивной дубовой дверью, обшитой натуральной кожей, сжимая в ладони новые, еще холодные ключи.
Вставила ключ в скважину. Он вошел туго, с сопротивлением, словно сама квартира не хотела меня впускать. Повернула. Щелчок замка прозвучал как выстрел в этой гулкой тишине парадной. Толкнула дверь и замерла на пороге.
Квартира встретила меня молчанием, но это было не то умиротворяющее молчание чистого дома. Это была тишина поля боя после битвы. Воздух был спертый, тяжелый, пропитанный запахом чего-то химического, сладковато-тошнотворного и едкого.
Шагнула внутрь, и подошвы моих ботинок прилипли к чему-то на полу в прихожей. Опустила глаза. Паркет был залит чем-то липким и темным. Это были мои духи. Самые дорогие, те, что Гена привез из Парижа. Их осколки хрустели под ногами, смешиваясь с чем-то белым и жирным — кремами, выдавленными из банок.
Но это было только начало.
Почерк ненависти
Прошла в гостиную, и то, что я увидела, заставило меня отшатнуться и прижать руку ко рту, чтобы не закричать. Это был не просто беспорядок. Это был ритуал уничтожения. Акт тотального, методичного, исполненного с холодной яростью стирания меня из этого дома.
Мои вещи. Все до единой.
Платья, блузки, юбки, пальто — всё, что висело в огромном шкафу-купе, было сорвано с вешалок и искромсано ножницами на мелкие, уродливые клочки. Шелк, кашемир, шерсть — всё превратилось в разноцветную труху, покрывавшую ковер. Это была не вспышка гнева. Это была работа. Долгая, кропотливая, требующая терпения.
Я представила, как она, моя свекровь, сидит здесь, в тишине, и режет, режет, режет, с каждым движением ножниц уничтожая не ткань, а память. Вот это платье я надевала на юбилей Гены. В этой блузке ходила на родительское собрание к Тане. А этот кашемировый свитер... его я любила больше всего.
Прошла в спальню. Там царило то же самое. Моя обувь — туфли, сапоги, босоножки — были изуродованы. Каблуки сбиты, кожа изрезана, замша залита чем-то едким. На туалетном столике, где раньше стояли стройные ряды флаконов и баночек, теперь была гора битого стекла и размазанной по зеркалу косметики. Тени для век растоптаны, пудра рассыпана, помады сломаны и вдавлены в полированную поверхность дерева.
Но самый страшный удар ждал меня в маленькой шкатулке из карельской березы, где я хранила свои украшения. Не бриллианты, нет. Простые, но дорогие сердцу вещи. Серебряные серьги — подарок мамы. Кольцо, которое Гена подарил мне после рождения Алёши. Тонкий золотой браслет. Всё это было раздавлено. Сплющено. Видимо, молотком. На деревянной крышке шкатулки остались вмятины.
Я стояла посреди этого разгрома, и меня бил озноб. Это была не просто месть. Это было послание. «Тебя здесь больше нет. Ты — никто. У тебя ничего не осталось». Она не просто уничтожила мои вещи. Она пыталась уничтожить меня, мою женскую суть, мою историю.
И в этот момент я поняла: мой муж, Геннадий, при всей его жестокости, на такое был бы не способен. Он мог ударить в порыве ярости, унизить словом. Но эта методичная, холодная, почти ритуальная ненависть — это был почерк его матери. Женщины, которая с самого начала видела во мне невестку, соперницу, укравшую ее сына.
Я опустилась на пол, прямо в эту кучу изрезанных тканей, и впервые за долгое время не заплакала. Внутри всё выгорело дотла. Остался только холодный, звенящий пепел.
Рубеж
В тот день я поняла с абсолютной, пугающей ясностью: прошлого больше нет. Оно уничтожено, сожжено, растоптано. И пытаться склеить осколки — бессмысленно. Нужно начинать не с чистого листа. Нужно сначала найти этот лист. Создать его.
Мысль о реабилитации в военном госпитале, которая раньше казалась мне предательством по отношению к детям, теперь обрела новый смысл. Это был не побег. Это был единственный шанс выжить и возродиться. Чтобы бороться за Таню и Алёшу, мне нужно было стать другой. Сильной. Не той Ларисой, чьи платья можно порезать ножницами, а той, которую невозможно разломать на части.
Я бродила по разрушенной квартире, как призрак. И чем дольше я смотрела на это рукотворное пекло, тем тверже становилось мое решение. Уехать. Пройти через всё, что они там предложат, — через их исследования, процедуры, тренировки. Позволить им разобрать меня на части и собрать заново. Чтобы вернуться сюда через полгода и забрать своих детей. Не просить, не умолять, а забрать. Потому что я буду иметь на это право. Право сильной.
И в тот момент, когда эта мысль окончательно оформилась в моей голове, зазвонил телефон.
Голос из бездны
Я не сразу поняла, кто звонит. Номер был незнакомый. Я поднесла трубку к уху, механически ответив: «Да».
— Вы мама Алёши Воронцова? — раздался в трубке незнакомый женский голос. Усталый и раздраженный. — Это из реабилитационного центра. Воспитательница.
Мое сердце пропустило удар.
— Что-то с детьми? С Таней? С Алёшей? — выдохнула я.
— С Татьяной все в порядке, — отчеканила женщина. — А вот Алексей… Он кричит.
И тут я услышала. Фоном, где-то в отдалении, раздавался отчаянный, срывающийся детский крик. Мой сын. Мой Алёша. Он кричал не просто от каприза. Это был вопль ужаса и боли. «Мама! Мамочка, где ты?! Забери меня! Больно!»
— Он так кричит уже второй день, — продолжала воспитательница. — Ни на кого не реагирует, не ест, только кричит и зовет вас. Мы не можем его успокоить. Мы будем вынуждены вызвать бригаду и сделать ему успокоительный укол.
Укол. Моему пятилетнему сыну. Они хотели накачать его лекарствами, чтобы он замолчал.
— Нет! — закричала я в трубку, и мой голос сорвался. — Не смейте! Пожалуйста, не делайте этого! Дайте ему трубку! Прошу вас, дайте ему трубку, я его успокою!
— Это против правил, — холодно ответила женщина.
— Умоляю вас! — я почти плакала. — Вы же слышите, он зовет меня! Вы хотите сломать психику ребенку? Дайте ему поговорить с матерью!
На том конце провода повисла пауза. Я слышала крик Алёши и тяжелое дыхание воспитательницы. Наконец, она с неохотой произнесла: — Хорошо. Но только на минуту.
И через секунду в трубке раздался до боли родной, захлебывающийся плачем голос:
— Ма-ма-а-а!
Сказка о ста восьмидесяти днях
В этот миг мир для меня сузился до этого голоса в телефонной трубке. Не было ни разрушенной квартиры, ни страха, ни боли. Была только я и мой сын, и между нами — пропасть, которую я должна была преодолеть своим голосом.
Я заставила себя дышать ровно. Проглотила ком в горле. Мой голос должен был звучать как музыка, как самая надежная в мире колыбельная.
— Алёшенька мой... сынок... слышишь меня? Я рядом, мой хороший, я тебя слышу, — прошептала я, но в шепоте этом была сталь. — Дыши со мной. Давай вместе. Сделай глубокий вдох... вот так... а теперь выдох... Словно мы с тобой задуваем свечку на самом большом торте.
На том конце провода всхлипы начали стихать, сменившись прерывистым, судорожным дыханием.
— Мама... я хочу к тебе... сейчас... мне страшно...
— Послушай меня, мой маленький богатырь, — мой голос стал тихим, но твердым, словно я открывала ему самую главную тайну на свете. — У нас с тобой есть секретное задание. Очень важное. Нам нужно пройти по волшебной тропинке. На ней ровно сто восемьдесят ступенек. Каждый день, что ты там с Танечкой, — это одна пройденная ступенька. Понимаешь?
Он молчал, только сопел в трубку.
— Как только ты пройдешь все сто восемьдесят, последняя ступенька приведет тебя к двери. И эта дверь откроется, а за ней буду стоять я. И я заберу тебя и Таню домой. Навсегда.
— А как... как я буду считать? — в его голосе прорезалась первая нотка любопытства. Истерика отступала.
— А это и есть твой секретный код, — подхватила я. — Ты ведь мой защитник, защитник своей сестры. Каждый вечер, перед сном, бери листочек и рисуй одну палочку. Или крестик. И говори себе: «Еще один день прошел. Я стал сильнее, и мама стала ближе». И Таню научи. Это будет ваша тайна. Ваш счетчик до нашей встречи.
— Правда, мама? — его голос дрожал, но в нем уже звучала надежда. — Ты придешь, когда будет сто восемьдесят палочек? Ты не обманешь?
Я закрыла глаза. Каждое слово было клятвой, выжженной на моем сердце.
— Я клянусь тобой, сынок. Я никогда тебя не обманывала. Считай дни. Заботься о Тане. А я вернусь. Я обязательно за вами вернусь.
Он помолчал, а потом тихо, почти шепотом, попросил: — Тогда расскажи сказку... про богатыря...
И я, улыбаясь сквозь беззвучные слезы, начала рассказывать, вкладывая в каждое слово всю свою любовь и веру:
— Жил-был один маленький, но очень храбрый богатырь. И у него была самая важная миссия на свете — дождаться маму и защитить свою сестренку. Каждое утро он просыпался и говорил: «Сегодня я стал на один шаг ближе к маме». А каждый вечер он рисовал на тайном пергаменте волшебный знак. И вот, когда знаков стало сто восемьдесят, земля содрогнулась, двери замка распахнулись... и вошла его мама. Она обняла его так крепко, как только могла, и сказала: «Ты справился, мой герой. Я знала, что ты справишься».
— Это... это я? — прошептал он, и в его голосе уже не было слез. Только тихая, светлая вера.
— Ты, Алёшенька, — выдохнула я. — Всегда ты.
Я услышала, как воспитательница забрала у него трубку. Разговор был окончен. Я опустила телефон и медленно сползла по стене на пол.
Решение было принято. Не умом. Не от безысходности. Оно было принято голосом моего сына. Теперь у меня не было выбора. У меня была цель. Сто восемьдесят дней. Сто восемьдесят шагов, чтобы стать той, кто сможет сдержать эту клятву. Но я ещё не знала, что в госпитале я столкнусь с тем, чего никогда не хотела бы увидеть в своей жизни — испытанием, которое переворачивает моё представление о боли и стойкости.
Продолжение следует …….
Не забудьте подписаться на канал, чтобы не пропустить продолжение!